Мир приключений, 1977 - [18]

«Ползи к нашим, они уже недалеко, расскажи им, как сожгли твою сестренку и мать, и пусть они поторопятся».

Когда он вылез из погреба, от избы остались одни угли, они уже подернулись пеплом, но налетевший ветерок сдул его, и в свете углей лицо соседки показалось Кольке окровавленным. Он испугался именно ее лица и задами убежал в полынь, долго сидел там, еще не понимая до конца, что произошло. Он понял это днем, когда с пригорка увидел деревню и еще дымящиеся кучи пепла под печными трубами…

Рассказывая сейчас обо всем этом, Колька собрал всю свою волю, чтобы не расплакаться. Когда у него уже не хватало сил, чтобы сдержать слезы, он умолкал, глотая их, и поэтому рассказ его затянулся надолго. Но все слушали его молча; он заметил, как почернели лица сидевших на рундуках матросов, а Тихонов так сжал кулаки, что у него хрустнули суставы. И после того, как Колька закончил свой рассказ, матросы еще долго сидели молча, пожирая пространство жесткими, ненавидящими взглядами. Расходились тоже молча, лишь ободряюще кивали Кольке, а Лесников осторожно погладил его по спине и неожиданно охрипшим голосом сказал:

— Ничего, брат. Держись.

И Колька держался. Он больше не плакал. И не потому, что поутихла боль воспоминаний, а потому что он, собрав все свои силы, сумел запрятать ее внутрь. И может быть, именно оттого, что Колька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным, даже суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену Никифорову он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.

Эскадренный миноносец «Стремительный» восьмые сутки охотился за вражескими транспортами. За это время он потопил два, но Колька этого не видел, оба раза проспал: вражеские конвои ходили теперь ночью. Он был страшно огорчен тем, что не видел, как тонут вражеские корабли, и дядя Семен обещал в следующий раз обязательно разбудить Кольку.

А пока он осваивался с жизнью на корабле. Его часто зазывали в кубрики, угощали кто чем может: то куском сахару, то свиной тушенкой, то невесть откуда взявшейся шоколадкой. И все, как правило, старались посвятить его в премудрости своей флотской специальности.

Например, главный боцман, старшина первой статьи Калистратов, показал, как вязать беседочный узел и двойной рыбацкий штык, как делать оплетки и восьмеркой наматывать на кнехты швартовые. Но Кольке больше всего нравилось, когда Калистратов разучивал с ним всякие мелодии на боцманской дудке. Эта дудка всегда висела у главного боцмана на груди и, перед тем как подать какую-нибудь команду, он высвистывал определенную мелодию. Сигналу на обед соответствовала одна мелодия, подъему — другая, авралу — третья. Если Колька путал их, Калистратов спокойно поправлял его и объяснял попроще:

Вот соображай: сигнал «Начать большую приборку». Что мы прежде всего делаем во время приборки?.. Верно, скатываем и драим палубу деревянными торцами и битым кирпичом. Так вот, если на эту мелодию наложить слова, то получится: «Иван Кузьмич, бери кирпич — драй, драй, драй». Запомнил? Ну попробуй.

И верно, со словами мелодия запоминалась легче, и Колька тут же воспроизводил ее на боцманской дудке.

Дудки полагалось иметь и вахтенным, и дневальным в кубриках, и еще кое-кому, но такой дудки, как у старшины первой статьи Калистратова, ни у кого не было. У всех были никелированные, казенные, а у боцмана — серебряная, собственная. Досталась она ему в наследство от его предшественника еще до войны, когда Калистратов служил в Севастополе.

— А моему предшественнику главному старшине Кондратенке она досталась тоже в наследство от его предшественника. Может, она уже в пятнадцатые руки переходит. А сделал ее матрос-инвалид Колокольников. Ему еще при адмирале Нахимове во время войны с турками обе ноги оторвало. Без ног, понятно, служить на корабле невозможно, а душа-то у Колокольникова никак не могла оторваться от флота. После ранения он остался жить в Севастополе, часами сидел на берегу, смотрел на корабли и тосковал до самой крайности. С кораблей до него доносился перезвон склянок, пересвист дудок, слова команд, и еще больше начинала тосковать душа матросская по морю.

Долго ли это продолжалось, не знаю, только однажды Колокольников склепал из чистого серебра такую дудку, какой еще не бывало. Может, вот эту самую, а может, и другую, потому что после этого он еще много дудок сделал по заказу и тоже из чистого серебра. Разошлись эти дудки по всем морям и океанам, и заговорила в них душа матросская серебряным голосом, призывая моряков к верности флоту и флагу.

Посчитай, боле ста лет с тех пор минуло, а вот Колокольникова на флотах помнят, потому как он в эти дудки свою душу матросскую вложил… Вот так-то, Колька. И это вовсе не диво какое-нибудь, а в любом деле так. Если человек отдает этому делу всю душу, он останется в памяти людей надолго, потому как присутствие его души будет долго еще ощущаться… И эту дудку я передам только тому, у кого душа будет боцманская. Может, и тебе, если приверженность к нашему делу обнаружишь, — пообещал Калистратов. И, подумав, ревниво добавил: — Разве что Тихонов переманит.