— Да, я что-то не так сказал ему… — промямлил Шавырин. Замешательство его выглядело так искренне, будто и сейф, и вопрос про Асю, и угрозы его не были заранее обговорены со штурмбанфюрером.
— Напрасно, — сухо ответил офицер, оглядывая стол, стены, тумбочку. — Я думал, вы ему — старший товарищ…
— Да он нечаянно, — вступился за Шавырина Тимка. — Он выпил…
— Хорошо. — Офицер подошел к столу, отвернул рукав, посмотрел на часы. — Почему ты так мало ел? — спросил он Тимку, словно Шавырин больше не интересовал его.
— Не мало! — возразил Тимка. — И у меня еще конфеты ваши! — Он показал на коробку конфет, которые оставил на серванте у входа. Подошел, взял их. И сделал вид, что не заметил взглядов, которыми обменялись за его спиной Шавырин с господином штурмбанфюрером. А в лакированной стенке серванта их было хорошо видно.
— Значит, можно заниматься делами? — спросил его офицер.
— Конечно! — с готовностью ответил Тимка. — И так полдня пропало!
Все же хорошо, что глаза у него были мамины: голубые, чистые. По глазам отца можно было в любую минуту увидеть, как меняется его настроение. А у мамы были всегда одинаковые: спокойные, ровные.
— Тогда идемте… — Офицер тронул козырек фуражки, проверяя, как она сидит на голове, и первым шагнул к двери.
Тимка на законных правах следом. А Шавырин замыкал выход.
Кепку Тимка потерял во время бегства, и ветер свободно трепал его мягкие русые, тоже мамины, волосы. Отец говорил: быть похожим на мать — к счастью…
Машины у дома не было. Она стояла на углу, через несколько дворов. Шофер возился в моторе. Однако, едва появились из дому офицер, Шавырин и Тимка, он захлопнул капот, сел в кабину, подъехал и остановился, подчиняясь движению руки штурмбанфюрера. Перчаток офицер не надевал, но держал их в руке, и это придавало ему какой-то особый франтоватый вид.
— Садитесь… — Он кивнул на заднее сиденье.
Тимка с готовностью влез первым. За ним — Шавырин. Офицер сел рядом с шофером, что-то сказал ему.
Тимка думал, что их повезут назад, той же дорогой. Но машина двинулась дальше от центра, по пустынным улицам окраины.
— Хороший был город? — обернувшись и взглядывая из-под черного лакированного козырька на Тимку, спросил офицер.
Тимка утвердительно кивнул в ответ:
— Хороший…
— Война? — не сказал, а почему-то спросил офицер.
Тимка шевельнул плечом и не ответил ему, глядя через ветровое стекло на улицу.
— Жалко будет расставаться, а? — Офицер усмехнулся.
— Чего жалко… — Тимка заерзал на сиденье. — У меня тут никого теперь…
— Я понимаю, — согласился офицер. — А кем думаешь стать, когда вырастешь: летчиком или моряком, как отец?
Тимка заколебался:
— Я сначала, как решил… Сделаю все, а дальше — видно будет…
Офицер одобрительно хлопнул его перчатками по плечу, отвернулся и стал глядеть на дорогу.
Начался район, почти дотла сожженный артобстрелом, бомбежками, и по сторонам, над пепелищами, возвышались лишь печи, да и те были в основном разрушены. Пахнуло знакомым уже запахом гари. Сколько еще продержится он над городом?
Шавырин тихо сидел в углу, привалясь боком к дверце, и, полузакрыв глаза, думал какую-то свою шавыринскую думу.
Еще в тюрьме, лежа в одиночестве на койке, Тимка прикидывал про себя, легче или труднее было бы ему теперь, если бы Шавырин открылся вдруг и стал тем, что он есть на самом деле, не мыкался бы вместе с ним, прикидываясь то дурачком, то еще кем… Но трудно предугадать, что может оказаться легче, что сложнее… Надо использовать обстоятельства такими, какие они есть.
Штурмбанфюрер повернул зеркальце над ветровым стеклом так, чтобы видеть Тимку, ободряюще кивнул ему.
Тимка моргнул в ответ. Улыбки у него не получилось, да она и не нужна была. Он давно понял, что их везут к морю, и когда появился краешек бухты, приподнялся на сиденье, чтобы лучше разглядеть ее.
Подъехали к ней со стороны, противоположной развалинам рыбокомбината, и увидеть убежище, где они прятались с Асей, Тимка не мог.
К берегу одна за другой подъезжали машины: везли бревна, доски; и под перестук тяжестей, которыми загоняли в дно бухты сваи, топоров, молотов немецкие саперы начинали возводить причалы.
Кораблей в Оранжевой бухте пока не было. Но у одинокого понтона покачивался на волне катер, и машина, лавируя между прибрежными развалинами, направилась к нему.
Тимка не мог бы сказать, приближается он к цели или удаляется от нее. Ибо все пока оставалось предельно неясным…
Под низкими, темными облаками Оранжевая бухта перестала быть оранжевой, но без шлюпок, баркасов, яликов она выглядела мрачной.
На катере было всего два человека: рулевой и моторист.
— Прошу! — сказал Тимке штурмбанфюрер, делая жест в сторону катера, когда машина остановилась.
— Пойдем в море? — спросил Тимка, изобразив не то радость, не то удивление, и открыл дверцу.
— А тебе хочется в море? — вопросом на вопрос ответил штурмбанфюрер, когда все трое вышли из машины.
— Я люблю море… — сказал Тимка. — Я даже на яхте ходить умею.
Офицер кивнул, показывая ему на трапы, что были перекинуты с берега на понтон и с понтона на катер. Тимка ступил на них первым.
Двое на катере вытянулись, приветствуя офицера, когда он вслед за Шавыриным спустился по трапу. Штурмбанфюрер сказал им что-то. Матросы втолкнули трап на понтон и, запустив мотор, в медленном развороте отошли от берега.
