Мир приключений, 1975 - [57]

— Печатай на лопатках бошей! — посоветовал грозный начальник станции, сразу став обходительным человеком.

И он повел Бабушкина (у Василия был легкий чемодан) в немоту пограничной ночи.

Шли на свет фонаря к шлагбауму, перекрывавшему шоссе. Часовой-африканец в одиночестве сторожил новую французскую границу; на той стороне не было видно ни одного живого существа. Бывший русский офицер сказал темнолицему стрелку два слова, африканец вяло и равнодушно приподнял шлагбаум. Русский не отказал себе в удовольствии дать пинок пониже спины Бабушкину:

— Крой, бродяга, и знай наших!

Оказавшись в Германии, Василий услышал хохот русского начальника станции на французской земле.

Во Франкфурте-на-Майне Бабушкин без вопросов поменял в банке франки на марки. Банковский чиновник с унылой улыбкой сказал, что еще год назад, в середине октября, буханка хлеба стоила 480 миллионов марок. Но вот теперь вступил в действие “план Дауэса”, германский капитализм получил финансовую помощь монополий США и Англии — бывших врагов. Условия жизни трудящихся людей стали лучше, но один бог знает, что ждет немцев впереди. Бабушкин мог бы сказать немцу: а я не знаю, где буду и что станет со мной через месяц. Но эти слова относились бы только к одному Бабушкину, тогда как немец говорил не только о себе, а о Германии. И Бабушкин вежливо простился со служащим банка.

Первым берлинским поездом русский матрос покатил в столицу побежденной страны. В Берлине было много советских торговых представителей, Бабушкин искал именно советских людей. Что бы ни ожидало его за подъездом торгпредства, Бабушкин не останется в Берлине и на одну ночь. И он входит в парадный подъезд. Не в этом ли особняке когда-то устраивал чаепития для гостей русский посол Остен-Сакен? Не сюда ли однажды приехал сам Вильгельм II? Тени прошлого в этом здании не омрачают сознание тех людей из Страны Советов, которые посланы для налаживания торговых и дружеских связей с немецким народом. В приемной много посетителей, говорящих на немецком языке. Сверкал паркет, сверкали дверные ручки. Бабушкин так растерялся, что заговорил с подошедшим к нему великолепно одетым молодым человеком по-французски. Высокий и красивый брюнет с чуть надменным выражением лица не понял ничего. Стоящего перед ним человека он видел впервые и не знал, к какой категории просителей следует его отнести. Машинально он учтиво представился по-русски:

— Я — Дубсон. — И прибавил: — Сегодня обычного приема нет.

Бабушкин протянул руку, пожал и просто сказал:

— А я Бабушкин. Боролся в Марселе. Там, вы знаете, чемпионат французской борьбы…

Для всех других Бабушкин этим не сказал бы ничего, но для Дубсона за скупыми словами посетителя приоткрывалось увлекательное приключение.

— Зовите меня, Бабушкин, Мишей. Выйдем отсюда, найдем уютное место, и вы мне расскажете про борьбу. Идет? А тут делать нечего сегодня и вам и мне. Прием!

Но прежде Бабушкина о себе стал рассказывать Миша Дубсон. Не то чтоб он хвастался, но как было не поведать русскому в Берлине о том, как смоленский гимназист приехал в Берлин, а в Берлине стал учеником знаменитого Фрица Ланга. В Смоленске Миша с первого класса стал изучать немецкую литературу и язык. Когда гимназия превратилась в советскую школу, изучение иностранных языков прекратилось, но Дубсон, как и некоторые другие, говорил, читал и писал по-немецки свободно. Правда, у них не было берлинского произношения, но это дело наживное. Знание языка привело Дубсона в Берлин, где его услугами пользовались советские работники. Миша интересовался немецкой кинематографией, новая в послевоенной Европе, она вышла на первое место. Уже начался обмен фильмами, и картины с участием великолепного Яннингса — “Дантон”, “Петр Великий”, “Отелло” — демонстрировались в Москве, Ленинграде, Киеве. А теперь в Берлине ждали приезда советских кинематографистов и русских кинокартин. С места в карьер Миша предложил Бабушкину сниматься на студии “Нейсбабельсберг” и “УФА”. Внешность, сила быстро выдвинут Бабушкина, если не в короли экрана, то в “принца”. Дубсон говорил без умолку. Бабушкин думал: вот молодой человек чувствует себя в Берлине, как дома. Может быть, это потому, что Дубсон уехал из России как советский гражданин и может в любой день вернуться на родину.

…Дубсон и Бабушкин разгуливали по берлинским улицам, их русская речь ни у кого не вызывала настороженности. Мимо них проходили тайные советники, бароны, офицеры на пенсии, рантье, господа мясники, чиновники, девицы в пестрых шляпах, молодые люди в остроклювых кепи со знаком свастики над козырьками, почтовые служащие и чиновники по железнодорожному ведомству, пожилые женщины и старухи, чья одежда старого времени была хозяйственно убережена от моли. На открытых окнах в ряде домов бамбуковыми палками выбивали перины и зимнюю одежду. Кружились, перелетали с места на место голуби, эти птицы-спутники всех городов Европы. Берлинские — тощие и драчливые. Послевоенная порода.

Дубсон вдруг спросил, не встречался ли Бабушкин на ковре с борцом, у которого все тело в наколках?

— Довелось.

— Я смотрел на него в Берлине.