Мир приключений, 1962 - [209]

— Теперь, амба, не пугайся. Я буду стрелять. У нас осталось двенадцать патронов. Восемь я потрачу. По выстрелу в час. Будем слушать, не ответят ли нам. Если ответят, ты остаешься в плену. Если нет, я отпущу тебя. Ведь твоя мать бродит где-нибудь поблизости. Она не могла уйти далеко. Она еще помнит о тебе и накормит тебя.

Андрей вылез из-под выворотня, поднял карабин в одной руке и нажал спусковой крючок. Выстрел прозвучал ударом бича. С ближних ветвей посыпался иней и долго висел в воздухе искрящимися прядями.

Эхо запрыгало от сопки к сопке, рассыпалось, и, убегая, удар выстрела звучал все выше, пока где-то далеко не вскрикнул тонко, отчаянно.

Тишина зазвенела в ушах Андрея. И чем дольше он вслушивался, тем гуще и отчетливее становился этот звон, который не нарушал ни один звук.

Только когда Андрей уже продрог и собирался забраться под выворотень, ухнуло с пушечным гулом дерево от мороза, словно лихо крякнул замерзший богатырь, вздрогнув всем телом.

Звон в ушах стих, но окрест по-прежнему стояла дремучая тишина.

Вернувшись к своему пленнику, охотник снова принялся пить чай, который хоть немного утолял чувство голода, но, главное, согревал. А согревшись, было приятно поговорить с немым собеседником, чтобы скоротать время до следующего выстрела.

— Ты, амба, достоин помилования. Ведь человек до сих пор только по недоразумению считает тебя соперником. Он давно сильнее тебя. Но, пока ты был соперником, тебя убивали без пощады и твоя шкура была символом победы и силы. А теперь? Теперь тот же человек должен беречь тебя. Ты украшение тайги и истребитель волков. А может быть, через сто лет человек не будет убивать и их. И на их страже станет закон, как теперь он охраняет тебя. Просто человек хочет помнить свое прошлое, и, может быть, в музее рядом с чучелом вымерших тигров он поставит твоего современника — бомбу. Но я бы хотел, чтобы твои потомки пережили ее. У живого есть огромное преимущество — в чередовании рода жить дольше, чем камни. Они рассыпаются раньше.

Время шло незаметно, как мысль. Андрей выходил в тайгу, ждал ответа, возвращался, пил чай и разговаривал с тигром. Близился вечер.

В сумерках высоко над тайгой пролетел самолет.

Андрей вышел из-под выворотня.

Заря уже погасла, но там, в вышине, видимо, еще светило солнце. На лиловом небе меж мерцающих звезд двигалась яркая розовая точка. Потом на синем востоке она стала серебристой и растаяла. И тогда где-то меж сопок послышался рёв тигрицы.

Андрей заглянул под выворотень. Тигренок поднял голову, словно ожил.

— Ты слышишь, тебя зовет мать, — сказал Андрей, залезая под выворотень.

Тигр встретил его шипением.

— А я, амба, только что хотел спросить, сможешь ли ты идти. Теперь вижу: сможешь. Не шипи, я отпущу тебя.

И Андрей откинул от входа лапник. Потом он взял тигренка за задние лапы и выволок на снег. Андрей чувствовал под руками, как дрожат мускулы зверя, ощутившего запахи тайги.

Оставив тигренка, он снова заложил вход под выворотень лапником, срезал длинную палку и привязал к ней нож.

Неожиданно тигренок дернулся раз, другой.

— Не спеши, амба. Ты будешь жить. Охотник дает тебе свободу. Ты имеешь право быть помилованным. Человек считает, что ты должен жить, значит, так и будет. И за тобой пришла мать. А я пойду навстречу людям. Они живут дальше, чем она, и даже не знают, жив ли я.

Взяв в правую руку карабин, а в левую палку с привязанным ножом, Андрей осторожно, чтобы не раздражать зверя, подрезал веревку, стягивавшую задние лапы амбы, потом подрезал веревку, что связывала передние. Лапы тигра теперь сдерживали только тонкие лоскутки, но, привыкнув к неволе, он даже не пытался проверить крепость пут.

Андрей выстрелил.

Тигренок неуклюже дернул лапами. Подрезанные веревки лопнули. Амба неуверенно пошевелил ими, резко вскочил, кувыркнулся через голову в снег. Высоко, что было силы, подпрыгнул, лег, поджав лапы, готовые к прыжку, и уставился на человека злыми, невероятно широко открытыми глазами.

* * *

Презрительно шмыгнув носом, Дормидонтович выпалил:

— Сопляк!

Отвернувшись, он стал рассматривать однообразный пейзаж. Путаница стволов, укутанных в иней и запорошенных снегом, сливалась в серую стену.

Савельич ничего не ответил на реплику свояка. Все происшедшее было для него, как и для Дормидонтовича, неожиданностью и, кроме всего, настолько выходящим из ряда обычных представлений, что он никак не мог определить своего отношения к Андрею. Он не мог, подобно свояку, так сразу и резко осудить охотоведа, не уяснив мотивов его поступка, не разобравшись в этом сложном деле, хотя спервоначалу и согласился с Дормидонтовичем.

Однако в глубине души он не только оправдывал Андрея, но и восхищался им. И именно это оправдание и восхищение Савельич и не мог объяснить для себя, понять, почему оно существует, если, по всей видимости, резкость свояка закономерна для охотника.

Когда стихла пурга, они с Дормидонтовичем отправились на поиски Андрея. Они шли два дня, стреляя через час дуплетом в надежде, что пропавший охотовед услышит их. Двигались они по направлению следов, которые приметили еще тогда, вернувшись к месту поимки первого тигренка. Пойти по следам беглеца амбы и Андрея им помешала неожиданно разыгравшаяся непогода. Звероловам пришлось вернуться на табор, чтобы спасти жизнь второго тигренка, которого они поймали, да и отправляться на поиски Андрея во время пурги было бессмыслицей, ничем не оправданным риском. Тем более, они знали, что охотовед не новичок в тайге, сумеет укрыться и раз он преследовал тигренка, взяв с собой карабин, то в любом случае погоня закончится благополучно: Андрей либо убьет тигра, если не сладит с ним, либо сладит и, оставшись один на один, пристрелит пленника, чтобы не оставаться голодным. Иного исхода никто из охотников не представлял себе. Не могло же случиться так, что, начав преследование полусвязанного, обезумевшего от страха зверя, который дальше чем на десяток километров и убежать не был способен, охотник не догонит его или что охотник, отлично владеющий карабином, вдруг настолько опростоволосится, что попадет в лапы зверя. Конечно, всех вариантов несчастья, которое может произойти в тайге, никто предвидеть не способен, однако случившееся настолько выходило из ряда вон, что, выслушав Андрея, Дормидонтович долго и непристойно ругался и не успокоился ни через день, ни через неделю, а при воспоминании неизменно произносил одно полюбившееся ему определение: