Если вам в оскорбительно-шуточной форме говорят: «Вы, Шустов, не разведчик, и в качестве разведчика вам на Шипке делать нечего, пользы от вас не будет, расхода горючего не оправдаете…» Если среди разговора снимают трубку и долго с кем-то беседуют (можно догадаться, что с начальником общего отдела), — как вы себя будете чувствовать: хорошо, весело?
А Котелков знал, о чем поговорить в присутствии младшего лейтенанта с общим отделом: о том, что шоферов-водителей надо проверить на всех штабных машинах.
— …Знаешь, чтобы не просто был пронырливый хлопец, любимчик начальника, — давал указание майор Котелков, — а хороший солдат, который в тяжелую минуту не оставит командира, не подведет!
Шустов не считал себя хлопцем-водителем, но все-таки было ему не более двадцати лет, а это возраст, когда в таких случаях опустишь голубые глаза и стоишь не шелохнешься — сам не свой от обиды. Так что майор Котелков мог впоследствии и не оправдываться, будто его усыпила чистота и ясность Славкиных глаз: он их не видел.
Повесив трубку, он неторопливо разглядывал бумаги, потом потрогал осторожно ладонью бритую наголо голову и сказал:
— Могу вам позволить поехать на Шипку в качестве экскурсанта. Возьмите хотя бы Бабина, чтобы не гонять машину впустую… Что ж, развиваться вам полезно, почему бы не расширить свой кругозор. Нынче многие штабные ездят к местам героического подвига русской армии.
Когда Котелков молча подписал предписания на младшего лейтенанта и рядового и путевой лист на машину, Шустов так же молча повернулся на каблуках и отпечатал строевым шагом до дверей.
Только в пути, за баранкой, он несколько отвлекся от оскорбительного разговора и повеселел. Давно уже они не были с Мишей Бабиным вместе, и было им о чем поговорить. Радист почти и не видел Болгарии: он или спал, набираясь сил, или дежурил у аппарата, боясь пропустить очередные переговоры противника. Это был поразительно добросовестный человек. И при всех взаимных препирательствах Славка Шустов часто невольно примерялся к Мише, особенно в минуты, когда Славкину совесть захлестывал девятый вал самокритики. На этот раз заспорили неожиданно о Даше Лучининой. Славка похвастался, будто Даша к нему неравнодушна. Он не ожидал, что получит такой отпор от Миши. Тот просто был беспощаден и камня на камне не оставил от Славкиных иллюзий.
— Тебя еще не за что любить.
— А ненавидеть?
— И ненавидеть не за что, — подумав, договорил Бабин.
Как ни странно, Славка задумался над этим изречением и даже забыл огрызнуться.
Знакомой дорогой Шустов в два счета привел машину на перевал. Странно было в полчаса влететь из знойной долины Казанлыка в хмурый край ветра, камней и облаков.
…В корчме у перевала было темно. Пустые столы дожидались людей из долины. В открытое окно летел ветер с водяной пылью, словно старый дом боролся с холодным океанским прибоем. Славка вошел первым. В дальнем углу маленький чабаненок примерял перед осколком зеркала фетровую шляпу, наверно, корчмаря. Увидев военных, он смутился и убежал. Вскоре появился сам корчмарь, толстый, неприбранный, с младенцем на руках.
— Здравствуй, хозяин, — сказал младший лейтенант, стараясь вести себя так, как вел бы себя в этом случае Ватагин. — Вот заехали на Шипку. Принимай.
— Много здравия! Много счастья! — Корчмарь нацедил стаканы крестьянского вина из старого бочонка, стоявшего на прилавке. Его лицо, закаленное горным солнцем, зимними бурями и огнем очага, очень подходило по тону к медно-зеленому сырому бочонку.
— Как зовут смотрителя?
— Христо Благов.
Корчмарь вздохнул, вытер волосатые руки, стал резать брынзу. Звоночек на двери вздрагивал от порывов ветра, как дальний колокол, сзывающий путников в зимних метелях. Под столом стояла понурая овца, готовая к закланию в час, когда покажется из долины автобус.
Славка сел за щербатый стол, зевнул с дороги, снял с головы фуражку.
Миша прямо с порога корчмы направился вдоль стен, на которых сплошными рядами были развешаны старинные лубочные картинки времен русско-турецкой войны. Там черкес с седой бородой гарцевал на красивом коне перед красивыми болгарскими пленницами. Там русские солдаты, в белых платочках от зноя, тащили по кручам снарядные ящики. Шли на Шипку болгарские ратники под знаменем, подаренным городом Самарой. Генерал Радецкий в войлочной бурке оглядывал ложементы. Русский священник с непокрытой головой на ветру служил молебен над братской могилой. В декабрьском буране погибали на аванпостах часовые в обледенелых башлыках…
— Давно живешь на Шипке, хозяин? — спросил младший лейтенант.
— Я тут тридцатый год.
— Ого!
— А Христо Благов даже родился в этом доме, — с каким-то особенным выражением, даже как бы с обидой, произнес корчмарь.
— Хороший человек?
— Тут нельзя быть плохим, — грустно ответил корчмарь, накрывая на стол. — Зимой задует, загудит, замглит — сидим, как в берлоге. Нас тут всего-то зимою: я с больной женой, да Христо, да еще вот этот. — Лицо его посветлело, он повертел тарелкой перед глазами тихого ребенка.
— Если куда в долину съездить, так, наверно, на лошадях?
— Да бывает.
— Фуража, верно, много запасать надо на зиму?
