Мир приключений, 1957 - [23]

Ватагин послал запрос: нет ли среди женщин в захваченном дипломатическом корпусе русской эмигрантки Марины Юрьевны? Пришел отрицательный ответ. Тогда он запросил: нет ли среди доставленных фашистов графа Пальффи? Ответили, что в списках прибывших таковой не значится. Полковник послал новый запрос: выяснить, кто из дипломатического корпуса отсутствует среди пленных? Ответ пришел ночью — четверо; были названы должности и фамилии.

Управляющий делами германского посольства Пауль Вернер застрял в Софии по болезни. И действительно, болгары обнаружили его в одной из городских больниц: он лежал в бреду в сыпнотифозной палате.

Молоденький лейтенант охраны Генрих Вольф застрелился от отчаяния. Труп его нашли на квартире сразу же после бегства посольства, но только теперь об этом стало известно Ватагину.

Еще один немец — Ганс Крафт — по всей вероятности, не представлял интереса: это был третий секретарь посольства, выходец из Баната, тс есть бывший «фольксдейтч», балканский провинциал, кабинетный человек, который разумно уклонился от предложения сесть в поезд и сейчас, наверно, пробирается по нашим тылам с фальшивым паспортом в свой родной Вршац.

Итак, круг снова сомкнулся вокруг занятной фигуры венгерского аристократа, графа, сына богачей Пальффи, неизвестно ради какой корысти обретавшегося два последних года в Софии на незавидной должности помощника военного атташе маломощной венгерской миссии в Болгарии.

Под утро усталый Ватагин потребовал от майора Котелкова вызова всех знавших графа Пальффи. Можно было понять, что Котелков к делу о конской болезни относится без всякого интереса, но полковник, не обращая на это внимания, уже разговаривал сразу по двум телефонам, и майор пошел в свою комнату выполнять приказ.

То, что обнаружилось при последовавших допросах, заставило встрепенуться даже майора Котелкова. Сторож конюшни показал, что днем 8 сентября, в самую панику, граф и его ординарец ускакали куда-то на лучших конях, и только ночью вернулся Пальффи на взмыленном Арбакеше, а ординарец так с тех пор и не показывался. А спустя час незаметно вышел в боковую калиточку сам хозяин. Только его и видели.

Один из берейторов дополнительно показал, что среди друзей графа Пальффи были двое русских: одна женщина легкого поведения, которую звали «Серебряная», и метрдотель ресторана «София» Шувалов — тоже конный спортсмен и, как поговаривали, сиятельная особа.

Навели справки в ресторане — Станислав Шувалов уже две недели, как уехал из Софии. Лакеи подсказывали: в Великом Тырнове преподает в гимназии латынь его брат — Константин Шувалов, — говорят, человек хороший, честный, с фашистами не якшавшийся.

За несколько дней Ватагин перевидал немало эмигрантов. Многие монархические зубры повымерли, иные доживали век в инвалидных домах, иные — помоложе — вместе с профессией призаняли у судьбы и язык и национальность. Лютые ненавистники большевистской России ушли с гестаповцами. Зато среди оставшихся обнаруживались и честные люди.

В солнечный полдень сентября полковник беседовал с учителем-латинистом из Тырнова Константином Шуваловым. Тот охотно явился в Софию по вызову, так как и сам имел дело к русскому военному командованию: собирался испрашивать советский паспорт. Болгары, знавшие этого человека, говорили о нем только хорошее. Смоленский помещик, бежавший с белой армией из России, он ненавидел политическую возню эмигрантов и в годы немецкой оккупации сблизился с болгарскими партизанами.

Рассказывали, как в самые черные дни, в ноябре 1941 года, когда Геббельс оповестил весь мир по радио о вступлении германских танков в Москву, Константин Шувалов ворвался вечером в тырновский ресторан «Царь Борис», где пьянствовали русские эмигранты, ожидавшие скорого возвращения в Россию в фашистских обозах.

— Не верю! — кричал Шувалов. — Будьте вы прокляты, не помнящие родства! Не верю!

Его, как бы пьяного, увели друзья-болгары, спасли от комендантского патруля.

С этим седым и рослым стариком полковник Ватагин разговаривал доверительно. О своем брате Станиславе вызванный ничего интересного не сообщил — помрачнел, отвел глаза в сторону. Ватагин спросил его, знает ли он о нынешнем местопребывании брата, и, получив отрицательный ответ, тотчас перевел беседу на другие темы. Около двух часов продолжалась эта беседа с водкой и закуской. Бывший смоленский помещик объяснял, что означала для него эмиграция: исчезновение из жизни. Но из какой жизни?… Тырново, чужой язык, болгарская гимназия — это была смерть для него. А что-то с годами становилось в этой смерти похоже и на рождение. Рождение каких-то неприметных радостей — оттого, что ты труженик, — как чуть слышная мелодия зародившегося на востоке рассвета. Смерть тунеядца и рождение труженика. Вот как складывалась судьба Константина Шувалова за границей. На это ушли долгие годы. Никогда за всю жизнь, включая и бой под Касторной и панику в Одесском порту, Шувалов так не боролся за себя, как в тырновской гимназии.

— Все это очень не похоже на мое представление об эмигрантах, — произнес Ватагин и осторожно, боясь обидеть старика, спросил: — Частенько вспоминали о родине?