Мир приключений, 1929 № 05-06 - [24]

Кондрат Семеныч был широкоплеч, небольшого роста, особенно тогда, когда оседал на левый бок, на хромую ногу; черные волосы его кудрявились, а загорелое, кирпичного цвета лицо оживлялось маленькими веселенькими глазками; нижняя челюсть выдавалась у него, но это придавало ему только добродушное выражение; концы черных усиков на короткой верхней губе лихо завивались кверху.

Пароход шел вверх по Волге. Однажды душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми, черными тучами и все на Волге было как-то зловеще спокойно, приплыли в Казань и стали на якорь около Уело на в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Кондрата Семеныча. Он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, играя, сверкали маленькие огоньки, вода была черна и густа, как масло и больше ничего не было видно.

К чаю вышла в салон единственная дама, ехавшая в первом классе. Кондрат Семеныч мимоходом быстро взглянул на нее. Что-то страшно знакомое, очень давнишнее мелькнуло ему не так в ее лице, как в повороте шеи и в подъеме век, когда она обернулась на его взгляд. Но это бессознательное воспоминание тотчас же рассеялось и забылось…

II

— Вы очень добры, — говорила она, отвечая пожатием руки на слова Кондрата Семеныча.

Кондрат Семеныч видел, что слова его действовали, она смотрела на него так нежно, так грустно, что как будто бы в первый раз услышала, что такое речь, внушенная любовью, и что такое блаженство быть любимой…

— Что может быть утешительнее дружбы! — сказала она, подняв глаза кверху.

— Что может быть сладостнее любви! — промолвил Кондрат Семеныч, взглянув на нее нежно.

— Это, так сказать, жизненный бальзам.

— Что любовь! — заметила она, — это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики…

Она вздохнула, а он сел рядом с ней.

— Что вы? — спросила она.

— Ничего-с-с! Я так счастлив, что сижу возле вас, дышу с вами одним воздухом… Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин!.. О, вы меня не знаете, женщина для меня — это священное создание… я ничего не пожалею.

— В самом деле? — задумчиво спросила она.

— Ей-богу!

Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться, и слились. Она уронила платок. Кондрат Семеныч бросился поднять, и она тоже; липа их сошлись, раздался поцелуй.

— Ах! — тихо вскрикнула она.

— О! — произнес он восторженно — какая минута!

— Давно ли, — говорила она, закрыв лицо руками, — мы знакомы… и уж.

— Разве нужно для этого время? — начал торжественно Кондрат Семеныч; довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтобы запечатлеть милый образ здесь навсегда!

Еще поцелуй, еще, и еще.

И вот однажды вечером, после порция поцелуев, он решительно объявил Марусе, что пользоваться дальше краденым счастьем он ее может.

— Вы мне нравитесь, лгать не стану. Я виновата перед вами, что могла вввести вас в заблуждение, допустить то, чего не следовало… Простите, Кондрат Семеныч! Но ломать всю жизнь, сделать несчастным человека, который так любит меня, Кондрат Семеныч! Вы умный человек и, кроме того, человек с характером… Увлечение ваше скоро пройдет. Ведь есть дела посерьезнее любви… И вы простите меня, неправда ли?

В это время часы уныло зазвенели одиннадцать. Но и часы били на этот раз как-то особенно злонамеренно. Кондрату Семенычу показалось, будто каждое биение часового колокольчика заключало в себе глубокий смысл и с упреком говорило ему: «каждая дуга, которая описывает маятник, означает канувшую в вечность минуту твоей жизни… Да жизнь то Эту на что ты употребил, и что такое существование твое?»

Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии; они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться. Полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит.

III.

Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон. Все, однако, к великому посту лопнуло, как радужный мыльный пузырь. Мечты разлетелись, а сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее. Во первых, высшие связи почти не удались, разве в саном микроскопическом виде и с унизительными натяжками. Оскорбленная Маруся бросилась было всецело и «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом ужо приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она нс видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, ко как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители…