Мир приключений, 1928 № 07 - [10]

Еле-еле отвертелся профессор психиатрии и, выйдя в корридор, безнадежно развел руками и сказал вполголоса Марье Васильевне:

— Посмотрим денек, другой, а потом, пожалуй, придется вниз перевести. Кстати там, в изоляторах, и окна с решетками.

А после ухода Чукина Артамон Сергеевич долго лежал, тяжко вздыхая, и, повернувшись лицом к стене, о чем-то горестно раздумывал… И только, когда в палату с колокольни Новодевичьего монастыря донесся тихий звон к заутрене, боярин торопливо и радостно перекрестился и прошептал:

— Слава Те, Господи, хоть храмы то на месте стоят. Звон колоколов малиновых слышу. Помози из немецкого полону уйти! Покинуть это место поганое, чай, одно оно такое во всей Москве и есть. — И тяжело уронил на подушки свою горемычную голову…

5 ПОБЕГ.

Утреннее солнце уже начало припекать булыжники мостовой, когда на Царицынской показалась странная фигура прохожего. Редкие встречные граждане с любопытством поглядывали на дородного человека с сильной проседью, одетого, несмотря на летнюю жару, в высокую меховую шапку и тяжелую нарчевую шубу (охабень) на пышном бобровом меху. Под распахнутой шубой виднелся еще и кафтан с высоким козырем — воротом, расшитым золотом и каменьями. На ногах у прохожего были зеленые сапоги с разными цветистыми узорами и алым отворотом, и кривые носы Этих сапог остро загибались вверх. А шел он не тротуаром, как полагается каждому толковому советскому гражданину, а самой середкой улицы, между рельсами трамвая, шел неспешно, и все время с робостью оглядывался на окружавшие его здания и бормотал:

— И что за диво-дивное, прости Господи… И словно Москва-матушка, и словно — нетути. Там, где царская изба для соколиной охоты стояла, статуй немецкий с книжкой сидит. А тута бы роще да мосту малому быти, — таковых нетути, только полосы железные проложены. А золотые маковки вижу и звоны московские слышу…

Заметил прохожего милиционер, стоявший на перекрестке, около клиник, но решил спокойно:

— Никакого безобразия гражданин не делает, а потому, кажется, представлять его в отделение не за что. Разве вот, что по дороге идет да одежа что-то чудная больно… Но и то сказать: мало ли теперь разного интернационального народу в Москве бывает… Ты его задержи, к примеру, ан хвать, это товарищ делегат из Самарканда, или какой там сочувствующий советской власти. И тебе же от начальника неприятность будет…

И постовой милиционер, не задерживая боярина Артамона Сергеевича, все-таки зоркий глазом наблюдал за ним:

— Мало ли что с гражданином-азиатом случиться может… И с дороги собьется, Запутается, и под автошку ненароком попадет, да ведь и московские «ширмачи» охотники до такого непонимающего народу…

А сам Матвеев и рад бы спросить кое-что и разузнать кое о чем, но, окидывая взглядом прохожих и поглядывая на красную шапку милиционера, с тоской думал:

— И хоша бы единого православного встретити… Все немцы аглицкие короткохвостые… А вот тот, что в красной шапке стоит, надо быть, короля польского шляхтич. А и мы таких в граде Аршаве видывали, коли в послах гостевали…

Вдруг из-за поворота, прямо на Артамона Сергеевича, выскочило страшное чудище с тупой злой мордой и оком зело великим, заскрежетало и рассыпалось мелким бесовским звоном…

Артамон Сергеевич в страхе попятился, судорожно перекрестился.

— С нами крестная сила! Чур-чур меня, окаянный… Воистину змей-горыныч, али дракон пучеглазый, что в сказках сказывается. Видно, погибать мне постыдной смертью…

Но чудище зашипело по-змеиному и остановилось в двух шагах от боярина. Из его пасти, сбоку, неожиданно выглянул «немец» в короткой куртке и закричал не только по-человечески, но и по-русски, по настоящему:

— Ты чего, чортова голова, на рельсах торчишь? Чуть тебя, дьявола, так твою растак, не переехал. Милиционер!

И оглушил боярина свистом соловья-разбойника. И тотчас же на плечо Артамона Сергеевича легонько опустилась рука «польского шляхтича», и «малиновая шапка» заговорила тоже по-русски.

— Никак невозможно, товарищ-азиат, по рельсам ходить. Этак и раздавить трамвай может. Пожалуйте на тротуар… — И учтиво поддерживая боярина под локоть, отвел его на панель. Избегнув стыдной, непокаянной смерти, Артамон Сергеевич так возрадовался своему спасению и настоящей русской речи, что, не выпуская руки «шляхтича», заговорил и сам:

— А и спасибо тебе, добрый человек, а избавление! А и скажи ты мне, что за диво на меня наехало? Уж, кажись, давно чудища-змея Тугарина во святой Москве видом не видано.

Милиционер широко улыбнулся:

— Какое же чудище, гражданин? Просто трамвай 17-ый номер. Известно, как в вашей стране этого не водится, то оно, может, и удивительно. А как у нас электрификация, Волховстрой, Днепрострой там и разные другие, то скоро трамваи по всем деревням побегут… А вам куда собственно надобно?

— До Кремля. К выходу поспеваю. К матушке Наталье Кирилловне челом бить на свои обиды тяжкие, нуждишки великие…

Милиционер опять улыбнулся:

— В Кремль?! Ну так, значит, и есть! А насчет обид это вы правильно. Потому, как Советская власть всем угнетенным первая опора и защита… А что касается Натальи Кирилловны, то такую не знаю. А, может, в Кремле и проживает такая… Товарища Рыкова, товарища Сталина и товарища Бухарина — этих знаю, что в Кремле. Да вы вот что, гражданин. Давайте-ка я вас на это самое чудище номер 17 посажу, до центра доедете, а там дорогу в Кремль спросите. И товарища Наталью Кирилловну найдете. Только помните: по мостовой в Москве строго воспрещается. Тут еще ничего, место тихое, а в центре, да попоздней, тут вам и автомобилей не счесть, и трамваи опять же. Пожалуйте.