Мир приключений, 1925 № 01 - [4]

Петерс небрежно подошел ко мне, худой и мрачный, как тень, и поздоровался.

— Уходите? — сказал он, указывая пальцем на шкуну.

— Да, — ответил я. — Не подвезти ли вас?

Он кивнул головой.

— Счастье мне кажется изменило, наконец; думаю, что мне пора убираться на юг, пока лихорадка меня не прикончила, и немного поразвлечься. Я кое-что заработал и могу это себе позволить.

Мы всегда здесь живем в дружбе, когда, конечно, не ссоримся, и поэтому я его поздравил.

— Да, счастье изменило, — сказал он. — Нет больше никакого смысла болтаться в этой проклятой дыре.

Признаюсь, что мне тогда пришло в голову, не было ли правды в ходивших про него темных слухах. Но в Санта-Джозефс было совершенно бесполезно задаваться такими вопросами. Плата за переезд приходилась мне очень кстати, а в самом Петерсе мы вовсе не нуждались.

Плавание на шхуне с экипажем, состоящим исключительно из канаков, не особенно весело. Того и гляди наткнешься на коралловый риф, а тут еще вовсю печет солнце, приходится ругаться с неграми, да еще, вдобавок, и тараканы одолевают. Мне кажется, что очень привередливый человек скорее предпочел бы одиночество обществу Петерса. Но я не таковский. Я знал про него много больше того, что нашел нужным вам рассказать, но все-таки относился как-то снисходительно к своим грешным братьям, когда они являются единственными белыми людьми в стране чернокожих. Я не говорю, что так и быть должно, но оно так. Мы закусывали на палубе на ящиках с газолином; там же и выпивали, спали и болтали, и я не думал к нему придираться. Мне не было никакого дела до его нравственности.

Но все же я видел, что он чем-то радостно взволнован и что у него что-то было на душе, чем он хотел поделиться. Иногда мне случалось поймать на себе его взгляд, пытливо на меня устремленный из-под нависших бровей, как будто он обдумывал, можно ли мне безошибочно довериться. Видно было, что язык у него так и чешется, как он ни старался его прикусить. Я не пытался расспрашивать его. По правде сказать, я боялся, что это может иметь отношение к Симпсону. А мне, по совести говоря, не особенно хотелось что-нибудь услышать о Симпсоне. Если он имел что-нибудь сказать по этому поводу, так в Сама-рай был на это местный судья, который мог бы лучше оценить его доверие.

Вероятно, счастье продолжало валить Петерсу, так как мы совершили славный рейс, лучший из всех сделанных мною за много месяцев.

В последний вечер, который мы провели в море, Петерс выболтал свой секрет. Ночь была лунная. Море и небо как-бы сплелись между собой в серебристую ткань. Стоял полный штиль, и я развел пары во втором котле, чтобы прибавить ходу. Мы были слишком близки от нашей цели, чтобы мешкать. Мы сидели на люке, так как я хотел следить за нашим курсом. Мы мирно покуривали трубки.

Петерс первый нарушил долгое молчание.

— Вы умеете держать язык за зубами? — внезапно спросил он с некоторым оживлением.

Боюсь, что я не поощрил его к откровенности:

— Если я должен держать его за зубами, то я не вижу, почему бы вам того же не делать, — ответил я коротко.

Но он не мог уже удержаться.

— Слушайте! — сказал он. — Мне надо с кем-нибудь поговорить. Поверьте, у меня точно крылья выросли. Вы немного смыслите в жемчуге, не правда ли?

Я никогда не скрывал того, что не любил жемчужин, даже боялся их. Лучше бы их на свете не было. В них есть что-то безумное. И опять я не-стал поощрять его, хотя у меня и отлегло от сердца, когда я увидел, что он хочет говорить не о Симпсоне.

— Если я не вам расскажу, то скажу кому либо другому, не столь безопасному. Иногда мне кажется, что вы слишком порядочный человек для этих краев, Чайлдерс.

Он был как школьник. Я никогда не видел его таким человечным. Он зорко огляделся кругом, чтобы удостовериться, что никто из «боев» за нами не подглядывает, но, кроме рулевого у колеса (у штурвала), они все были на носу, приводя в порядок свой скудный праздничный наряд для предстоящего спуска на берег. Сняв с шеи замшевый мешечек, он выкатил из него жемчужину к себе на ладонь.

Я также выругался, увидев ее, как сделал бы всякий другой на моем месте, но в то же время я содрогнулся. Это была самая злодейски прекрасная вещь, какую я когда либо видел. Это была настоящая морская Саломея. Я боялся ее и боготворил ее. Лицо Петерса горело страстью любовника или фанатика.

— Как вы ее назвали? — спросил я. Всякая похвала казалась мне неуместной. Эта жемчужина была для меня живым существом, а потому совершенно естественно было спросить ее имя.

Петерс, казалось, нисколько не удивился этому вопросу.

— Я называю ее «Жемчужина Раздора», — просто ответил он.

Никогда нельзя сказать, что скрывается в человеке, пока не заглянешь ему в душу. Возьмите, например, этого самого Петерса, необтесанного, исковерканного жизнью человека, а ведь нашел же он для этой жемчужины единственное имя. в котором выражалась бы ее бурная красота.

Я кивнул головой.

— Вы только представьте себе, — сказал он. усмехнувшись, — сколько бед она принесет с собой на землю Не одно сердце разобьется из-за этой хорошенькой безделушки, которую я собираюсь продать человечеству.