Мир от Гарпа - [13]
После того как Дженни Филдз проработала в Стиринге двенадцать лет, у школьных библиотекарей появилась привычка отправлять читателей в больничный корпус, если требуемой книги не было на месте. Да и в книжной лавке покупателю могли сказать: «Зайдите в изолятор к сестре Филдз, у нее эта книга наверняка есть».
Услыхав просьбу, Дженни, напрягая память, хмурилась и говорила что-нибудь вроде: «По-моему, эта книга в двадцать шестой палате у Маккарти. Он лежит с гриппом. Как прочитает, сейчас же даст вам». Или: «Я только что видела ее в кабинете водных процедур. Боюсь, первые страницы немного подмокли».
Невозможно оценить влияние Дженни на учебный процесс в Стиринге. Но она так никогда и не забыла обиду, нанесенную ей в книжной лавке, — целых десять лет покупать книги без скидки!
Гарп писал: «Моя мать основательно поддерживала торговлю школьной книжной лавки. Дело в том, что в Стиринге никто ничего не читал».
Когда Гарцу исполнилось два года, дирекция школы продлила контракт с Дженни Филдз еще на три года. Дело свое она знала великолепно, с этим никто не спорил. Гарп был как все дети, разве что загорал летом сильнее других. Зимой лицо его принимало желтоватый оттенок, и весь он был пухленький, округлый, словно упрятанный в сто одежек эскимос. Молодые преподаватели, успевшие побывать на войне, говорили, что фигурка малыша напоминает плавные очертания бомбы. Впрочем, что говорить, дети есть дети, даже незаконнорожденные. А странности самой Дженни вызывали легкое необидное раздражение.
Итак, она подписала контракт на три года. Она ходила на уроки, совершенствовалась и, главное, прокладывала путь сыну. Отец ее говорил, что образование в Стиринге давали первоклассное, но Дженни хотелось убедиться в этом самой.
Когда Гарпу исполнилось пять лет, Дженни Филдз назначили старшей сестрой. Молодые, энергичные медицинские сестры отнюдь не рвались на работу в школу. Далеко не каждая согласится сносить буйные шалости юных джентльменов. Мало кого прельщала жизнь с ними под одной крышей. А Дженни, по-видимому, вполне все устраивало. И в конце концов она многим заменила мать. Она безропотно поднималась среди ночи, когда какой-нибудь мальчишка, просыпаясь и вскакивая, разбивал свой стакан для воды или звонком вызывал сестру. Случалось ей и наводить порядок, когда разошедшиеся сорванцы бесились в темном коридоре, а то вдруг, оседлав инвалидные коляски и больничные койки, устраивали гладиаторские бои. От бдительного ока Дженни не могли ускользнуть тайные переговоры с девочками — дочками преподавателей — сквозь чугунную решетку окон, пресекала она и попытки больных улизнуть из палаты через окно по обвитой плющом старинной кирпичной стене.
Сам изолятор соединялся с амбулаторным крылом не очень широким подземным переходом, по которому можно было провезти кровать-каталку, причем с боков еще оставалось место для двух стройных сестричек. «Плохие» мальчишки любили гонять в туннеле мяч. Топот ног, удары по мячу доносились до квартирки Дженни, расположенной в самой дальней части крыла. Ей тогда казалось, что лабораторные кролики, жившие в цокольном помещении, вырастали ночью до гигантских размеров и катали мусорные бачки, стараясь загнать их мордой как можно глубже под землю.
Когда Гарпу исполнилось пять лет, школьная публика стала замечать в нем некоторые странности. Что уж там необычного можно заметить в пятилетнем ребенке, сказать трудно. Правда, голова мальчика напоминала темную лоснящуюся голову тюленя, а глядя на его миниатюрное сложение, нельзя было не вспомнить давние разговоры о его наследственности. Нравом ребенок, судя по всему, пошел в мать; упорство сочеталось в нем с полным отсутствием сентиментальности, при этом он был словно все время настороже. Для пяти лет он был явно маловат, но в поведении и разговоре казался старше. От его невозмутимого спокойствия становилось немного не по себе. Коренастый, крепенький, он твердо стоял на земле и поражал тяжеловатым проворством барсука или енота. Матери других детей с тревогой отмечали, что мальчик может вскарабкаться куда угодно. Гарпу ничего не стоило взбежать на детскую горку, подтянуться на высоких кольцах, взобраться на верхние трибуны стадиона, на самые опасные деревья.
Однажды вечером после ужина Дженни вдруг хватилась сына. Гарпу разрешалось заходить в палаты, бегать по всему амбулаторному крылу и разговаривать с мальчишками. Она обычно звала его домой, сказав по селектору всего два слова: «Гарп, домой». Он прекрасно знал, что ему можно, а чего нельзя: например ни под каким видом нельзя заглядывать в палаты, где лежат заразные больные, и приставать к тем, кто себя плохо чувствует. Гарпа очень волновали спортивные травмы. Он любил рассматривать повязки и шины, по многу раз выслушивать истории пострадавших. Гарп был сыном своей матери, сестры милосердия по призванию; он целые дни проводил возле больных, выполнял разные просьбы, передавал записки, потихоньку приносил в палату съестное. И вот однажды вечером — ему тогда было пять лет — он не отозвался на обычное «Гарп, домой». Голос Дженни слышали в каждой палате, он разносился по всему больничному крылу, достигая и тех помещений, где появляться Гарпу было строжайше запрещено: лаборатории, операционной, рентгеновского кабинета. Дженни знала точно: если Гарп не откликается, значит, либо его нет в здании, либо с ним стряслась беда. Она спешно собрала поисковую партию из ходячих больных.
