Мир наступил не сразу - [42]

— Ребятам тем тоже не мешало бы отломить на зубок, — сказал Велик. — Тоже ведь есть хотят.

Васька глянул на него с насмешкой.

— Во-во, сходи к ним, они тебе накостыляют по шее. Запомни раз и навсегда: тут ты никакой не комсомолец, да и вообще не человек. Тут ты бродяга, а если говорить всю правду, то просто шпана. И законы тут, естественно, свои. Вот ими и живи, иначе будешь регулярно обманут и бит.

Больше происшествий в дороге не было, если не считать того, что однажды чуть не отстала Манюшка…

Далеко забрались журавкинцы — аж в Западную Украину! Васька Бык сказал, что ближе не стоит и ехать — все обхожено нашим голодным братом, подают уже неохотно, а на работу не берут, — куда? — у них тоже колхозы.

Высадились на небольшой станции Витры. Васька завоевывал у ребят все больший авторитет. На рынке нашел какого-то дядьку, договорился, и вот уже все четверо бредут по пыльной проселочной дороге в неведомое село Поречье. Дядька укатил вперед, нагрузив фуру какими-то тяжелыми покупками. Им сказал название села и рассказал, как до него добраться. Манюшку приглашал на подводу, но она не захотела: после того случая, когда чуть не отстала, в ней прочно поселился страх — как бы не остаться одной. Изнывая от зноя, брела она сейчас вместе со всеми и вместе со всеми изнемогала от жажды. На рынке удалось разжиться хлебушком, ребята перекусили, потом, когда вышли в путь, наелись в поле до отвала пшеничных зерен. А тут еще жара и мучила жажда.

Ребята плелись нога за ногу. Особенно жалг>о было смотреть на Манюшку: и голова, и руки, и все тело ее как будто обвисли, и было непонятно, как держат их обмякшие ноги. Велик подождал, пока она поравняется с ним.

— Ну вот, теперь твоя ужака сдохнет. — Ему хотелось отвлечь ее от жажды, ободрить.

— Сейчас бы лечь, открыть рот и притвориться, что заснула, — прошелестела в ответ Манюшка. — Тогда бы она выползла… Я, Вель, наверно, не дойду. У меня как будто все сползает книзу, а я не могу удержать.

— Ну, возьмись за меня — легче станет.

Она ухватилась рукой за сумку, болтавшуюся у него на спине. Велик почувствовал, как веревочные лямки врезались в плечи.

— Ох, лучше, наверное, не есть, чем не пить, — сказала Манюшка. — К голоду я уж вроде и привыкла, а к безводью, вижу, не привыкнешь.

— Ничего, ничего, скоро придем… Хочешь, научу, как легче терпеть? Ты все время старайся думать, что это рано или поздно кончится. Ведь в жизни все кончается.

— Все-все? — Манюшка некоторое время шла молча, и Велик порадовался, чувствуя, что отвлек ее. — Вот все-все-все?

— Ну да, — бодро ответил Велик, думая не о самом разговоре, а о том, что наконец-то зацепил ее — Живые помрут, а неживые засохнут, разрушатся, сгорят, развеются.

— Как страшно, — прошептала девочка и вдруг заплакала. — А зачем же тогда вое? И зачем мы мучимся?

Велик растерянно пожал плечами.

— Чтобы жить… наверно… О-о, глянь-ка! Речка! Вода! Ура!

Неожиданно кончилось поле высокой ржи, скрывавшее горизонт, и открылась зеленая пойма, заполненная ребятишками, коровами, стадами гусей и уток. Посередине царственно возлежала река, блестя под солнцем и дыша прохладой.

Забыв обо всем на свете, ребята резво бросились вниз по дороге.

Райское житье настало у журавкинцев. Конечно, от темна до темна работали, и работа была нелегкой: Васька в поле косил хлеба, Иван и Велик цепами молотили рожь на току, сгребали зерно в вороха, провеивали на ручной веялке, насыпали в мешки, Манюшка пасла трех хозяйских коров. Уставали до ломоты в костях, особенно в первые дни, зато трижды в день от пуза наедались добрым харчем, и поднимало дух сознание, что домой увезут по два-три пуда заработанного зерна.

Каждый вечер после работы и ужина сумерничали в саду. Сидели на грубо сколоченных лавках вокруг самодельного стола и, лениво похрустывая яблоками, вели пустячные необязательные разговоры. Иногда к ним выходил хозяйский сын Микола. Ему было лет двадцать пять, но на войне он не был. какая-то болезнь лёгких мучила его. Даже в жару днем он носил суконную куртку и заматывал шею шарфом. Работал Микола в райцентре, каждый день ездил туда на велосипеде. Он не берегся от солнца, но лицо его не загорало и оставалось таким белым, что даже в темноте как бы светилось. Микола довольно чисто, хотя и с акцентом, говорил по-русски.

— У моего батька, — рассказывал он, — большое крепкое хозяйство. А работать некому: были две дочери, мои сестры, вышли замуж, ушли из семьи. Мне физический труд врачи запретили. Батько с мамой одни не управляются. Значит, что? Надо иметь наймитов. Ну, пока еще война только-только закончилась, пока советская власть у нас тут не устоялась, с этим не проблема. А потом ведь не разрешат. Тогда что? Тогда или оставь себе лошадь, корову и клаптик земли, что в силах двое обработать, или раскуркулят и все заберут в колхоз. Вот и выходит, что батьку моему новая власть невыгодна. А таких, как он, у нас много.

Васька Бык сразу уловил, откуда и куда дует ветер.

— У вас народ лучше живет, чем у нас, при советской власти, — заметил он.

— Так ясно ж. Факт налицо: не мы к вам за хлебом ездим, а вы к нам.