Мир на Востоке - [34]

Вернувшись в тот день с работы, он сразу же рассказал Ульрике о своем разговоре.

— Вдруг хватает меня за рукав, прямо посреди коридора, начинает говорить без остановки, в чем-то, не пойму, в чем, тебя обвиняет, брызжет в лицо слюной и бороденку теребит без конца. Очень неприятно. А еще неприятнее, что под конец разговора с ним я понял: тебя обвиняют в том, что ты в своем классе якобы ущемляешь интересы детей рабочих. Они называли сына Лизбет Гариш и Бернда, младшего брата Эриха Хёльсфарта.

— Все это просто ложь и клевета! — У Ульрики от волнения задрожали губы. — Я как раз называла Бернда, чтобы подчеркнуть свою объективность, показать, что я ни в коей мере не считаю детей рабочих более тупыми и неспособными. Ведь Бернд-то уж никак не голубых кровей и не из семьи банкиров, а получает у меня, поскольку того заслуживает, отличные оценки.

— Хорошо, хорошо, — поспешил прервать ее Ахим. — И все же инспектор весьма настойчиво советовал мне убедить тебя вести себя разумно. Я и сам вижу, в каком нервозном состоянии ты последнее время находишься. Ты придаешь мелочам слишком большое значение. Может, тебе и в самом деле надо сквозь пальцы посмотреть, если кто-нибудь из учеников отстал немного?

Ахим не стал рассказывать Ульрике, что Кюнау был свидетелем их разговора с инспектором. Нет уж, хватит ей своих неприятностей.

— Да ты не слушаешь меня! — почти крикнула Ульрика, видя, что Ахим задумался о чем-то другом. — Я вообще удивляюсь твоему внезапному интересу к моей работе. Надо было, чтобы кто-нибудь гадостей про меня наговорил? Разве ты раньше спрашивал, как у меня дела?

Это было справедливо — ее делами он совершенно не интересовался. Ему достаточно было своих забот, и он радовался, что хотя бы у Ульрики все в порядке.

— Послушай, Ульрика. — Теперь он старался успокоить ее. — Ты же видишь, какие перемены происходят в городе буквально с каждым днем. Айзенштадт — огромный эксперимент. Ну а до школы пока не добрались, Тут еще не до экспериментов. Это мнение инспектора. И знаешь, в данном случае я с ним согласен.

— Ты не прав. Нельзя отрывать одно от другого. Либо мы и школьную систему перестраиваем — то есть вводим новые программы и новые методы преподавания, — либо мы будем выпускать только посредственности и лицемерно заявлять при этом, что воспитываем нового человека.

— И все эти громкие слова из-за одного-единственного двоечника?

— Вот именно. Потому что тут, как мне ни жаль этого Райнера, дело не в нем, а в принципе. И вся эта каша заварилась совершенно не по моей вине.

— А по чьей же?

— Все дело в непоследовательности и трусости школьного начальства и в оппортунизме некоторых инспекторов, которые прикрываются калининскими бородками…

Их спор мог продолжаться до бесконечности. Но Ахим первый прекратил бессмысленную перепалку. Он видел, что Ульрика разволновалась, курит уже вторую сигарету, а это в ее положении очень вредно.

Больше они на эту тему не говорили. И только после летних каникул, когда Ульрика узнала, что, несмотря на ее возражения, Райнера Гариша все же перевели в восьмой класс, она с горечью сказала:

— Безответственность, с какой порою решаются судьбы детей, кажется мне просто чудовищной. Я ведь знаю, что Райнер Гариш в восьмом классе учиться просто не сможет, а это пагубно отразится на его психике. И никакими якобы марксистскими фразами эту азбучную истину не опровергнуть. То, что мы впервые в истории Германии осуществляем право на всеобщее образование, отнюдь не означает, что все у нас обладают одинаковыми способностями для получения этого образования. Между людьми просто существует биологическое неравенство: у одного человека одни способности, у другого другие. Что в этом вредного и неправильного?

Разумеется, Ахим понимал все это не хуже Ульрики и не стал ей возражать. Однако и не поддержал, не встал на ее сторону в конфликте со школьным начальством.

Ему самому было несладко. Теперь он непосредственно подчинялся Кюнау и должен был внимательно следить за каждым своим словом. Оставалось только надеяться на то, что события в Венгрии послужат для всех уроком, перед лицом реальной угрозы люди начнут относиться друг к другу с большим уважением и доверием.

Когда Ахим вернулся с учений, он уже в дверях квартиры почувствовал: что-то произошло. Ульрика не вышла, как обычно, навстречу. Он позвал ее, но ответом была лишь гулкая тишина. Ахим заглянул на кухню, в спальню, в ванную, но Ульрики нигде не было. Обойдя все комнаты, он вернулся в прихожую и обнаружил прикрепленную к зеркалу записку — листочек розово-голубой почтовой бумаги, заполненный характерным мелким почерком. Лишь прочитав записку, он наконец понял: Ульрику в его отсутствие увезли в районную больницу (в Айзенштадте была только поликлиника). Но ведь до положенного срока оставалось еще много времени. И собираться ей пришлось спешно — теперь Ахим понял, почему, едва вошел, его охватила тревога: на стульях и на диване лежали вещи Ульрики, а ведь она такая аккуратная! Ахиму стало страшно.

…В тот день, после того как Ахим ушел из дому, у Ульрики началось кровотечение. Халька, по счастью забежавшая ее проведать, тотчас вызвала шофера директора комбината, и тот отвез их в больницу. Врач, осмотрев Ульрику, решил госпитализировать ее.