Мир на Востоке - [20]

О том, что случилось с Беккером, Эрих Хёльсфарт узнал через три дня, выйдя из больницы. До того никто не решался сказать ему правду. Когда он в очередной раз спросил Хальку, как чувствует себя его напарник, ей пришлось сообщить ему страшное известие.

— Только не волнуйся. Боже мой, как я счастлива, что ты уцелел!

— Нет! Не может быть! — Он вскочил на ноги, но пошатнулся от слабости. Ох, как горько ему было, как ругал он Хальку за ее эгоистичные слова, как проклинал это чудовище смерть. Позже, немного успокоившись, он подумал о том, что смерть может стать и благодеянием, как это было для его матери, которая умерла год назад. Смерть избавила ее от невыносимых мучений и от неизлечимой болезни. А отец? Ему-то ведь в конце войны и пятидесяти не было. Одна пуля в голову и две в грудь. А те озверелые нацисты, что его убили, вероятно, до сих пор благополучно существуют. Ну а Беккер? Разве не бессмысленной, не абсолютно бессмысленной была его гибель — сорваться с колошниковой площадки и разбиться насмерть? Разве мог в этом быть хоть какой-нибудь смысл?

Эти мысли мучили его по дороге на кладбище, когда хоронили Герхарда Беккера.

Здесь, в его родной деревне, в получасе езды на автобусе от Айзенштадта, Беккера уважали не меньше, чем на заводе, в бригаде. Четверка лошадей в изукрашенной серебром сбруе везла гроб с его телом по деревенским улицам, по аллее с вековыми дубами, которая вела к кладбищу. И священник говорил о нем как о трудолюбивом и добросердечном человеке, хотя и далеком от церкви, но всегда исполненном истинно христианской любви к ближнему. Зазвонили колокола. На церковном обряде настояли родители погибшего.

Эрих часто бывал здесь у своего друга и знал, каким тот пользуется уважением в родной деревне. Но теперь, когда, оглянувшись, увидел длинную траурную процессию, сердце его заново сжала боль. Впереди шли близкие погибшего; мать, согнутая годами и горем, передвигалась с трудом, опираясь на руку своего мужа. Жена Герда в одной руке судорожно сжимала букет, за другую цеплялись двое ее старших ребятишек (трое младших — от пяти до двух лет — остались дома под присмотром соседки). Широкая спина крестьянки, привыкшей к тяжелой полевой работе, вздрагивала от рыданий, ноги не слушались ее. Казалось, горе сразу превратило ее в старуху.

Какая бессмысленная гибель! — думал Эрих. Вместе с Ахимом они несли венок от завода — еловые лапы с желтыми хризантемами. «Навек ты останешься в нашей памяти. От товарищей…» — гласила надпись на красно-черно-золотой ленте. У могилы их директор Фриц Дипольд должен сказать речь.

Что он скажет, Эрих уже знал. Еще вчера по просьбе директора он написал ему некоторые даты биографии Беккера и перечислил его заслуги. И с трудом удержался от того, чтобы в конце не прибавить, так сказать, в качестве постскриптума: и не забудь объяснить, что он погиб по нашей вине, что причина его гибели — безобразия на заводе.

И опять вспомнилось: когда он очнулся — первое, что увидел, было плачущее лицо Хальки, она стояла у его постели и повторяла, всхлипывая: «Ты жив, рыжик, боже мой, ты жив…» От радости она бросилась обнимать медсестру. Она плакала, говорила без конца, и во рту у нее, как камешки, перекатывалось звонкое литовское «р». «Ну и устраиваешь ты фокусы. Третий час торчу у твоей кровати, жду, пока ты наконец глаза откроешь…»

Да, он остался жив. Но Беккер погиб, и простить эту гибель нельзя.

Оба мальчика бросили на могилу по горсточке земли. Они послушно проделали то, что велели взрослые, еще не понимая смысла случившегося. Их дед пустым, отрешенным взглядом смотрел в лицо каждому, кто жал ему руку, выражая соболезнование, и только по тому, как еле заметно вздрагивали в ответ его сжатые губы, можно было догадаться, что он слышит обращенные к нему слова. Женщины тихо всхлипывали.

Эрих и Ахим положили перед открытой могилой венок, поправили ленты и отступили назад, в молчащую толпу.

Болле, дружище, сколько лет мы проработали бок о бок! У Эриха вдруг все поплыло перед глазами.

— Ахим, мне нехорошо, голова закружилась, — шепнул он другу.

— Возьми себя в руки. Еще, чего доброго, в обморок упадешь… — Ахим подхватил Эриха под руку. Подумать только, Эрих Хёльсфарт и так раскис.

— Они ответят мне за это, — выдавил из себя Эрих, когда справился с волнением. — Я припру их к стенке, теперь уж отговорками не отделаются. Или наведут наконец порядок, или я такое устрою!

Теперь он снова стал похож на прежнего Эриха.

— Что ж, — ответил Ахим, — давай, действуй. Скоро увидимся.

В здании управления Эриха остановил Манфред Кюнау, секретарь парткома, третий по счету за последние три года.

Вообще-то Эрих шел к Дипольду. Но Кюнау вдруг выпорхнул из какой-то комнаты — их было множество по обе стороны длинного узкого коридора — и, схватив Эриха за рукав, довольно-таки бесцеремонно, хотя вполне дружелюбно, затянул в свой кабинет.

— Хорошо, что ты мне попался! Надо поговорить, только уговор: этот разговор должен остаться между нами.

И не надейся, ответил про себя Эрих. Я для того и ушел пораньше из механического, чтобы шум поднять, какое уж тут «между нами»… Конечно, жаль, что не дошел до Фрица Дипольда, с ним было бы легче разговаривать. Они-то уж могли быть откровенны, слава богу, знакомы еще с того времени, как на месте завода лук рос.