«…Мир на почетных условиях»: Переписка В.Ф. Маркова с М.В. Вишняком (1954-1959) - [7]

Шрифт
Интервал

Я даже в «Опытах» делал попытку этического подхода к литературе, очень осторожную, правда, т. к. это две области, которые могут и не соприкасаться. Насколько я помню, никогда в своей жизни не отрицал «этики», а последние лет десять даже влекся к ней. Не знаю, откуда у Вас это впечатление. М<ожет> быть, в личном разговоре я нападал на политику, которую Вы склонны отождествить с этикой. Иначе не могу объяснять. Я «эстетом» был лишь в мальчишеском возрасте, когда читал впервые Уайльда — да и то месяца два, не больше.

А чем мой выпад против Кусковой не был «обоснован»? Что она не понимает Цветаевой (а видимо, и вообще стихов), не преступление, и почему об этом не сказать. Она же печатно отзывалась о Цветаевой[37], а я о Столыпине печатно не отзывался.

Что Цветаеву не понимали и собратья — чести им не делает (кстати, почитайте, что Пастернак пишет о ней в автобиографии в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[38]), кроме того, иногда это вопрос времени: современники часто кого-нибудь сперва не ценят, а иногда только следующее поколение разбирается. Часто дело осложняется «партиями» в литературе или поколениями (Гиппиус — начало Серебр<яного> века, Цветаева — конец; Гиппиус царила в петербургских салонах и на Цв<етае>ву с высоты былой славы могла пофыркивать). Во всяком случае, большинство литературной верхушки, думаю, признавали Цветаеву. Насчет упомянутых мной «партий» Вы можете ухмыльнуться — но будете неправы. К глубокому моему сожалению, Серебряный век кишел «партиями» такого рода, мешал сходиться настоящим людям. В пушкинское время все же был идеал дружбы, а Блок сказал:


Друг другу мы тайно враждебны[39],

но я уверен, что такая вражда — вещь искусственная. В идеале все лучшие люди подают друг другу руки, особенно в литературе (этому есть замечательные примеры — несмотря на «партии»). Утопия, скажете. Может быть, но очень дорогая моему «эстетскому» сердцу.

Я сам местами Цветаеву «не понимаю», но ведь поэзию слышат, а не понимают (и даже не чувствуют)! А что Цветаевой Достоевский не понадобился или Гете для нее больше Толстого, не значит, что она и Д<остоевского> и Т<олстого> сбрасывает.

Вы часто пишете о моем возрасте. Да, я вдвое моложе Вас, но мне все же 39 лет — т<ак> ч<то> напрасно Вы видите во мне юношеский романтизм. И я знаю, что такое поэты, хотя знаком я со знаменитостями не бывал (и в СССР и здесь Бог миловал, т<ак> ч<то> мемуаров мне не о чем писать). Но о житейском и подлинном в поэте писал еще Пушкин. Т<ак> ч<то> «низким» в биографии поэтов Вы меня не удивите, я эту сторону их знаю хотя бы по письмам. Дело не в этом.

Насчет «цензуры» я, пожалуй, неправ. Готов с Вами согласиться. И вообще честь Вам и слава за «Совр<еменные> записки».

Что значит, что Вы «пишете ужасно»? Сейчас не могу найти особо разительных образчиков, не отмечал их при чтении, но вот наудачу:

р. 132. «взятое на себя редакцией заявлением» — 2 творит<ельных> падежа рядом с разной функцией — т. е. не слышите фразу, когда ее пишете (это то, что поэты делают, когда пишут — слышат).

Там же «началась печатанием» (почему же не «начала печататься»? — или «стала»?)

р. 186. «Библиографический отдел “С<овременных> записок” в отзывах сотрудников журнала был его наиболее уязвимым местом».

Тут «его» — невозможно звучит и все путает. Вообще, по-русски, где можно, притяжат<ельные> местоимения опускают. Выбросьте его, и сразу фраза лучше, а так это его относится и к журналу, и к отделу, и даже к слову мужского рода в предыдущей фразе. Да и вообще надо эту фразу начать с «Наиболее уязвимым местом» и т. д.

р. 203. «удовлетворял» + Dat.??

Вот такого много. Я читатель медленный и потому ломал себе язык частенько о такое. Но Вы — человек мысли, не языка, это естественно, м<ожет> быть. Да и я грешен в ляпсусах (но я хоть стараюсь себя слушать, когда пишу, и ошибаюсь лишь впопыхах).

Или вот еще

р. 225. «посмертная книга… Гиппиус, написанная… незадолго до собственной смерти» (чьей смерти, книги или Гиппиус; «собственный» и «свой», как правило, относится к подлежащему предложения; я уж не говорю о столкновении «посмертной» и «смерти»),

А насчет турусов и колес — это не из пословицы, а скорее из Пастернака (стих<отворение> «О, если б знал, что так бывает»). Это обычная вещь — переаранжировка привычного фразеологического выражения. А само выражение мне прекрасно известно.

Я теперь Assis Professor в Калифорн<ийском> ун<иверсите>те в Лос-Анджелесе, с сентября прошлого года, преподаю литературу и язык. Забросил критику и вообще эмигр<антскую> литературу (пока![40]), получил докторскую, хочу напечатать книгу о Хлебникове (уже сдал комиссии). А планов много, но устал зверски.

Ваш В. Марков

11. М.В. Вишняк — В.Ф. Маркову

7. II.59

Многоуважаемый Владимир Федорович!

Пишу без всякой надежды Вас в чем-либо переубедить — больше для того, чтобы предупредить превратное толкование моего молчания.

Мне кажется, что Вы то и дело противоречите себе. Приведу пример. — «Для меня главное человек» (а не группы, как для других, грешных), утверждаете Вы. А что Вы написали о Кусковой или Чернышевском, в которых трудно отделить «человека» от других сторон их былого существования?! Чернышевский для Вас «кандалы на русской литературе», и Вы проходите спокойно мимо того, что он носил кандалы годами в реальности, а не символически. В качестве чуть ли <не> уступки Вы «вполне допускаете», что Ч<ернышевский> «был честным человеком», «светлой личностью» (в иронических кавычках), но… Вас «это мало интересует». И это называется — «для меня главное человек». И Вы еще спрашиваете, откуда у меня впечатление, что Вы «ни в грош не ставите этики». — Да вот отсюда. Вы называете себя «животным не-общественным», и Ваше нигилистическое отношение к «группам» оборачивается таким же отношением к индивидам, из которых эти «группы» состоят. Думаю, не выдам никакого секрета, если скажу, что даже сочувствующие Вам литературоведы считают Вашу «анти-общественность» и мнимую «аполитичность» — патологической!..


Еще от автора Марк Вениаминович Вишняк
Дань прошлому

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


О поэзии Георгия Иванова

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)

На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.


«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.


Гурилевские романсы

Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, за­тем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.


«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».


Рекомендуем почитать
Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'

Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.


«На дне» М. Горького

Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.


Сто русских литераторов. Том третий

Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.