«…Мир на почетных условиях»: Переписка В.Ф. Маркова с М.В. Вишняком (1954-1959) - [3]
Письма в редакцию с поправками по поводу Маяковского писать не стану.
Очень хорошо к Вам относящийся
В. Марков
P. S. В «Хорошо» Маяковского найдите главку четвертую, начинающуюся словами «Петербургские окна. Синё и темно». Там не только Кускова, но и Милюков. Довольно безвкусная пародия на «Евгения Онегина» (как видите, я Маяковского далеко не безоговорочно принимаю).
6. М.В. Вишняк — В.Ф. Маркову
13. VI.56
Многоуважаемый Владимир Федорович!
Получил Ваше милое письмо от 8 июня, — мой приятель, которому я письмо прочел, назвал его и умным. Не уверен, что Вы написали бы подобное письмо после ознакомления с напечатанным мною в «Нов<ом> р<усском> слове» 10 июня.
Не ведая Вашей реакции на мою публичную реплику, скажу следующее.
Конечно, признание Вами самим «скверным» того, что Вы написали в «Опытах», в значительной степени ослабляет или даже отменяет мой пыл и возмущение. («Повинной головы и меч не сечет», — не то что слово.) Но то, что Вы написали мне в частном письме, остается совершенно неизвестным читателям «Опытов» и «Нов<ого> р<усского> слова».
Я поэтому рекомендовал бы, если Вы на самом деле «сами с собой» сожалеете о появлении в печати Вашей «скверной вещи», — довести <это> так или иначе до сведения не «общественности», которую Вы презираете, а общественного мнения, которого Вы не можете отрицать, потому что и мнение литературной братии, поэтов и критиков, с которыми Вы связаны, есть часть общественного мнения. Вы или редактор «Опытов» может написать еще одну «Заметку на полях» с объяснением «инцидента».
Теперь существо.
Я допускаю, что Вы, подобно другим, держитесь того мнения, что я «обиделся» за Чернышевского. Это верно лишь в небольшой мере или с оговоркой, поскольку Ч<ернышевский> герой не моего духовного романа. Гораздо сильнее я «обиделся» за русскую общественность, за русскую культуру, на которую так напирает Иваск и другие сотрудники «Опытов», и — немножко неловко за громкое слово, — за Россию!..
Вдумайтесь, что получается.
Не кто иной, как Бунин, — сам Бунин — учинил вселенскую смазь всем русским символистам, акмеистам, имажинистам и прочим, включая Белого и Блока[15]. Теперь «незамеченное поколение», — которое я как-то назвал меченым поколением, — берет реванш и такую же смазь всеобщую учиняет реалистам и «позитивистам», от Чернышевского чрез Герцена до Овсянникова-Куликовского[16] и Милюкова. С кем же — или при чем — в таком случае останется русская культура?..
Пусть Варшавский прав и Милюков в новейшем издании прибавил о русской литературе многое объективно неприемлемое[17]. Но тот же Милюков в те же годы парижской эмиграции написал «Живого Пушкина»[18], которого «сам» Ходасевич, к своему огорчению, признал отличной книжкой. Ходасевич точил зуб против Милюкова — и лично, как бывший сотрудник газеты Милюкова[19], и идейно: он предвкушал, как расправится с ним, «тоже пушкинистом» (позитивистом, политиком и проч.). Я слышал сам от Ходасевича: — Увы (!), хорошая книга!.. Ничего не скажешь!..
Знаете ли Вы отзывы о Чернышевском людей не моего лагеря: Достоевского? Лескова? Страхова? Розанова?.. Если не знаете или позабыли, возьмите 27-ю книгу «Нов<ого> журнала» и на стр. 297 и след<ующих> в моей статье «Корни большевизма» найдете цитаты, которые мне лень выписать.
Знаю, что Розанов говорил о Чернышевском и в другом плане[20], — в том самом, который «художественно» развил Набоков, вызвав Ваши восторги и восклицание «роскошь». Но с каких это пор физиологические отправления стали определяющим моментом в русской литературе?
Помню наш с Вами разговор и спор. Ваша «философия» вкратце сводится к тому, что политика, общественность, — зыбки, непрочны и никчемны. То ли дело художественные произведения, они будто бы вечны. Помнится, я тогда же доказывал, что формула Достоевского «красота спасет мир»[21] оказалась не более плодотворной, чем все формулы общественников и других. И сейчас предлагаю Вам мир на почетных условиях. Предлагаю Вам признать, что этика не менее ценна, чем эстетика, и если мир «спасется», ему не спастись без определенной этики личной и коллективной.
Мне всегда казалось, что для эмигранта (не простого беженца), на личном опыте познавшего, к чему может привести плохая политика или дурная общественность, паки и паки обязательны поиски хорошей или лучшей политики и общественности, а никак не отрицание и заушение ее и бегство от нее.
Это все, что мне хотелось Вам сказать.
С пожеланием всего доброго
М. Вишняк
Предыдущее было написано, но не было отправлено, как пришло от Вас второе письмо, от 11 июня, уже по прочтении моего письма в «Нов<ом> р<усском> слове».
Я приятно поражен, что оно не встретило с Вашей стороны бурной реакции.
По существу оно не меняет сказанного выше, разве только что я никак не понял и не почувствовал, что Вы, нападая в разговоре со мной на политику и политиков, — «озоровали» или только поддразнивали меня.
Еще раз всего доброго!
Да, говорил ли я Вам, что Вен. Марков, А. Марков был моим псевдонимом в России и за границей. Но Ваши темы и подход — не мои, и нас не смешает «будущий историк».
7. В.Ф. Марков — М.В. Вишняку
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, два поэта обсуждают литературные новости, обмениваются мнениями о творчестве коллег, подробно разбирают свои и чужие стихи, даже затевают небольшую войну против засилья «парижан» в эмигрантском литературном мире. Журнал «Опыты», «Новый журнал», «Грани», издательство «Рифма», многочисленные русские газеты… Подробный комментарий дополняет картину интенсивной литературной жизни русской диаспоры в послевоенные годы.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, затем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.
1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».
Книга Михаэля фон Альбрехта появилась из академических лекций и курсов для преподавателей. Тексты, которым она посвящена, относятся к четырем столетиям — от превращения Рима в мировую державу в борьбе с Карфагеном до позднего расцвета под властью Антонинов. Пространственные рамки не менее широки — не столько даже столица, сколько Италия, Галлия, Испания, Африка. Многообразны и жанры: от дидактики через ораторскую прозу и историографию, через записки, философский диалог — к художественному письму и роману.
«Наука, несмотря на свою молодость, уже изменила наш мир: она спасла более миллиарда человек от голода и смертельных болезней, освободила миллионы от оков неведения и предрассудков и способствовала демократической революции, которая принесла политические свободы трети человечества. И это только начало. Научный подход к пониманию природы и нашего места в ней — этот обманчиво простой процесс системной проверки своих гипотез экспериментами — открыл нам бесконечные горизонты для исследований. Нет предела знаниям и могуществу, которого мы, к счастью или несчастью, можем достичь. И все же мало кто понимает науку, а многие боятся ее невероятной силы.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».