Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [83]

Они сдаются? Поднимают руки?

Пусть никогда не опускают рук!

Он же сделал из этого образ: люди с поднятыми руками — это одна из опор мира, не слабей других. Он оправдал их, так как в сдаче в плен они не были виноваты.

Рассказал мне, что «власовцы» — ярлык. Власов спас Москву в 41-м году. А потом, в Чехословакии, бойцы его РОА пришли на помощь восставшей Праге — как братья-славяне.

Я спросил, как у него с публикациями, с книгами. Он ответил, что, наконец-то, «прорвало». В издательстве «Молодая гвардия» выходит книга стихов, совершенно новых, кроме одного старого стихотворения. Редактор, некий Зайцев, заставил, правда, убрать всю «пьянку» и всех «богов». Ещё в «Современнике» выходит книга и ещё однотомник «Избранного» в «Художественной литературе».

— Сразу получу восемнадцать тысяч!

— <…>

Я спросил: как, по его мнению, остаётся поэт в памяти народной — несколькими стихотворениями, или всем творчеством? Он ответил совершенно определённо: несколькими произведениями.

— Вот ты — останется у тебя «Страж»… ну, и ещё надо несколько. У Есенина, у Блока, у Пушкина, у Лермонтова в творческом наследии очень много лишнего… Тот же «Евгений Онегин» — сколько милой, гениальной болтовни! Остаться в литературе можно даже одним стихотворением…

Он подошёл к книжной полке, нашёл книжку из серии «Классики и современники» и прочёл стихотворение Туманского — о птичке, выпущенной поэтом на волю:

Вчера я растворил темницу

Воздушной пленницы моей.

Я рощам возвратил певицу,

Я возвратил свободу ей.

Она исчезла, утопая

В сиянье голубого дня,

И так запела, улетая,

Как бы молилась за меня.

— Вот! Он сумел передать живой трепет! И оно — живёт!..

Ещё говорили о язычестве. Я сказал, что интересуюсь язычеством, чувствую в себе склонность принять его. Он отнёсся к этому отрицательно, сказав, что все мы на протяжении многих веков испытывали влияние христианства и не можем быть язычниками, мы — христиане. Я упорствовал, говоря, что я христианин — головой, а сердцем могу быть и язычником. Тогда он снял с полки и дал мне книгу Рыбакова о язычестве древних славян.

Ещё обрывки из этих дней:

* * *

Я: — Во мне есть натиск!

Он: — Тогда тебе надо было родиться Киплингом!

Я: — Киплинг тоже был маленький — вот и стал резкий, боевой!

Он: — Нет, это чисто англо-саксонская черта.

* * *

Я: — Я развожусь с женой, Юрий Поликарпович.

Он: — Тогда тебе надо перебираться в Москву.

Я: — Мне и в Ярославле неплохо.

Он (смеясь): — Это комплекс провинциала!

Я: — В Москву… Я там стану клерком!

Он: — Не успеешь! Сейчас Россия в страшном напряжении, всё быстро, всё мгновенно ломается, всё на грани. Не успеешь!

* * *

— Говорят, что поэт Николай Дмитриев на вас молится…

— Да, он монографию обо мне написал.

* * *

Чуть ранее, с Дробышевым. Читает нам (предварительно сбегав в свой кабинет, отпечатав там на машинке текст и дав его нам):

Планета взорвана! И в ужасе

Мы разлетаемся во мрак.

Но всё, что падает и рушится,

Великий ноль зажал в кулак.

Держа былое и грядущее

В сосредоточенной горсти,

Он держит взорванное сущее

И голоса: «Не отпусти!».

Дробышев (брюзгливо):

— Что ещё за «великий ноль»? Опять ты со своими символами!..

Ю. К. (пожимая плечами):

— Откуда я знаю? Надо полагать — Бог…

* * *

Читал ещё стихи про Генеральный штаб… я их не запомнил, запомнил только комментарий к этим стихам: будто бы какой-то родственник Ю. К. там работает (брат?), и этот родственник вроде бы признался ему, что они там «занимаются не тем». Недавно вот устраивали «войну всех против всех» — и продули… При этих словах Ю. К., по обыкновению, насмешливо улыбнулся.

* * *

Я рассказал ему и Дробышеву, как лез недавно в Ярославле с пятого на четвёртый этаж через балкон (отпирал захлопнувшуюся дверь соседке), как было страшно, когда я посмотрел вниз…

— Никогда не смотри! — заорали они. — Не смотри вниз!

— Это сатана тебя смутил, — убеждённо сказал Ю. К.

Когда же Дробышев усомнился в существовании сатаны, Ю. К. воскликнул:

— Сатаны нет? Да он в каждом из нас! В каждом, сидящем здесь! И во мне…

* * *

(Обращаясь ко мне, со смеющимися глазами):

— Ты, функционер…

* * *

(Гневно):

— Они меня «пацифистом» называют… Да я же наношу удары направо и налево! Какой же я пацифист?

* * *

Проходит год, вместивший в себя очень многое — мой развод, размен квартиры, разъезд с бывшей женой, новую свадьбу… На работе у меня всё в порядке, газету мою хвалят, хотя с цензурой порой приходится вступать в настоящие сражения; первая книга стоит в плане Верхне-Волжского издательства; я мечтаю о столичной книжке, часто выступаю перед ярославскими читателями. Новые стихи пишу с оглядкой на наставления Учителя: стараюсь быть искренним и думать только высокими категориями… хотя работа в газете ориентирует на прямо противоположное.

Он тоже помнит обо мне: на моём письменном столе лежит его новый сборник «Ни рано, ни поздно» с дарственной надписью: «Евгению Чеканову с пожеланием добра в нашем опасном мире. Юрий Кузнецов. 22.11.85». Вновь и вновь перечитывая эту книжку, я с радостью нахожу в ней стихи, ранее слышанные мною из уст автора, отголоски наших бесед с ним… Вот «На смерть друга», обличающее подругу Юрия Селезнёва, которая «отпрянула тенью от мёртвого тела» (я сразу вспоминаю разговор в ЦДЛ и возмущённую реплику Ю. К. «… уехала, бросив труп в Германии. Это — чёрт знает, что такое!»). Тут же — слышанное мною в тот же день «Учитель хоронил ученика…», о похоронах Селёзнева. Рядом — стихотворение «Другой», также явно написанное под впечатлением от этой смерти: