Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [70]

* * *

Юрий Кузнецов несколько выделялся в нашей группе (я говорю в нашей не только как собкор «ЛР», но и как человек, духовно больше связанный с Москвой, чем с Дагестаном) и не только своей нескладной фигурой. Весь его облик: высокомерно поджатый рот, обращённый внутрь взгляд зеленоватых глаз, неспешная — как бы нехотя — походка… — ничто не обнаруживало, что в нём происходит какой-то творческий процесс, идёт незримая работа мысли, зреет лирическая эмоция… Творческая лаборатория поэта Юрия Кузнецова казалась безжизненной и мёртвой, запертой снаружи на огромный амбарный замок с поджатыми губами. Зато вовсю резвился его ученик Игорь Тюленев, который никак не мог справиться с возбуждением, охватившим его, похоже, ещё в самолёте. Казалось, единственный объект, способный вызвать хоть какую-то реакцию Юрия Поликарповича — это был ученик, всё комментировавший и обо всем судивший в слегка юмористическом — от возбуждения — тоне.

* * *

Поликарпыч (как назвал его Игорь) время от времени делал ему замечания, призывая быть более серьёзным и солидным. Со стороны оба они напоминали привычную пару московских дворов: строгий и невозмутимый хозяин и пылкий, любопытный дог, готовый обследовать всё, что ни попадётся на его пути. Надеюсь, Игорь не обидится на меня за такое сравнение, тем более что его огромная лохматая шевелюра и чисто внешне приводила на ум именно этот образ…

Поликарпыч внимательно наблюдал за всеми действиями и словами своего ученика, но по выражению лица никак нельзя было определить, одобряет ли их мастер или наоборот. И лишь, когда раздавался отрывистый окрик: «Ну хватит, замолчи!», — становилось ясно: Поликарпыч сердится… Приведу ради иллюстрации один эпизод. При осмотре Дербентской крепости — знаменитой Нарын-кала Игорь, немного опередив нас, остановился возле купола, который, как пояснил гид, принадлежал расположенному под землёй помещению гарема. Игорь стал развивать это совпадение, уверяя присутствующих, что его сюда, на это место, попросту «потянуло»…

Однако Поликарпыч заставил замолчать его, не дав развить богатую гаремную тему: похоже, женский вопрос был не из тех, который он мог позволить трактовать в юмористическом тоне. Я невольно вспомнил знакомые мне ещё со студенческих лет строки Кузнецова:

— Родимый, на ком ты женился?

— А чёрт его знает на ком!

Человек, написавший такие стихи о жене, должен относиться к женскому вопросу очень серьёзно. Тут мы единомышленники. Недавно я стал объектом нападок прекрасного пола, написав статью «Дагестанки: одевание как способ раздевания», где возмущался тем, как откровенно выставляют наши землячки свои прелести — то ли через обтягивающие блузки и брючки, то ли через большущие — до копчика — разрезы… Мои оппонентки уверяли, что делают это вовсе не потому, что они испорчены или хотят заманить мужчин, а чтобы дать им возможность полюбоваться возвышенной красотой женского тела. А скромность? — возражал я. Ведь такая форма одежды совсем не оставляет места для проявления скромности, которая пока ещё не перестала быть добродетелью…

Позже, когда мы втроём, — Поликарпыч, Игорь и я, — сидя в машине, обсуждали эту тему, я понял, что наши взгляды на сей предмет совпадают, вернее, даже мои собеседники превосходили меня, придавая ему некую апокалиптическую окраску. Слушая спор, кто из них двоих внёс больший вклад в дело разоблачения греховной, разрушительной сущности женщины, я вспомнил строки из «Слова Даниила Заточника»: «… злые жены ни бога ся боят, ни людей ся стыдят…».

Поговорить основательно с Юрием Кузнецовым мне не удалось. Во-первых, мне мешал пиетет, который я испытывал к нему, как к своему давнему, ещё с литинститутских времён, кумиру. В ту пору — это было начало 80-х — он был только восходящей звездой. Владимир Павлович Смирнов преподаватель Литинститута, известный своим чутьём на всё подлинно талантливое и перспективное в литературе, сразу же обратил наше внимание на поэзию Юрия Кузнецова, делая каждую его подборку, не говоря уже о книгах, предметом обсуждения и споров. А споров возникало много. Например, я помню, какую бурную реакцию вызвала всего лишь одна строчка Кузнецова:

Я в поколенье друга не нашёл…

Признаться, мне и тогда было не совсем понятно, что может возмутить в этой мысли. Совершенно нормальная мысль для русского поэта, продолжателя традиций Пушкина и Лермонтова. Каждый из них по-своему тоже высказал такую же мысль. «Пора, мой друг, пора…» — обращённое к самому себе, разве не показывает одиночество поэта среди людей, среди поколения? И наступает момент, когда остаётся только из мнимой пустыни уйти в настоящую, «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». А слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» — разве не о том же? Один… на дорогу… Одиночество — путь поэта… У подлинного поэта не бывает друзей, друзей не в смысле сочувствующих, дружески относящихся к нему людей, а в смысле людей, способных понять всю глубину его переживаний, его отношения и понимания жизни. Поэтому жалоба поэта, высказанная, может быть, в несколько экзальтированном тоне, не казалась мне ни тогда, ни тем более теперь чем-то вызывающим или оскорбительным…