Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [41]

И у Кузнецова было желание понять, что такое Бог «живой». Конечно, это желание очень сложное, может быть, и неисполнимое. Это некое идиллически-романтическое мечтание. Потому что мы уже не можем увидеть Бога, у нас другая структура души. Бога мог увидеть хрестьянин 17-го века. Могли увидеть Бога в 18-м и даже в начале 19-го века. В 20-м веке Бога живого крестьянин уже увидеть не мог, потому что Бог был развенчан. Нет, Христос жил, он по-прежнему не покидал Руси, но только взор наш стал слепой. Лишь душевным, внутренним оком можно его увидеть. И поэтому, с одной стороны, попытка была естественная у Юрия Кузнецова увидеть и написать о живом Христе, а, с другой стороны, это была и невозможная попытка. Но это понимание не отнимает желания написать живого Христа. Русские люди, особенно женщины, летали на небеса, и это зафиксировано во многих преданиях. Они были в аду, русские женщины, они были в раю. Они видели всё это и запечатлели. Но они запечатлели это точно так, как это хранилось в заветах церковных. То есть вроде бы небеса, но — это небесная твердь, и всё, что там располагается, точно так же, как на земле. Те же самые сады, птицы, соловьи поют, яблоки падают, дворец (дом Бога), в нём сидят Иисус Христос и Дух Святый. То есть когда наши предки, бабушки наши, взлетали на небеса, были там, они видели то, что им было завещано. Они плотской душою такою видели, естественной. И им было очень легко всё это видеть. Они заходили в ад и слышали стенания грешников, видели чертей с чертовками, то есть видели всё так, как изображено в сценах Страшного Суда в церквах. Вот черти мешают кочергами в котлах, грешники стонут, мечутся. Блудодейцы-бабы лежат на каменных лавках, и бесы хлещут огняными вениками бесконечно, на колу кто-то сидит, кому-то язык прищемили. То есть они видели так, как это творилось в мире, потому что ад на небесах повторяет то, что творилось на земле. Юрий Кузнецов, стараясь писать Ад, с одной стороны пытался совершить восхождение на небеса и повторить тот путь, каким летали женщины наши православные, страстотерпицы. Но ему не удалось. Потому что он сам-то не летал! По крайней мере, нет свидетельств, что он летал на небеса. И поэтому ему трудно написать Ад. Он красив в его изображении, то есть поэма прекрасна. Может быть, даже гениальная по изображению, по структуре языка, по метафорике, по своей торжественности, античной торжественности стиха. Они многомудрые — эти поэмы. Но, увы… как бы он ни пытался, как бы он себя не истязал… А мы знаем, что он истязал себя сильно. Когда он приходил в Литинститут после написания поэмы — весь опухший, в желвах, глаза налиты кровью, — то выглядел человеком, прошедшим какие-то страсти необыкновенные. И признавался своим студентам: «Вы знаете, я же был в аду!». То есть он говорил, что он был в аду. Значит, переживал такие же чувства, как бы он был в аду, но нет свидетельства, что он действительно был в аду, что он туда летал. Он не оставил вот этого наглядного свидетельства, где было бы так же всё ясно, как у женщин, что летали на седьмое небо. И так Юра не был на самом деле в аду, поэтому его ад аморфен, расплывчат. Это облака, похожие на дворцы, это тучи, это дым, похожий на тучи, это прах, это бездна, тень от облака и тучи, это свист и ветер. То есть нет точного очертания ада. А в чём сила настоящих верующих от меня, или от нынешних верующих? В том, что они точно знали, что такое ад и что такое рай каким-то мистическим, внутренним чутьём, чутьём души. За прелюбодеяние — это грозит, за кощунство — то-то, за предательство это. Они точно знали. И они знали всё, что будет, если они будут в раю. И вот этому точному знанию ада Юрию Поликарповичу очень мешала литература. Он должен был очень изощряться в художественности текста. Посмотрите, как строка Кузнецова насыщенна метафорой, какая она густая. Но Ад не плотский получился, а образы очень плотские, строка плотская. Всё неопределённо, а сама поэтическая строка — она очень густая и пронзительно художественная.

Юрий Кузнецов в этих поэмах трагичен. И не тем даже, что он описал, а трагичен, прежде всего, предощущением. Так получилось, что он описал ад и только приник к раю — и тут завершился его жизненный путь, и поэтому сами поэмы наполнены совсем иным чувством, получилось какая-то эссенция чувства, и мы накладываем на каждую строку знание того, что он вскоре умер. И мы спрашиваем себя, а что с ним сейчас, в каких лабиринтах Юра плутает, и что с ним происходит, и неужели он повторяет те же пути, которые прошли грешники в тех самых теснинах, где Гоголь летает в гробу, по колени объятый пламенем. Неужели, думаешь, он «накаркал себе». А в то же время, когда поэт описывал Ад, он-то был уверен, что будет в Раю. Это просверкивает — Бог всё время ведёт его за руку, и обнадёживает, говорит: «Не бойся, иди сквозь Ад, тебе же место всё равно будет в Раю». И вот эта уверенность, что он будет в Раю, помогала ему протискиваться сквозь теснины Ада. Он даже пишет, что вроде бы ангел ему мечом эту щель расширил, чтобы он туда проник, ведь она была как игольное ушко сначала. И он взмолился Богу: «Дай посмотреть!». И ангел щель мечом раздвинул, и он прошёл. И на этом обрывается самое могучее его художественное, поэтическое творение… Тут, конечно, много трагического и очень опасного для человеческой сущности. Потому что в поэме «Сошествие в Ад» поэт выступает в роли судьи. Это очень опасно. Он помещает в Ад самых различных людей. Он помещает их по тем поступкам, которые дошли до нас в литературе. Но мы знаем, что литература и предания доносят только одну сторону человеческой личности и совершенно скрывают иные стороны. Человек богат по своей сущности, а предание или история изустная открывает одну только сторону. И Кузнецов помещает в Ад людей, о которых донесла до нас эта изустная история, а она может быть и не правдивая, а ложная. Как вот история Руси, она во многом ложь осознанная, так же и история тех или иных людей, которых он помещает в Ад, может быть осознанной ложью. А вдруг он ошибся, а вдруг они не такие? Это очень опасно — судить людей, которых мы не знаем и над которыми с такой лёгкостью мы проводим судилище. Конечно, если бы он был живой, я бы с ним поговорил об этом. У нас был бы разговор сложный. Конечно, он вторгся в область, может быть, и запретную, хотя для художника нет запретных областей, но эти запретные области для художника так притягательны своей таинственностью и невозможностью их постичь, что в этот омут желал бы, наверное, кинуться каждый из нас. Но может решиться только исключительный по дарованию, редкий человек. И то, что Кузнецов смог превозмочь земное притяжение, смог превозмочь все страсти и страхи, которые обуревали его в это время, — говорит о силе его таланта. Я представляю, какие он жуткие страхи испытывал, когда выводил эти строки об Аде. Я представляю. И не случайны эти все желвы на его лице, и налитые кровью глаза, и чёрные сгустки на его сердце. Потому что подвиг этот требовал огромных усилий воли и бесстрашия.