Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [40]

А почему она, мысль, имеет у него не только цвет и запах, но и национальность? Да все потому же — не ходил поэт по кривой, а ходил-переходил русское поле, и однажды увидел — «пустячок» — листок на ветке болтается. Этот листок видел ещё и Афанасий Фет, и до него видели, но если для Фета он увиделся классически завершённым образом:

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопенье,

то Кузнецов здесь увидел самое Начало. Прямое начало Мысли.

Пошёл и напился с тоски…

Так русская мысль начинается.

Вячеслав Вячеславович Киктенко родился 1 мая 1952 года в Алма-Ате. В 1980 году окончил Литинститут. Первый сборник стихов «Росла трава» выпустил в 1980 году.

Владимир Личутин. Между небом и землёю

С Юрием Кузнецовым (я не хочу к нему приникать вплотную, говорить, что мы были друзьями, близкими людьми), так получилось, что наши жизненные или, вернее, творческие стези как бы соприкоснулись и шли бок о бок. Помню, как в 1976 году на съезде писателей СССР я с ним познакомился. Тогда нас было трое — Плетнёв (прекрасный русский прозаик), Юрий Кузнецов и я. Саша Плетнёв, высокий, осанистый такой, шахтёр, кудря чёрная на голове, глаза пронзительные, лукавые. И Юра, похожий на Блока, в начищенных штиблетах, высокий, сановитый, взгляд принащуренный такой, принахмуренный, лоб высокий, покатый, стоит так, покачиваясь, и дружески разговаривает с Плетнёвым, оба почти одинакового роста, оба красивые. И тут такой пенёк маленький сидит. Кузнецов так вскользь на меня посмотрел и даже мне ни одного слова не сказал, что меня несколько смутило и огорошило, потому что я был им очарован. Красивый. Оба красивые. А так получилось, что первые три статьи были о нас в журнале «Москва» рядом, значит, про Юрия Кузнецова, Плетнёва Сашу и про меня. И я там выглядел внушительно: у меня голова большая, такая крупная, львиная причёска. Я тогда учился на Высших литературных курсах. Саша Плетнёв сидел сзади, а мы ещё были не знакомы, и он спросил меня: «Ты кто такой?». «Я — Личутин». «Ха-ха-ха-ха! Ты и есть Личутин? Шибздик такой. А я думал — ты великан».

И когда мы познакомились более близко, то обнаружилась наша схожесть в детских впечатлениях. Помню у Кузнецова: «Отец!..Ты не принёс нам счастья…», его стихи. Это восклицает мальчик. У меня отец погиб в 42-м. И от него осталась наволочка писем. Мать часто вечерами, когда ей было очень тошно и нужно было как-то прийти в память, чтобы не покончить с собою, воспитать детей, она ложилась на кровать и эти письма раскладывала на груди, читала их перед сном и восклицала: «Счастливый! Вот ты погиб, а меня оставил на страдания». Это был непонятный для меня и совершенно несправедливый упрёк, потому что мы же ещё были на земле, а он уже был там, где безоблачно, торжественно и счастливо. То есть эта тема небесного счастья, небесного рая она, как можно проследить, Юру тревожила, беспокоила и провожала всю его жизнь. Здесь скудость, здесь хворь, здесь несчастья, здесь трясина, здесь хмарь-болотина, засасывающая всё человеческое, чистое. А там, в небесном рае, наконец, наступает счастье.

О рае и аде писали многие. О Христе написаны тысячи томов, и будут писать бесконечно, пока существует мир. Уж так создан человек, что он опирается на идеал. А Иисус Христос — Бог, Господь — он всечеловеческий идеал. И каждый стремится прикоснуться хотя бы к плащу этого идеала и напитаться чем-то чистым, сокровенным: будет мечтать об этом идеале и стараться хоть чем-то быть похожим на него. Поэтому, когда раздавались упрёки Кузнецову, что, мол, нельзя писать о Боге, что это кощунство, то я, конечно, возражаю всем внутренним существом. Мы все хотим понять Христа. В чём дело? Почему человек стал Богом? Значит, в самом человеке заложено это божеское? И если мы овладеем своими страстями, если мы успокоим в себе гордыню, если мы вспомним в себе человеческое и начнём пестовать его и воспитывать, мы можем ещё на земле хоть в малом уподобиться Богу. Вот в русском народе мечта о рае и жила, и бесконечно жила, и это было совершенно обычным состоянием, как обычным было понимание Бога. Бог был живой. Он никогда не покидал Русь, он приходил к несчастному, бедному, униженному, кто соблюдал заветы Христовы, и помогал ему. Это был живой человек. И вся вера православная до Никоновых реформ зиждилась на том, что Христос «живяе» среди нас, и при усилии нашего душевного взора, мы можем разглядеть его. Они сидят в раю — Бог, Сын и Дух Святый, попивают винцо. Это была живая Троица. И этим была крепка вера, что Христос живой человек. И он живым вознёсся. Когда мы потеряли чувство живого Христа, когда он превратился в эфир и пар, в некую оболочку и огнь возносящийся, тогда и православная вера припотухла, принаклонилась и потеряла свои трезвые, чёткие и ясные человеческие границы. Христос после Никона стал несколько размыт. Он размыт стал не столько в вере, как в человеческом понимании. И даже священнослужители не могли донести до православной души понятие «что такое Бог». Люди понимают Бога, Христа, как человека, сидящего на небесах, а им внушают, что это некий эфир и пар вознесшийся. И этот конфликт крепко угнездился в душе человека и, между прочим, следствием этого и стала революция 17-го года. С одной стороны, Бог есть, и, с другой стороны, Бога нет — это некий эфир вознесшийся. И поэтому церковь разрушали не пришедшие со стороны — не латиняне, не сошедшие с небес бесы, но церковь рушили те самые, верующие хрестьяне, не терявшие Бога. Но Бог у них был другой, Бог живой. А им сказали, что живого Бога нет.