Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [21]

В 1973 году я отправился в Москву на Высшие литературные курсы. Друзей, пришедших провожать меня и малость сетовавших на мой выбор (а как же семья, дети?), я оптимистически заверял: мол, еду не из прихоти, вот увидите, какие горы сворочу… В те времена у всех на слуху были Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский. Я, хоть не заикался об этом, строил иллюзии насчёт своих стихов, озвученных на русском языке этими знаменитостями. Но при всем при том мои замашки можно было прочувствовать по самоуверенно «растеньяковским» заявлениям: «Я покорю Москву». «Поживём — увидим», — усмехались в усы друзья, привыкшие к моей наивной вере в благосклонность Фортуны.

Первая встреча…

В нашей группе на курсах собралось сорок человек из разных республик — Туркмении, Узбекистана, Казахстана, Киргизии, Башкирии, Татарстана и других регионов, известные писатели, не имевшие литературного образования. Я оказался самым молодым среди них.

Многие представляли тюркский мир, но немногие имели представление о тюркстве.

Но был среди них один человек, которого вспоминаю с благоговением и почтением: большой карачаевский поэт, незабвенный Муса Батчаев, переживший горечь ссылки, хлебнувший лиха в студёной Сибири и казахстанских степях и вернувшийся на родину года три-четыре назад. Мне повезло, что судьба свела меня с Мусой на курсах. Русский язык он знал не хуже родного. Но родной карачаевский — язык малочисленного народа — был для него самым красивым языком на свете. Муса, может, после мытарств ссылки, осознавал, сколь большое духовное пространство тюркского слова открывается за родной речью, являющейся частью этого пространства. И вот в достославной славянской столице Москве сошлись пути-дороги двух ревнителей тюркского мира. Денно и нощно разговоры велись об этом заветном родстве и общности. Я посещал семинары по поэзии, Муса ходил на прозу. Жанры «разлучали» нас лишь на день, остальное время проводили вместе. Получилось так, что и наши комнаты в общежитии были напротив друг друга, дверь в дверь.

Не случайно, что Муса стал связующим звеном в моих заметках о Юрии Кузнецове. На исходе моего второго «московского» месяца, как-то вечером в коридоре общежития я повстречался с двумя посетителями, один был моих лет, другой — постарше. Спрашивали Мусу. А мы стоим напротив его дверей. Кажется, гости были «навеселе». «Он ещё не вернулся», — сказал я. Они нехотя повернулись и поплелись по коридору, будто некая сила пыталась удержать их. (Может, этой силой было мое безотчётное нежелание расставаться с ними?!). Уловив их колебания, я воодушевился: «Друзья Мусы — и мои друзья. Милости прошу ко мне. Посидим. Подождёте. Муса, где бы ни был, должен прийти».

И… мы проговорили до поздней ночи… Собеседник помоложе показал на своего спутника: «Наверно, многажды слышал его имя: критик-философ Вадим Кожинов». Я кивнул, хотя это имя мне тогда ничего не говорило.

Впоследствии я узнаю о «раскрученных» авторах, издающихся миллионными тиражами, увенчанных незаслуженными лаврами, за которыми стоят не их таланты, а связи в высоких кабинетах и кумовство…

Правду Вадима Кожинова мне предстояло постичь позднее.

В той беседе он, в свою очередь, представил своего спутника, правда, в немногих словах: «Поэтическая звезда России». Я предположил, что к скупости этих характеристик причастно выпитое.

Внешность у обоих была неординарна. Не будь они под шафе, я бы уподобил их вещим дервишам из старинных дастанов, возвращавшим больным здоровье, отчаявшимся — надежду. Но и тогда я сердцем почувствовал, что, кто бы ни были эти люди, они неспроста встретились мне, и в этой, казалось бы, случайной встрече есть некое знамение, перст судьбы. Естественно, я тоже, в меру поворотливости своего русского языка, представился им. Муса так и не появился. Убедившись, что ждать бесполезно, гости на ночь глядя исчезли так же неожиданно, как и появились. Я проводил их до стоянки такси. Сели в машину и истаяли в заснеженной Москве.

Наутро на занятиях, встретившись с Мусой, я рассказал о визитёрах.

— Везучий ты человек, — отреагировал Муса. — Вот тот, который Юра, — из соседних с нашим краёв — с Кубани. Очень серьёзный поэт. Я-то оставил поэзию, но тебе в будущем знакомство с таким поэтом пойдёт впрок… А Вадим Кожинов — это становой хребет русской литературной критики. Не прерывай с ними связей, помни, что в любой случайности есть необходимость, и их приход, знакомство с тобой — не преходящий казус.

Естественно, я верил словам Мусы, но мне показалось на миг, что искать нечто судьбоносное во встрече с людьми, о которых я не слыхивал, — несколько наивно. Не прошло и нескольких дней, как в «Литгазете» начались дискуссии по поводу книги Юрия Кузнецова «Во мне и рядом даль». Чуть ли не первые полосы отводились критическому разбору и откликам.

Иных критиков выводило из себя стихотворение, начинающееся такими строками:

Я пыл из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

Критики середины семидесятых годов ломали копья и голову, пытаясь понять нравственную направленность, заряд этого стихотворения. Были и публикации в защиту Юрия. По мнению Евгения Рейна, в строке «Я пил из черепа отца», в своё время ставшей мишенью критики, — не позор, не эпатаж, а гениальная метафора. «Осиное гнездо» разворошила статья Вадима Кожинова. Это ломание копий продолжалось битый год. Евтушенко даже посетовал в кругу друзей, мол, столько статей не посвящалось нашим шестидесятникам, вместе взятым. Впоследствии Евтушенко составит перечень поэтов — служителей Аполлона. В этот перечень он включит, помимо себя, Кушнера и Бродского, а затем — «представителя патриотического лагеря» Кузнецова. И, таким образом, в моём представлении обозначатся портреты Евгения Евтушенко, с которым я чаял познакомиться, и Юрия Кузнецова, поэта милостью Божьей, с которым меня свела судьба. Ответ Кузнецова можно было предвидеть: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные — обман и подделка». Придирчивый взгляд усмотрит в этих словах эгоцентрическую позу. Но кому дано знать меру внутренней убеждённости и искренности поэта?