Мир-крепость - [6]

— То, что мы не нуждаемся в чудесах, укрепляющих нашу веру, — продолжал Аббат, — является даром Церкви, и дается он за отказ от удовольствий светской жизни. Мы живем в условиях, наиболее подходящих для развития духа. Но те, кого Бог одарил особой милостью — такие, как ты, Уильям, — несут и особые обязанности. Наша вера может и должна подняться над сознанием того, что способ, каким мы передаем Послание, всего лишь физическая иллюзия. Чем больше мучают нас сомнения, тем горячее и глубже должна быть наша вера. Не каждый может заметить несовершенство средств и верить в высшую истину, что скрывается за ними. У тебя есть такой дар, Уильям, — некогда его имел я — ты можешь видеть и все-таки верить, держать глаза широко открытыми, чтобы Истина могла дойти до тебя нагой и чистой. Если тебе удастся этого достичь, поверь мне, награда будет велика, куда больше, чем ты можешь представить.

Дрожа, упал я на колени, чтобы поцеловать край его простой рясы.

— Я могу этого достичь, отче. Могу.

— Да благословит тебя Бог, сын мой, — прошептал Аббат и сделал рукой знак колеса.

Я встал, очищенный и воодушевленный, но тут вдруг вернулась память об ужасном и чудовищном событии. Перед моим взором вновь возникли маленькие белые ступни, и мир покоя и одухотворенности снова рассыпался на куски.

Спаси мою веру!

Я содрогнулся, но на этот раз не от благочестивого волнения.

Сохрани во мне невинность и силу, знание и воодушевление!

Я побледнел, а тело мое покрылось каплями пота.

Оборони меня от сомнений!

— Отче… — начал я, слыша свой голос словно издалека, угрюмый и как будто приглушенный воспоминанием зла. — Сегодня после полудня… в Собор… вошла девушка…

— Красивая? — мягко спросил Аббат.

— Да, отче.

— Телесные наслаждения нам запрещены, Уильям, ибо слишком слабы наши души. Но пока мы молоды, мечтательные вздохи, может, и грех, но не такой уж тяжелый. Сам Архиепископ…

— Девушка была в ужасе…

— В ужасе?

— Впервые я видел вблизи кого-то из аристократов.

— Патрицианка и в ужасе… — повторил Аббат, наклоняясь ко мне. Справившись с любопытством, он придал лицу равнодушное выражение. — Продолжай, Уильям…

— За нею следили какие-то мужчины, — голос мой по-прежнему звучал угрюмо. — Четверо. Они ждали ее на улице перед Барьером. Наемники без мундиров, это их она боялась.

— Свободные агенты. И что дальше?

— Они ждали, пока она выйдет, пока ее утомит пребывание в Соборе. Под конец службы она подошла к подносу для пожертвований, что-то на него положила и вышла из Собора… прямо на них, а они отсекли ей ступни.

Аббат угрюмо кивнул, не выказывая особенного удивления.

— Они часто делают так по причинам психологическим и практическим.

Не обращая внимания на его реакцию, я продолжал, выбрасывая из себя кошмарные воспоминания:

— При этом они улыбались. Как такое зло может существовать в мире? Они улыбались, отсекая ей ступни, и никого это не трогало.

— Вероятно, она совершила какое-то преступление.

— Преступление? — Я поднял голову. — Какое преступление могла она совершить?

Аббат вздохнул.

— Бароны и Император много чего считают преступлением…

— Но какой проступок может оправдать такое? — не сдавался я. — Они не могли быть уверены, что она виновата. Ее не отдали под суд, не позволили говорить в свою защиту. Если сейчас ее так искалечили, что будет потом?

— В мирской жизни, — печально произнес Аббат, — закон суров и редко смягчается жалостью. Если человек что-нибудь украдет, ему отсекают руку. За многие преступления установлена смертная казнь. Возможно, эту девушку подозревают в государственной измене.

— Чудо — просто иллюзия, — с горечью сказал я, — но эти события реальны. Боль, голод, насилие, несправедливость. Только здесь, в монастыре, спокойно и безопасно, и я скрываюсь в нем от мира.

— Это не жалость, — голос Аббата звучал сурово, — это извращение, почти ересь. Дави ее в себе, сын мой! Пусть сила твоей веры победит эти мысли! Здесь, на Бранкузи, Бог дал власть Императору и Баронам. Он дал им право судить и распоряжаться жизнью подданных. Если они несправедливы и жестоки, мы должны сочувствовать им, а не их вассалам и подданным, ибо владыки тем самым закрывают себе дорогу к вечному покою. Да, мы сочувствуем людским страданиям, но не должны забывать, что физическая жизнь такая же иллюзия, как и те, что мы вызываем в Соборе. В этой жизни реальна и вечна лишь смерть.

— Да, отче, но…

— Если же говорить о нашем пребывании в монастыре, то это не бегство от жизни, а жертвование собой ради лучшей жизни. Ты должен знать это, Уильям! Ты ведь знаешь наши обязанности, наши цели и стремления. — Он умолк и вздохнул. — Но я не должен быть суров. Ты чувствителен душой, и эти чувства увели тебя с пути истинного.

— Я буду молиться об истинном понимании, отче, — смущенно заверил я его.

Аббат склонил голову, а когда вновь взглянул на меня, лицо его было совершенно непроницаемо.

— Ты сказал, она принесла дар. Что это было?

Я заколебался.

— Не знаю, отче.

— Ты не смотрел?

— Я был так взволнован, что не обратил на это внимания.

— Ты уверен, что не держишь это при себе? — мягко спросил Аббат.

Я едва не вздрогнул.

— Да, отче.