Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [2]

Однако если обратиться к консервативной интеллектуальной традиции, в таком конфликте нет чего-то принципиально нового. Более того, с момента своего рождения (на рубеже XVIII–XIX вв.) консерватизм одновременно презентовал себя и как разумная осторожность, и как радикальная реакция. Динамическое сочетание этих «двух душ» консерватизма на протяжении всей его истории придавало ему невероятную силу адаптации в различных национальных контекстах, политических системах и меняющейся рациональности рыночного общества. Консервативная риторика оказывалась востребованной разными классами и социальными группами. Она служила убедительным оправданием политической пассивности, но и не менее мобилизовывала на активный протест и даже вдохновляла контрреволюционное массовое насилие. Возникнув как реакция на торжество буржуазных революций в XIX веке, политический консерватизм к первой половине XX века встал на защиту принципов свободной торговли, чтобы через несколько десятилетий принять участие в создании модели «социального государства», а затем, к концу века, превратиться в главное идеологическое оружие его ниспровержения.

Консервативный стиль

Полюс разумной умеренности в консерватизме принято связывать с его англосаксонской ветвью. Такое понимание консерватизма было сформулировано Эдмундом Бёрком в конце XVIII века как прямой ответ на вызов Французской революции, которая, с его точки зрения, представляла собой попытку поставить на место действительной истории абстракцию, сконструированную философией Просвещения. Всё, что последняя считала бессмысленной грудой предрассудков, утверждал Бёрк, на самом деле и есть исторически сформировавшийся человек. В этом смысле английский гражданин, обладающий политическими правами и воспитанный духом Великой хартии вольностей – это консервативный гражданин. Он защищает свою свободу не потому, что противопоставляет её несвободе, созданной предшествующими обстоятельствами, а наоборот – постольку, поскольку воспринимает свободу как неотъемлемую часть традиции. В этом отношении британский консерватизм отнюдь не противоречил либерализму, понятому не в качестве универсалистской доктрины, но как исторически сложившиеся формы гражданской свободы (вспомним, что сам Бёрк принадлежал к либеральной партии вигов).

Таким образом, либеральный консерватизм в духе Бёрка не предполагает бескомпромиссного сопротивления современности. Наоборот, он имеет динамическую структуру и открыт для постоянного обновления корпуса ценностей, которые до́лжно защищать. Умеренной версии консерватизма противостоит радикальная, которая также рождается как реакция на Французскую революцию. Однако речь идёт уже не о защите наследия от перемен, но о контрреволюционном ответе на революционный вызов.

Контрреволюция, как её понимает Жозеф де Местр в своих «Размышлениях о Франции», – это движение, которое рождается не из духа Старого порядка, а из факта свершившегося революционного грехопадения. Контрреволюция принимает революцию как необратимое событие: прорыв в современность уже произошёл и контрреволюция возникает из духа сопротивления Модерну.

В то же время де Местр полагал, что миссия французских аристократов, мечтавших вернуть Старый порядок при помощи иностранных войск, обречена. Контрреволюция не сводится к реставрации как простому возвращению в исходную точку, а наоборот, рождается из новой, постреволюционной реальности. Для де Местра контрреволюция, как и революция, лишена волевого субъекта, и представляет непостижимый для человеческого разума акт божественного провидения. Контрреволюцию нельзя спланировать – в неё можно только верить. Позиция де Местра, таким образом, связана и с радикальной контрреволюционной надеждой, и с пессимизмом в отношении её действительных социальных и политических оснований.

Итак, если умеренный консерватизм провозглашает своим единственным основанием сложившееся положение вещей, то консерватизм радикальный бросает вызов действительности. Там, где первый тип консерватизма видит преемственность, второй обнаруживает разрыв. Этому разделению консерватизмов соответствует различие практической политики и чистой мысли. Так, в своём классическом анализе немецкого консерватизма XIX века социолог Карл Мангейм подчёркивает, что консервативная мысль обнаруживает своё наиболее полное и глубокое содержание в Германии – стране, не пережившей революции и запоздавшей в своём политическом и экономическом развитии. Мангейм концентрируется на представлениях о консерватизме как реакции, которая обнаруживает себя не в действительном политическом движении, а в мысли, оторвавшейся от почвы. Эта мысль не имеет конкретного социального субъекта, а её представители не принадлежат ни к уходящей аристократии (интересы которой они как бы защищают), ни к новым буржуазным элитам. Радикальные консерваторы – это вольные писатели, интеллигенты, зависшие между классами. Но именно в этом состоянии у них появляется свобода для консервативной фантазии, несводимой к социальному опыту какой-либо конкретной группы. Для Мангейма важно, что консерватизм является не идеологией, которая привязана к конкретному классу или группе, но представляет подвижный стиль мышления, который затем находит своё место в конкретной политике в самых разных политических и социальных условиях. Эта беспочвенность, бездомность, придаёт консервативному стилю исключительную живучесть и способность к воспроизводству. Общность в использовании близких фигур консервативной политики не связана с принадлежностью к единой интеллектуальной консервативной традиции. Аргументы и метафоры, к которым когда-то обращались де Местр или Адам Мюллер, могут использоваться политиками, которые не находятся с этими мыслителями в отношениях прямой интеллектуальной преемственности.