Мир - [42]

Томас посмотрел на учителя, нагнулся и сплюнул.

— Да-да, — сказал Тёнес.

— Так они сидят, занимаются своими делами, король — своим, госсовет — своим, губернатор — своим, как и епископ, и так вниз до рабочего, у которого уйма своих дел; ибо один хочет жить, и другой тоже, и все этого хотят, насколько это возможно и правомерно. Вопрос в том, кто в состоянии обеспечить себя; ибо каждый должен заботиться о себе, и не от кого ждать помощи. Вот теперь слушай внимательно. Здесь наверху, — король; он в день имеет десять далеров. За ним следует госсоветник; он получает пять. Больше, чем король, он иметь не может. За ним идёт губернатор, он имеет три; далее епископ, у него два; и так далее, по убывающей. Ленсман получает в день четыре скиллинга; крестьянин — только два. Он может как-то протянуть. Но за ним следует рабочий, и он получает один скиллинг. Он не в состоянии прожить на эти деньги. Ему суждено умереть с голоду. Но вот в чём загвоздка: он не желает помирать с голоду. Почему он должен умирать, а другие — жить? «Разве я не создан по образу Божию, подобно им; разве Сын Божий не освободил и не искупил меня, как и их; и разве, в конце концов, я не окажусь в той же посудине или на тех же носилках, что и король, и епископ, и прочие высокопоставленные особы?» — думает рабочий. Наконец, он приходит к следующему заключению и решению: он должен жить, как и все остальные. Он отправляется к крестьянину и говорит: «Я хочу иметь полтора скиллинга в день, ибо я не могу прожить на один». Крестьянин отвечает: «Пошёл к чёрту! Ты не получишь полутора скиллингов». Рабочий идёт к ленсману. Ленсман хватает свою саблю и заявляет примерно так: «Иди работай, собака! Или, быть может, ты захотел посидеть в яме за своё тунеядство?» Потом рабочий идёт к купцу. Но купец хватает свой аршин и показывает ему на дверь. «У нас самих хватает еле-еле», — говорит купец. Рабочий — к пастору. Пастор такой добрый и милый, но говорит, что нам следует довольствоваться положением и назначением, отведёнными нам Господом. Потом рабочий идёт к фогту. Потом — к писарю. Потом — к амтманну. Потом — к епископу. Далее — к губернатору. И наконец, к советнику. Но все говорят: «Нам самим еле хватает, мы не можем никому помочь». И тогда рабочий ступает прямо к самому королю. Он кланяется ему, выказывает почтение и говорит ему так: «Ваша высокая светлость и величество, милостивый всемогущий король! — говорит он. — Так-то и так-то; я не могу прожить на один скиллинг, мне нужно полтора, ведь это самое малое. Крестьянин получает два, и ему хватает их лишь на то, чтобы выжить. Помогите мне, высочайшей милостью Вашего королевского величества! Ибо я не хочу умирать с голоду, как и все остальные». А король отвечает: «Если я помогу тебе, то мне придётся отнять у других; так я не могу. Тебе нужно спасаться самому. Нам всем приходится так жить». Теперь порассуждаем, что должен предпринять рабочий. Прожить он не в состоянии, голодать он не хочет, а за пределы планки он выйти не может, и помощи ждать неоткуда. И он рассуждает таким образом: «Если я должен спасать себя сам, то нужно спасаться изо всех сил; так устроена жизнь и так живут все в этом мире». С тем самым он во всей прямоте своей идёт и берёт эти полскиллинга, которые ему необходимы, и тогда он спасает себе жизнь, сберегает свой живот, своё естество, — всё величайшее просто!

Томас-цыган хитро подмигнул.

— И так они все живут, — продолжал он, — каждый по-своему. Те, на одном конце планки, живут хорошо, как всегда; а те, кто на другом конце, должны кое-как перебиваться: Но теперь обрати внимание, что эта деревяшка находится во власти небесных стихий: она гниёт под солнцем и под дождём и от перемены времён года; известно, как это бывает. Сообразно порядку вещей и своему предназначению, в конце концов эта планка сгниёт. Сгниёт до основания. Ни одной свежей стружки не останется. И тогда планка переломится посередине, и вся высокопоставленная знать полетит в колодец; и рабочий, и крестьянин, и ленсман, и купец, и пастор, и фогт, и писарь, и амтман, и епископ, и советник, и король, и его корона, и всё на свете; и больше ничего. Хм. Можешь ли ты объяснить мне сие размышление?

Лицо Томаса приобрело свои подлинные цыганские черты, оно сделалось хитрым и беспардонным, глаза горели и блуждали.

— Нет, мне это не понятно, — проговорил Томас и склонил голову. — Ни разу пастор Мейер не ответил мне ничего по поводу этих аспектов. Он только умолял меня, чтобы я не размышлял слишком много над столь трудными обстоятельствами: «Гораздо более великие люди, чем мы с тобой, от этого потеряли рассудок!» — сказал пастор Мейер.

— Пожалуй, так, — ответил учитель.

— Хе-хе-хе, — засмеялся Каролус, — папа, да ты молодец!

Томас-цыган напыжился, и его маленькая голова гордо покачивалась на тонкой шее: сегодня он приструнил ещё одного умника!

XIX

Весна выдалась доброй, особенно поздняя; люди, встречаясь, улыбались друг другу и вели себя по-дружески; если б такая погода держалась и дальше, стоило ожидать небывалого урожая.

Но перед Ивановым днём стало хуже. Дожди совсем прекратились, наступила жара; и словно уныние повисло над лугами и полями.