Мир чудес - [17]

Что там говорил Айзенгрим? Что 30 августа 1918 года он спустился в ад и выбрался оттуда только семь лет спустя? Помня о его желании поразить нас и о пристрастии к тому, что строгий критик назвал бы дешевой риторикой, может быть, на эти его слова не следует обращать внимание?

Мой опыт говорил мне, что тот, кто не обращает внимания на Магнуса Айзенгрима, неизменно совершает ошибку. Оставалось только ждать конца этой истории и надеяться, что, выслушав ее, я смогу прийти к какому-нибудь выводу. И вот тогда-то и появится мой выстраданный документ.

6

Я ничего не знал о том, как снимают кино, но подчиненные Линда сказали мне, что у него свои методы. Он ничего не решал, не обдумав как следует, а поскольку репетировал всегда самым тщательным образом и по ночам не работал, съемки, казалось, грозят затянуться надолго. Но так как он не растрачивал своего времени попусту, то опасения людей нетерпеливых, что его фильмы будут безумно дороги, не оправдывались. Он был мастером своего дела. Я не решался задавать ему вопросы, но чувствовал, что его интерес к истории Айзенгрима выходит за рамки простого любопытства, а обеды и разговоры в Зоргенфрее питают его творческое воображение. И когда в третий вечер мы все обосновались в библиотеке, он, Кингховн и Инджестри с нескрываемым интересом ждали продолжения. Лизл позаботилась, чтобы бренди хватило всем, потому что, хотя Айзенгрим пил очень мало, а я был слишком занят моим документом и мне было не до питья, Линд любил под беседу приложиться к рюмочке (а голова у него была настоящая скандинавская — выпитое бренди никак на нем не сказывалось), Кингховн был заядлым выпивохой, а Инджестри, наш толстячок, — никогда себе не отказывал, если что-то можно было сунуть в рот, будь то еда, выпивка или сигара.

Магнус знал, что они ждут; минуту-другую он поиграл с ними, делая вид, что пытается поддерживать общий разговор, но потом уступил настойчивому призыву Линда продолжать рассказ, или (как теперь вполне серьезно называл это Инджестри) «выстраивать подтекст».

— Я вам сказал, что, сам того не зная, был в поезде. Наверно, это правда, но все же какое-то представление о том, что со мной происходит, у меня было — ведь я слышал свисток и чувствовал движение и, конечно, видел поезда прежде. Но мне было так плохо, что я совсем не мог рассуждать или быть уверенным в чем-нибудь, кроме того, что нахожусь в каком-то тесном месте и полной темноте. Но думал я о другом несчастье. Я знал, что, попав в беду, должен молиться и тогда Господь непременно мне поможет. Но молиться я не мог по двум причинам. Во-первых, не мог встать на колени, а о том, что можно молиться и не на коленях, я не знал. Во-вторых, если бы и мог встать на колени, то не осмелился бы, так как со всей ужасающей ясностью осознавал: то, что Виллар делал со мной в той мерзкой уборной, он делал, когда я стоял на коленях. Это покажется странным, но, уверяю вас, я действительно не знал, что он со мной сделал, зато пребывал в убеждении, что это было кощунством против коленопреклонения, а если я ничего не знал о сексе, то уж о кощунствах осведомлен был неплохо. Я догадывался, что нахожусь в поезде, а наверняка знал, что прогневил Бога. Я соучаствовал в том, что, вполне вероятно, было грехом против Святого Духа. Вы можете представить, что это для меня значило? Такого отчаяния я никогда еще не испытывал. Я выплакался в уборной, и теперь у меня не осталось слез. И потом плакать совсем беззвучно было невозможно, а у меня возникло смутное представление, что, хотя Бог, несомненно, и знает обо мне и, безусловно, вынашивает ужасающие планы на мой счет, вполне возможно, Он ждет, когда я звуком обнаружу себя, а уж тогда-то Он и примется за меня. Вот почему я хранил мучительное молчание.

Наверное, я находился в состоянии, которое сегодня назвали бы шоковым. Не могу сказать, как долго оно продолжалось. Но теперь знаю, что просидел в моей тесной тюрьме без еды, воды и света с вечера пятницы до утра воскресенья. Поезд не все время находился в движении. Всю субботу «Мир чудес» Уонлесса давал представление в городке вблизи Дептфорда, и я слышал, как утром шла разгрузка и как поздно вечером все загружали назад, хотя тогда и не понимал, что это за звуки. Но воскресное утро принесло мне некоторое облегчение.

Совсем рядом я услышал мужские голоса и шум перемещения каких-то предметов. Затем — несколько мгновений тишины и голос Виллара: «Он там». Скрежет, шебуршание внизу — и к моей ноге прикоснулась чья-то рука. Я не издал ни звука — наверное, не мог издать; меня довольно грубо стащили вниз, где горел тусклый свет, и уложили на пол. Потом незнакомый голос: «Господи, Виллар, — произнес он, — ты же его убил. Ну, все, теперь мы влипли». Но тут я пошевелился. «Боже мой, он жив, — сказал незнакомый голос. — Слава Богу». Потом голос Виллара: «Уж лучше бы он был мертв. Что мы теперь с ним будем делать?»

«Тут только Гас поможет, — сказал незнакомец. — Гас знает, что делать в таких случаях. И не говори, что лучше бы ему умереть. Совсем, что ли, ничего не соображаешь? Только Гас, и чем скорее, тем лучше». Потом заговорил Виллар: «Ну да, Гас, Гас, Гас, у тебя только Гас на уме. Гас меня ненавидит. Меня вышвырнут из труппы». «Переговоры предоставь мне, — сказал другой голос. — Только Гас и сможет что-нибудь сейчас сделать. Жди здесь».