Мир Чарльза Диккенса - [67]

Последний из трех предводителей мятежа не несет какой-либо определенной идейной задачи. Отчасти этим образом Диккенс продолжает критику публичной казни, ибо Деннис — палач, для которого чинимые во время погромов насилия, как и последующие акты карающей справедливости — только удовлетворение садистских наклонностей. И читая о том, как в его воспаленной насилием голове мешаются в одну кучу представления о власти и анархии, приходишь к мысли, что Деннис представляет опасность для всякого общества, допускающего жестокость в качестве самозащиты. За исключением Барнеби все погромщики отвратительны: они сквернословят, жаждут крови, от них несет винным перегаром; все это производит тяжелое впечатление — и это несмотря на сказочную живость диккенсовского рассказа, способного облагородить что угодно и кого угодно; однако даже на этом фоне Деннис вызывает непреодолимое физическое отвращение каждым своим поступком и словом. Наше нравственное чувство восстает против закоренелого садизма этого палача-профессионала. Направив острие своей критики против мерзкой сущности погромщиков, Диккенс не упустил случая еще раз вскрыть порочность общества, всегда держащего наготове свою карающую длань.

Вся троица предводителей мятежников замечательным образом являет собой и возвеличение и приговор силам мятежа; ирония этого противоречия тем более акцентируется, что никто из них не знает истинных побуждений другого. Оттого так впечатляюще изображение толпы и погромов. Однако причины выступления остались нераскрытыми. Диккенс питал явное отвращение к ревностному протестантству, а в период публикации «Барнеби Раджа» истово пуританское крыло англиканской церкви вело себя особенно шумно. Но при этом Диккенс не жаловал и римско-католическую церковь — наоборот, вскоре он проникнется к ней острой неприязнью. Поэтому различие религиозных убеждений, мотивирующее столкновение героев, выглядит безжизненным и малоубедительным. Чтобы сделать книгу большим романом о революционных потрясениях, оставив за собой право испытывать к ним самые противоречивые чувства, требовалось найти некий символ власти, такую организацию, по которой можно было бы судить о неполадках в общественном механизме. Но такая задача была еще не по силам Диккенсу. В следующем своем романе, в «Мартине Чеззлвите», он сделает шаг в этом направлении, изобразив фиктивную страховую компанию. Пока же таким символом в известной степени является Ньюгетская тюрьма, с детских лет будоражившая его воображение. Однако эта тюрьма не может быть олицетворением общественного порядка — это не Бастилия, она не имеет ровно никакого отношения к политике. В сущности говоря, Ньюгетская тюрьма нужна Диккенсу как драматический катализатор весьма побочной сюжетной линии, связанной с отцом Барнеби — образ беглого убийцы был слишком интересен для Диккенса, чтобы он не уделил ему некоторого внимания.

В действительности мятеж Гордона имел такое шаткое социальное обоснование (современные историки объясняют его враждебным отношением лондонских безработных к ирландским иммигрантам-католикам, но едва ли Диккенс знал это) и в такой степени явился результатом подстрекательства к бунту, как таковому, что, думается, Диккенс намеренно остановился на нем, чтобы уйти от острейших вопросов, которые ставит социальная революция. «Барнеби Радж» великолепно показал индивидуальные судьбы, брошенные в кошмар бесчинств толпы. Проглядывающий за драматическими судьбами его отдельных участников общественный катаклизм остался невыявленным в романе. Анархической толпе, чинящей грабежи, насилие, пожары и не щадящей самое себя, противопоставлены только мужественное поведение старого слесаря, такого же старика виноторговца и двух молодых людей, вернувшихся «из Америки». Соотношение сил решительно невероятное. А тут еще отряды полиции и кавалерии, судьи в конце романа, самосуды или суды с соблюдением всех формальностей — впрочем, все это вызывает у Диккенса такое же отвращение, как прежде действия погромщиков, исключая случаи, когда перед судом справедливости ради предстают отпетые негодяи, вроде палача Денниса. Таких наказать — никогда не грех.

Но Диккенс и не склонен чересчур внимательно анализировать победоносные силы закона и порядка — ведь тогда идея личного милосердия как основы морали потребует существенных оговорок. А вообще этот славный старик Гейбриэл Варден — фигура, куда более убедительная, нежели славные старики в ранних романах Диккенса — благодетель Оливера Твиста, близнецы-благотворители Николаса Никльби, добрый хозяин Кита Набблса; впрочем, им не довелось выступать в качестве силы, противодействующей мятежу, и пусть Гейбриэл Варден очень положительный и располагающий к себе человек, но в его отказе взломать ворота Ньюгетской тюрьмы вряд ли можно видеть равнозначный ответ на такое внушительное общественное явление, как дикие погромы, на несколько дней парализовавшие жизнь столицы. Чтобы развить свою аллегорию общества дальше, Диккенсу требовалось чуть отступить, найти для отображения общества более выразительные символы, нежели запавшие в его душу образы Ньюгетской тюрьмы и справедливой судебной кары.