Мир Чарльза Диккенса - [52]

Горе семьи было неописуемо. Кэтрин, однако, к возмущению мужа (о чем легко догадаться по некоторым его замечаниям), не слишком горевала и оправилась раньше всех остальных. Мать девушки, миссис Хогарт, несколько месяцев не поднималась с постели. Диккенсу не свойственно было поддаваться физической слабости, но печаль его была безграничной. Единственный раз за всю жизнь, исключая лишь последнее десятилетие, он задержал очередные выпуски своих книг. Июньские выпуски «Пиквикского клуба» и «Оливера Твиста» (он нес тогда такой непосильный двойной груз) не вышли. Короткое обращение к читателям, написанное для того, чтобы объяснить эту задержку, открывало собой непосредственное общение Диккенса с читателями, так много впоследствии для него значившее. Десять дней спустя после смерти Мэри он писал своему другу Берду: «Первый приступ горя прошел, и я могу спокойно, без отчаяния думать и говорить об умершей. Я глубоко убежден, что на свете еще не было существа столь совершенного. Я знал ее душевную красоту, знал, каким бесценным сокровищем была эта девушка. У нее не было ни единого недостатка». Обычно подобные слова действительно значат, что настоящее горе прошло и не вернется, но у Диккенса было иначе. Еще в 1855 году, много лет спустя, он снова пишет об этом в «Остролисте», и искренность его слов подтверждается многими письмами.

«Примерно за год до этого умер мой очень близкий друг. С тех пор каждую ночь, где бы я ни спал, я видел ее во сне — причем иногда она снилась мне еще живой, а иногда вернувшейся из царства теней, чтобы утешить меня, — но я неизменно видел ее прекрасной, спокойной, счастливой и ни разу не чувствовал страха. На сей раз я ночевал в уединенной гостинице, расположенной среди обширной болотистой равнины. Посмотрев из окна спальни на снежную пустыню, освещенную луной, я сел у камина и начал писать письмо. До этого часа я никому не говорил о том, что каждую ночь вижу во сне дорогую покойницу. В письме же, которое я писал, я упомянул об этом, добавив, что мне очень любопытно узнать, приснится ли мне умершая и теперь, когда я утомлен путешествием и нахожусь в этом уединенном месте. Нет, она мне не приснилась. Открыв свою тайну, я утратил любимое видение. С тех пор я за шестнадцать лет видел этот сон только раз, когда был в Италии. Я проснулся (или мне показалось, что проснулся), ясно слыша памятный голос и беседуя с ним. Голос звучал над моей кроватью, поднимался к сводам старинной комнаты, и я умолял его ответить на один мой вопрос о жизни за гробом. Но вот голос умолк, а я все еще протягивал к нему руки, как вдруг услышал в глубокой тишине ночи звон колокола у садовой ограды, и другой голос, призывавший всех добрых христиан молиться за души умерших — это было накануне дня поминовения всех усопших».

Все эти сны были о Мэри Хогарт. Человеком, с которым он поделился своими снами, после чего они исчезли, была его жена Кэтрин, сестра покойной. Это произошло в 1839 году, во время его поездки в Йоркшир, где он собирал материалы для Дотбойс-Холла в «Николасе Никльби». В 1844 году в письме своему другу Джону Форстеру из Генуи он подробно описал все пережитое им в Италии. Рассказ этот изобилует мелкими подробностями, что придает ему правдоподобие, и Диккенс объясняет все эти детали вполне убедительно. При этом следует подчеркнуть, что Диккенс весьма скептически относился ко всякого рода спиритическим явлениям и написал не одну статью против знаменитых медиумов. И все же одно место в этом письме хочется особенно выделить. «Я был совершенно потрясен и сказал, рыдая: „Ах, оставь мне знак, что ты действительно меня посетила!“ — „Пожелай чего-нибудь“, — сказал дух. Я рассудил: если желание мое будет своекорыстно, она исчезнет! Поэтому, отбросив свои собственные нужды и тревоги, я сказал: „Миссис Хогарт преследуют бедствия (заметь, мне и в голову не пришло сказать „твою матушку“, как если бы я говорил со смертной) — ты спасешь ее?“».

Внезапная смерть Мэри Хогарт укрепила Диккенса в его своеобразных и нежизненных представлениях о некоей идеальной женщине, что сказалось как в его жизни, так и в творчестве, но, помимо этого, ее смерть, мне кажется, имела неожиданным побочным результатом еще и начавшееся у него разочарование в Хогартах. Причем прежде всего, пожалуй, в теще, которая как раз одна лишь разделяла его непомерное горе. Правда, они еще несколько лет обменивались воспоминаниями об усопшей. Правда и то, что Диккенса тянуло, как ему казалось, именно с ней делиться своим горем. «Для меня было бы большим облегчением узнать, — пишет он ей, — что вы достаточно успокоились после пережитого и можете требовать от меня исполнения обещания, которое я дал вам, когда она лежала мертвая в этом доме, — не бояться разговоров о ней, не думать, будто память о ней под запретом, а, напротив, все время возвращаться мыслями к временам нашего общего счастья и черпать в этом печальное утешение». Но если он стремился вести с миссис Хогарт разговоры о Мэри, то весьма сомнительно, что и ей хотелось делиться сокровенными чувствами с этим отнюдь не самым близким ей и не самым подходящим для этого родственником. Во всяком случае, примерно через год он заносит в свой дневник (к которому обращался не слишком часто) следующую запись: «Вчера я написал миссис Хогарт… прося ее… не предаваться напрасной скорби. Нынче вечером пришел ее ответ. Она, кажется, обижена моим письмом и утверждает, что во всех житейских делах она такая же, как прежде. Я не хотел ее обидеть и по-прежнему верю, что поступил правильно». Так же точно всякий раз, когда Диккенсу казалось, что его неправильно поняли, он разражался речами, которые были больше под стать мистеру Путеру