Минувшее - [9]

Что же было причиной этой жестокости? Мать рассказала, что муж ее очень жестокий человек. Был мясником, резал овец и торговал мясом. Единственную дочь рано выдал замуж за мелкого торговца мануфактурой. До замужества Хадича в девять лет надела паранджу. Сидела дома, вышивая сюзане. О школе и думать не позволял суровый отец. Не признавая новых форм жизни, он говорил: «Мы мусульмане, у нас закон — коран и шариат. Других законов я не признаю».

В четырнадцать лет отец выдал Хадичу за своего сорокалетнего компаньона, игрока и развратника. Слабые протесты матери не помогли. Муж прикрикнул и пригрозил избить. Через год у Хадичи родилась слабенькая девочка. Через пять месяцев она умерла. Не оправившаяся от родов, молодая мать, потрясенная утратой, заболела. Тихая, кроткая жена скоро надоела развратнику. Он возмущался:

— Что это за жена? Все болеет. Родила дохлую девчонку. Не нужна мне такая жена!

Все чаще и чаще муж где-то пропадал, забывая принести жене продукты. Она голодала, потихоньку плакала, скрывая свое горе от соседей. Иногда шла украдкой к матери, чтобы излить свое горе, выплакаться возле материнского сердца. Не раз просила взять ее к себе домой. В такие минуты мать, испуганно оглядываясь, шептала:

— Терпи дочка! Такая наша доля. Всегда так было. Не захочет отец держать в доме разведенную, почтет за позор.

А муж все больше наглел. От повседневной брани перешел к побоям. Бил за то, что она не может родить сына, за то, что попросит купить продуктов, за то, что худая и часто плачет.

— Зачем тебе рис? Такая дохлятина и на лепешке проживет. — Хадича дошла до отчаяния, стала подумывать, что пора наложить на себя руки, облить себя керосином и сгореть. Умрет она, и все кончится. Так раздумывала она, сидя на супе под большим урюковым деревом. Крепко задумалась Хадича о своей горькой доле. А кругом сияла весна, отцветал урюк. Белые с розовым оттенком лепестки кружились в теплом воздухе, голубело ясное небо, звонко щебетали птицы. Но ничего этого не видела Хадича. Привел ее в себя сильный стук в калитку. Она вздрогнула. Сердце тревожно забилось. Кто же так властно стучит? Муж ушел недавно, теперь его не дождешься. Да и стук не его, не грубый толчок ноги в калитку, а веселый, рассыпчатый. Подошла к калитке, заглянула в щелку, удивилась. В серой парандже стоит женщина и так весело постукивает пальцами по калитке.

— У-уй, хозяйка! Проснись! Новая жизнь стучится, открывай!

Растерянно отодвинула засов, сняла цепочку и, пробормотав приветствие, пропустила гостью во двор. Усадив незнакомку на палас, побежала подогревать еще не остывший самовар. Между тем гостья сбросила паранджу, повесила ее на сучок дерева, оправила сбившийся палас и села, облокотясь на подушку. Все это проделала легко и быстро, весело расспрашивая хозяйку о жизни, о делах мужа. «Как птица щебечет», — подумала Хадича, разглядывая гостью. Это была стройная женщина лет тридцати, с румяным круглым лицом, с черными веселыми глазами. Черные волосы кудрявились, буйно выбиваясь из-под белого платка.

— Что ты, дорогая, смотришь на меня, точно чудо увидела?

— Веселая вы, видно, горя не видели, — вздохнула Хадича.

— Ой-бой! И горе, и болезни, и обиды — всего было, дочка. А теперь счастливее всех! Стала я делегаткой, женщинам помогаю и счастлива.

— А муж? Позволил, не убил?.. — изумленно спросила Хадича.

Делегатка весело рассмеялась, точно кто-то бросил бусы на медное блюдо. Хозяйка смотрела, широко открыв глаза.

— Видишь, жива, значит, не убил. Садись и послушай. Зовут меня Зухра. Была я одна у отца Карима-ака, садовника. Мать не помню. Родив меня, она умерла. Растила бабушка, учил грамоте отец, любил меня, жалел… Свахам отказывал. Лишь на восемнадцатом году выдал замуж, когда заболел. Боялся, что умрет, а я останусь непристроенной.

Зухра примолкла, вздохнула, как-то вся затуманилась. Бывает, в ясный, солнечный день набежит тучка, закроет на миг солнце, и сразу все нахмурится, потемнеет вокруг. Вот такое произошло с лицом Зухры. Оно точно слиняло, померкло. Опустились густые ресницы, погасив веселые огоньки в глазах, сбежал румянец, крепко сжались пухлые губы, и у рта обозначились горькие складки. «Сразу постарела, видно, вправду горе видела», — с сочувствием подумала Хадича. Но гостья уже очнулась, провела рукой по глазам, вскинула гордо голову, улыбнулась, сверкнув белыми, словно сахар, зубами.

— Все это теперь точно кошмарный сон! Ну вот, умер отец, мне было уже двадцать лет. Горевала я, плакала. Не любил муж видеть меня печальной, сердился. Кричал:

— Довольно хныкать! Умер и умер, старый он. Ты не плакать должна, а за мужем лучше ухаживать: один я у тебя.

— А бабушка? Она старенькая…

Как живая встала передо мной старушка, ласковая, заботливая. Осталась одна в большом доме, тоскливо ей и трудно. Сердце заныло, но муж сказал:

— Старухе умирать пора. Мохом вся поросла, не заживется. А дом мы продадим, платье тебе из хан-атласа сделаем, кораллы купим, кольцо с бирюзой, заживем.

Ох как было мне горько это слушать! Но все сделалось так, как говорил муж. Через год умерла бабушка. Горевать мне муж не позволял. Продал дом, сделал платье, а потом стал кутить с товарищами, все спустил. Приходил пьяный, придирался, стал поколачивать. А заступиться некому. Раньше отца он боялся, бабушку тоже. Она не позволяла меня обижать: два раза ходила жаловаться старому имаму, для жертвы пригоняла к мечети барана. Вот он и заступался. Увещевал мужа, грозил изгнать из махалли. А умерла бабушка, я осталась беззащитной. Муж стал издеваться: бил, запирал в коровник, морил там голодом дня два-три. Случайно я попала на митинг, послушала о новом законе, о женотделах и решилась. Пошла просить развод, мне помогли, устроили на пошивочную фабрику, поместили в общежитие. А когда стали проводить следствие, обнаружили, что мой муж укрывал басмачей, помогал им. Судили его и сослали. Вот уже пять лет живу одна.