Минотавр - [59]

По вечерам, когда тишина заполоняла огромный пустой дом, она усаживалась за книги; она решила получить первую академическую степень по педагогике. Если же сил у нее уже ни на что не было, она снимала трубку и звонила Александру. Его голос придавал ей уверенности. Она подробно рассказывала ему о доме и о детях, делилась своими немудреными новостями — кто что сказал и кто что сделал. Ей не в чем было упрекнуть мужа. Он выслушивал ее терпеливо и внимательно. От его сдержанной вежливости у нее сжимало сердце.

Она никогда не звонила ему слишком поздно, чтобы он не подумал, будто она проверяет его или в чем-то подозревает. Но в ночной тишине, лежа на широкой двуспальной кровати, она говорила себе в тысячный, наверное, раз, что не права и у нее нет никаких, совершенно никаких оснований подозревать его в измене, а тем более жаловаться на жизнь: Александр никогда ей не лгал и не вводил в заблуждение. Он был честен во всем… почему же хоть что-то должно измениться. И почему она плачет?

Когда их сыну исполнилось шесть, он пошел в ту же школу, в которую некогда, далеким осенним утром, отправился вниз, в мошав, его отец. В отличие от отца, мальчик знал, что совсем близко, в том же коридоре, в одном из соседних классов находится его мать. И именно туда, к ней, в первый же день он прибежал, когда дети стали дразнить его безотцовщиной, утверждая, что отца никогда у него не было и нет и что он попросту мамзер, ублюдок, ибо, будь у него отец на самом деле, уж в первый день занятий он обязательно бы здесь появился. А если он есть и находится в другом месте — то пусть скажет, что же это за место и где оно находится…

Спустя четыре года школьный психиатр посоветовал Лее перевести его в какой-нибудь закрытый интернат, желательно подальше от дома, ибо ставшее почти постоянным отсутствие отца в сочетании с его неожиданными и всегда короткими визитами серьезно сказываются на психическом состоянии мальчика, который в результате стресса становится все более возбужденным и агрессивным. В интернате, где распорядок неизменен и одинаков для всех учащихся, он успокоится; отсутствие нервной обстановки для него сейчас важнее, чем материнский надзор и домашний образ жизни.

Скрепя сердце, Лея последовала этой рекомендации. Она выбрала интернат, в котором работали самые лучшие психиатры, и сама отвезла туда сына…

21

Около трех лет Александр посвятил закупкам запчастей и вооружений для израильской армии. Поскольку даже в самом начале он этим увлечен не был, то совсем скоро ему стало и вовсе скучно. Все было хорошо. Имение прочно стояло на ногах, принося изрядный доход; еще большую прибыль неизменно приносили ему его деловые операции. Поинтересовавшись однажды положением своих финансовых дел, Александр обнаружил вдруг, что даже наличных денег на счету, захоти он уйти на покой, ему хватит до конца жизни. Но где он, этот конец, и чем ему занять себя до того, как он наступит? Что ему делать с этими сотнями тысяч долларов и что ему делать со своей жизнью? Пока он заполнял ее делами и службой, выполнением взятых на себя обязательств, командировками, жизнь была ему не в тягость, но не более того. Он окружил себя достаточным комфортом, без лишнего энтузиазма собирал антиквариат и живопись, немного — очень немного играл сам и очень много слушал, как играют другие, посещая концерты в те дни, когда бывал за границей, или ставя пластинки, когда бывал дома… пожалуй, именно музыка отвлекала его от мысли о бесцельности бытия и давала ему силы на дальнейшую жизнь. Но иной радости у него не было — в сердце его была пустота.

И даже эта радость, нередко казалось ему, эта единственная и незамутненная оставшаяся у него радость, все чаще и чаще смахивала на мучение…

В дневнике он сделал следующую запись:

«Сегодня я решил замкнуть еще один круг своей жизни. Я продаю компанию и возвращаюсь в кадровую армию, при условии, что мне предоставят достаточно широкие возможности. Мне нужен размах, мне нужно напряжение жизни, и чем сильнее, тем лучше. Во всяком случае, это напряжение должно быть сопряжено с большим риском, чем бизнес. Постоянная близость к дому давит на меня; я испытываю непреходящее чувство вины, которой за собой не знаю. В принципе я должен (умом понимаю это) каждый вечер возвращаться в дом на холме. Но я уже давно не делаю этого. Если случится так, что вся моя работа будет необходимо связана с постоянным пребыванием за границей, мне будет легче.

Лучше всего было бы получить возможность снова оказаться в городах, о которых столько рассказывал мне отец. И не в последнюю очередь потому, что именно там, мне кажется, у меня будет больше шансов встретить ее. Мне кажется, что все последнее время до меня доносится ее голос, почти что крик: „Где ты? Если ты не найдешь меня, если не протянешь мне руку, я покину тебя, и ты потеряешь меня навсегда“.

У моей теории о трех кругах музыки нет, конечно, никакой объективной ценности; предложи я ее на рассмотрение любой Академии наук, я был бы поднят на смех. И справедливо. Но для меня она сохранила все свое значение. Она является определяющей для моего внутреннего мира, который, как мне кажется, все больше становится похожим на мир, окружавший мою мать перед смертью. Более того, мне кажется, что, прорвавшись в центр внутреннего круга, я буду там не один. Там будет ждать меня она — девушка или женщина с волосами цвета темной меди и медовыми глазами. Она уже давно ждет меня там, в центре третьего круга. Там и есть мое место. Не понимаю, зачем я возвращаюсь в эту реальность, живой, целый и невредимый.