Минотавр - [54]

К концу второго учебного года все студенты школы были поделены на взводы и приняли военную присягу, став членами «Хаганы»; за каждым было закреплено личное оружие. Александра назначили командиром отделения, и при первой же возможности он был отправлен в соседний со школой кибуц на курсы подрывников. Когда курс был закончен, ему разрешили на два дня съездить домой. Состояние матери оставалось стабильным, но отец стремительно старел. Он потерял видимый интерес к происходящему вокруг него, разговаривал сам с собой и с невидимым собеседником, завершая эти разговоры взмахом руки, словно отгоняя назойливую муху. В ту единственную ночь, которую Александр провел дома, к нему в комнату снова пришла Лея, и снова она трепетала рядом с ним и хватала его за руки, которыми он пытался проникнуть за пределы невесомой и прозрачной ночной сорочки. В эту ночь Александр сказал ей о своем последнем решении — он посвятит свою жизнь армии. Рано или поздно, он был уверен, у евреев появится свое государство, и он станет в нем одним из генералов…

К концу следующего учебного года началась Вторая мировая война. Суда с еврейскими беженцами отчаянно пытались проложить себе путь из Европы в Палестину; англичане безжалостно отправляли их обратно, в ад концентрационных лагерей. Массовые самоубийства беженцев стали нормой. Многие корабли шли ко дну, напоровшись на мины, — на англичан это не производило никакого впечатления. «Хагана» призвала своих бойцов к войне против британцев; в то же самое время был объявлен набор добровольцев в Еврейский легион, который бок о бок с англичанами должен был сражаться с немцами. В этой ситуации мало кто мог разобраться. Александр сказал об этом Нахману, который быстро шел вверх по иерархии в «Хагане»: пусть, черт побери, ему скажут ясно, что мы делаем — воюем с англичанами или идем в их армию. На что Нахман ответил: «Мы будем драться с англичанами, как если бы Гитлера не было. И мы будем драться с Гитлером, словно нет никаких англичан».

— Ты сам до такого додумался? — спросил Александр.

— Нет. Это сказал один из наших лидеров.

— Тогда, — Александр выругался, — передай, при случае, этому лидеру, что очень скоро мы все стройными рядами промаршируем в сумасшедший дом. Я не так умен, как этот твой лидер, и упрощаю задачу. Я воюю с англичанами…

Он был не одинок в подобном решении и скоро нашел дорогу к таким же, как он, бойцам отколовшегося от «Хаганы» подполья.

Из школы его выгнали.

Он вновь присоединился к «Хагане» два с половиной года спустя, в критические минуты, когда армия Роммеля грозила захватить Египет и Палестину. Он и его группа влились в один из передовых отрядов, дравшихся в Галилее. Задача их заключалась в том, чтобы облегчить австралийцам отступление в Сирию, — так, по крайней мере, объяснял один из руководителей «Хаганы»; им был старый знакомый Александра Нахман. От него же Александр узнал, что группе Ури было поручено взорвать все мосты на пути немецкого наступления. В результате этих операций Ури погиб, а Эли остался без ног.

Когда армады Роммеля были отброшены из западной пустыни, Александр получил краткосрочный отпуск и уехал домой. Он застал отца закутанным в шерстяной халат; он сидел за роялем, но крышка у рояля была опущена. На вопрос о здоровье матери отец таинственно поднял голову и шепотом сообщил ему, что в ее состоянии произошли существенные изменения. Ей стало лучше, много лучше. Когда это произошло, она собрала все свои таблетки, все свое снотворное и покончила с собой. Вот так.

Эту новость Абрамов-старший сопроводил музыкальным пассажем: откинув крышку рояля, он провел левой рукой по клавиатуре слева направо и закончил все это громким аккордом.

— Вот так, — сказал он и осторожно закрыл крышку. — Вот так, дорогой Саша, — повторил он и поднял невидящий взгляд на сына. — Мамы твоей больше нет. Скоро ты лишишься и отца, да. Сколько тебе сейчас, мой мальчик? Двадцать один? Вот видишь. В твои годы я уже закончил Политехнический институт. А ты? Подумай об этом, мой дорогой. Подумай хорошенько…

Этой же ночью в комнату к Александру пришла Лея. Она больше не захотела прятать свое тело в прозрачную ночную сорочку и лежала рядом с Александром нагая. Она будет отныне ему и матерью, и женой, и любовницей, сказала она. Ты можешь поплакать у меня на груди, Александр. Не стесняйся, плачь. Даже такому, как ты, не стыдно плакать, когда умирает мать. Я люблю тебя… иди ко мне, прижмись… Поплачь…

Но Александр остался недвижим.

— Я не научился плакать, Лея, — сказал он. — Оставим это занятие женщинам. Им это больше подходит. Иногда мне кажется даже, что они плачут не без удовольствия.

— А мужчины? — спросила Лея. — Мужчины, говоришь ты, никогда не плачут? Разве у них нет слез?

— Есть, — сказал Александр. — Но они предназначены для другого.

— Для другого?

— Тебе не понять этого, Лея. Мне приходилось видеть десятки смертей, но и тогда я не плакал. А могу заплакать от звука музыки… от строчки стихов. Я думаю, тебе сложно это понять, да и ни к чему. Не обижайся… и хватит говорить о слезах.

Она и не собиралась обижаться. Она, правда, заплакала, но это были слезы радости, слезы пробившего для нее великого часа, когда она стала женщиной в объятьях человека, которого любила и для которого берегла и хранила свою чистоту. Ей хотелось плакать от радости и смеяться от боли первого соития. Понял ли ее Александр?