Минотавр - [40]

Когда Александру исполнилось пять лет, он бегло говорил на невообразимой смеси из четырех языков. На русском отец читал ему народные сказки, благо книг этих было достаточно в домашней библиотеке; по-немецки он говорил с матерью; ивриту он выучился от няни, а арабский он слышал ежедневно от служанок, повара и шофера.

Родители купили ему маленькую виолончель, и он забавлялся с ней, как с игрушкой, которая щедро откликалась на его попытки извлечь из нее мелодию; попытки были успешными, ибо, к счастью, он унаследовал музыкальные способности родителей. Но не только эта игрушка нравилась ему, были и другие. Охотничьи ружья отца, например, приводили его в восторг: отец взводил курки, вскидывал стволы, грохот выстрелов… и зверушки — будь то кролик, лиса или каменные куропатки, — смешно подпрыгивая, падали на землю, дергались разок — другой и замирали без движения. Это было не менее волнующе, чем игра на виолончели. Александр смотрел на отца с нескрываемым восхищением, и Абрам Александрович видел в этом добрый знак — сын унаследовал его черты, пристрастия, способности… унаследует и все остальное. Он был уверен — со временем их дружба станет еще крепче.

Кроме всего прочего у мальчика была своя лошадь, и он, замирая, часто ездил верхом бок о бок с матерью, для чего в посадках винограда вокруг дома была прорублена широкая просека; поэтому, безо всяких помех, мать с сыном, устраивая соревнования, могли обогнуть все имение. А плавать его научил араб-шофер. В огромном искусственном водоеме, откуда бралась вода для полива плантации. Повар научил его ловить голубей руками и установил плату — одну лиру за каждую птицу, которую ему приносил Александр, при условии, что он поймал голубя без посторонней помощи и принес его живым.

В пору очистки миндаля в хозяйство приглашали арабок-работниц, которые брали с собою детей. Работницы сидели большим кругом во дворе и ловко очищали зерна, бросая их в ящики; в это время дети, как все дети на свете, носились вокруг. Александр всегда находил среди них двух-трех временных друзей и, болтая с ними по-арабски, отправлялся в сад, где они терпеливо копались в норах, пытаясь выжить оттуда кротов. Иногда они натыкались на кролика — или он на них, — и тогда, не жалея ног, они носились за ним, пока тот не исчезал в зеленой изгороди; а однажды они камнем размозжили голову черному ужу, затем повесили длинное вздрагивающее тело на палку и долго еще наслаждались испуганными криками разбегавшихся работниц.

О мошаве, простиравшемся внизу, к западу от дома, и его жителях Александр слышал от отца и от матери и от других людей самые противоречивые, но большей частью неприязненные высказывания. Общая картина вырисовывалась такая: они были «простые», они были невежественны и ели руками, не пользуясь приборами, они редко мылись и «от них воняло». Они — несчастные люди, сказал как-то Александру отец. Их не следует ни в чем обвинять, но и якшаться с ними не нужно тоже.

Его мать сказала, что, возможно, они вовсе не плохи, но их портит вечная зависть к тем, кто преуспел в жизни, и это опасно. Повар высказался так: эти бездельники из мошава, мало того что жулики, скряги, грязнули и обманщики, они пользуются фальшивыми гирями. Что же до их еды… это просто коровье дерьмо.

И одна только няня нашла для людей из мошава добрые слова. Когда он чуть-чуть подрастет и пойдет в школу, пообещала она Александру, он встретит там таких же, как он сам, мальчиков и девочек; он будет с ними учиться и найдет среди них верных друзей.

Нельзя сказать, что Александр полностью поверил няне. Но любопытство в нем ее слова пробудили.

Но это должно было произойти позднее, не сейчас. А пока что он сидел за вечерним чаем в своем любимом бело-голубом матросском костюмчике с полосатым воротником на спине. Кроме него за столом всегда находились гости, наезжавшие два-три раза в неделю в дом на горе, чтобы помузицировать с родителями Александра.

Закончив ужин, он уходил в свою комнату. Ему было разрешено оставлять дверь открытой; он так и делал. Он мог слушать музыку, сколько душе угодно, пока не заснет. И он слушал мелодии, доносившиеся из гостиной, и глядел при этом на противоположную стену. Там висела гравюра, подарок отцу, присланный из Парижа. На гравюре было изображено чудовище, с человеческим туловищем и головой быка. Чудовище имело имя — Минотавр. Минотавр стоял на коленях. Он стоял на коленях на арене, покорно склонив свою невообразимую голову, словно бык перед последним ударом тореадора. Какая-то женщина с трибуны протягивала к нему руку, будто хотела прикоснуться к нему за секунду до смерти; между протянутой женской рукой и огромной склоненной головой Минотавра почти не было расстояния. Почти… но оно было: ничтожное, крошечное, но было, и Александр знал и верил, что, если пальцы этой женщины дотянутся и коснутся головы человека с бычьей головой, тот будет спасен и не умрет. И каждый раз мальчик напряженно вглядывался в гравюру, ожидая чуда и веря в то, что оно может произойти в любую минуту, и было очень важно это мгновение не пропустить. Но чуда не случалось, и Александр закрывал глаза, — может быть, оно произойдет в следующий раз? А пока что он ходил по кругам музыки. Со стороны это виделось ему так: вот он легко проходит первый, самый внешний круг, затем входит во второй. Тут бывала небольшая задержка, надо было собраться с силами, затем он входил во второй… еще задержка, и, набравшись решимости, он устремлялся к третьему кругу и бежал к центру… и, когда он его достигал, он засыпал. Потому что бодрствовать в центре музыки было нельзя, просто невозможно, человеку это было не под силу. Кроме того, это было опасно. Для мальчика вроде него, но и для взрослых — тоже. Что это была за опасность, он не знал, но тот факт, что она существовала, — это было очевидно уже тогда.