Минотавр - [27]

Никосу это тоже было удобно. Как иначе он мог бы сказать сестре, что немка похожа на откормленного поросенка, что ее широко распахнутые голубые глаза напоминают ему коровью волоокость, а волосы у нее — как солома, вымоченная в огуречном рассоле?

Сестра Никоса перевела это так:

— Моему брату очень понравилась Германия и немцы. А от твоей сестры он просто в восторге. — Никосу же она сказала по-гречески: — Ты будешь приятно удивлен, когда окажешься с этим поросенком в постели…

— А это утверждение основано на твоем опыте с ее братом? — спросил Никос. Сестра, покраснев, больно ущипнула Никоса за щеку и сказала немцам, что ее брат говорит нечто такое, что она перевести не берется, ибо он — восточный дикарь, который еще не привык к новой обстановке и поэтому заслуживает снисхождения.

Потом она перешла на немецкий. Через несколько минут Никосу это надоело, и он сказал по-английски, что предлагает перейти на этот, знакомый всему миру язык. Предложение было принято, и беседа стала общей. Никос узнал, что у его сестры есть контракт на выступления в нескольких европейских столицах — это было началом нового этапа в ее карьере. Никос, если предложение его устраивает, может присоединиться к турне в качестве аккомпаниатора. На это Никос ответил, что предпочитает более основательно осесть в Берлине.

— Он хочет поступить в университет, — пояснила сестра.

— Вот это да! — воскликнула немка, а ее брат, изрядно удивленный, бросил:

— Да кому это надо… Университет…

Никос не ответил. Он посмотрел на немочку, на ее вздымающуюся грудь, оказавшуюся на второй взгляд даже больше, чем на первый, на ее голубые глаза Гретхен, воспетые немецкими поэтами, на ее белую, чуть розоватую кожу, словно звездочками усыпанную веснушками, и, вздохнув, стал ожидать окончания встречи. Обед несколько затянулся. Переводя взгляд с одного сотрапезника на другого, он остановил его наконец на сестре и подумал: «Как она похожа на отца. И чего это они не смогли между собой поладить?»

3

С конца марта по сентябрь Никос целиком погрузился в изучение немецкого, почти не покидая своей комнаты. С раннего утра он садился за грамматику, потом записывал себя на магнитофон, затем прослушивал записанное, устраивая самому себе экзамены и строго ставя себе оценки. Дело продвигалось. Он был способен к языкам, здоров и усидчив. Уже к августу его оценки редко были ниже девяти. В сентябре он впервые поставил себе честно заработанную десятку.

Города он не видел. Точнее, он наблюдал его дважды в день: в девять тридцать вечера по дороге в кабаре, останавливаясь только для того, чтобы купить толстую сосиску с горчицей, — на тротуаре, в окружении праздно фланирующей вечерней толпы, и в два часа ночи, шагая обратно по пустынным улицам в свою комнату, где его ожидала одинокая кровать — на ней, на этой кровати, прежде чем заснуть, он погружался в грезы и вновь оказывался на берегах Средиземного моря. И только с осени, когда наконец начались занятия в университете (темой своей докторской диссертации он, по совету научного руководителя, выбрал историю древнего мира), он вновь почувствовал себя человеком и стал пристальнее вглядываться в эту новую жизнь, в водовороте которой он оказался волею судьбы. Сидя в библиотеке, он с высоты четвертого этажа разглядывал четкие ряды деревьев, на которых листопад обнажал сплетение ветвей, походивших на тюремную решетку. Где-то там, за горизонтом, лежала Польша, за ней Россия и все те бесконечные пространства, представить которые он был не в состоянии. Иногда Никос открывал окно и втягивал в себя прохладный влажный воздух, который приносил с собой ветер с востока; порой ему казалось, что он даже улавливает запах дыма от далеких труб и слышит шорох иной, чужой жизни, неведомой, соблазнительной и угрожающей. И в груди своей он почувствовал зов — вначале невнятный и тихий, а потом все более настойчивый и день ото дня крепнувший; это был голос, говоривший ему: «Беги. Беги отсюда. Пока цел. Уноси ноги…»

Более близкое знакомство с несколькими немецкими студентками убедило его в том, что сестра ошибалась. Они разительно отличались от бейрутских девушек; они были лишены даже тени застенчивости, и слово «целомудрие» им было неизвестно. Они походили на пресную пищу, в них не было никакой остроты, они не знали запретов и не ведали страха перед грехом. Им было все можно. К сексу они относились по-деловому; Никоса это почему-то коробило. Игра, рыцарство, тайна — где они все это растеряли? Чем была для них эта любовь — без трепета, без фантазии? Оставалась голая физиология. В сущности, им даже незачем было снимать платье…

Однажды в полдень, солнечным зимним днем по городу внезапно пронесся ураган. Никос шел, как всегда, к себе, когда вдруг стало темно; затем дикий порыв ветра буквально за несколько секунд превратил окружающий мир в ад. Ветер выкорчевывал многовековые деревья, срывал и уносил за собой вывески, разметал мусорные баки и афишные тумбы, разбросал случайных прохожих словно опавшие листья. Никоса швырнуло к стене дома, это его спасло: он ухватился за ручку двери, и, хотя от удара у него потемнело в глазах, он устоял. Позднее выяснилось, что у него повреждено плечо.