Минос, царь Крита - [42]

«Мне было тяжело идти против Миноса, с которым мы вместе росли. Но ты, анакт, задумал зло. Если бы ты подчинился воле исконных богов Крита, то, поверь, никто бы не пожелал тебе смерти. Ни брат, ни мать, ни я, — вспомнил я ответ Вадунара на мой вопрос, что заставило его умыслить зло на анакта. — Но ты упорствуешь. Я понял — ты пришел погубить это царство. А я готов умереть ради того, чтобы оно жило и процветало.»

Жизнь и смерть десятков людей заключена в этой куче помятых свитков. Горсть живых скорпионов не опаснее, чем эти бездушные, торопливые строчки.

Зевс Лабрис, отец мой, мудрый и могучий!

Все предали меня!

Мать, брат, друзья, возлюбленный.

Нет не меня… Тебя, отец!

Они хотели, чтобы я отрекся от тебя.

Я уже определил, кто достоин наказания смертью, а кто — изгнанием. Завтра будут казни. Отрубят гордую голову друга Вадунара. Он так и не захотел назвать никого, хотя вину свою перед царем признал.

Завтра не станет прямодушного Айтиоквса, благородного Мериона, задумчивого и осторожного Моса, порывистого Рексенора, молодого Хрисея, отважного Пепарета, молчаливого Эномая. Я сам отдам приказ погубить достойнейших мужей Крита. Завтра расстанутся с жизнью тридцать семь человек. И большинство из них мне от души жаль.

А вот Милета — юноши с прекрасным лицом, телом атлета и душой женщины — среди казненных не будет. Он успел бежать раньше, чем я узнал о его измене.

Он клялся, что всегда будет следовать за мной. И нарушил свое слово.

Я приходил в его покои. Нет сомнений, Милет был готов к провалу заговора. Собрал все необходимое. Не забыл ни одного из своих бесчисленных украшений, которыми я без меры оделял его. (Помню, обычно эти дорогие безделушки валялись по всем многочисленным комнатам, которые он занимал в Лабиринте). Корабль стоял на пристани, оснащенный, готовый к отплытию. Значит, он ни на миг не сомневался, что я могу казнить своего возлюбленного. А я только сейчас узнал, что и вправду могу…

Вспомнив о нем, я невольно застонал, сжав виски ладонями.

Милет, сын Аполлона, возлюбленный мой!

Когда Энхелиавон, сын Энхелиавона, брат Вадунара, сказал о Милете, сердце моё сжалось и дрогнуло. Так во время гадания, когда животное уже мертво, и жрец распорол его брюхо и нагнулся, чтобы увидеть печень и селезенку, бывает, что мертвое сердце еще содрогается, будто живое. Так же дрожало моё сердце и голову сжало болью, как тисками. Но лицо моё осталось бесстрастным. Ни один мускул не дрогнул, и Энхелиавон не смог порадоваться, что напоследок ужалил царя. Я сказал ему:

— Продолжай, — и голос не выдал меня.

Милет не просто предал своего царя. Он соблазнил моего брата, Сарпедона. Наверное, ему это было не трудно сделать при такой солнечной красоте и льстивом языке, который говорил всегда то, что хотели от него услышать. С его ошеломляющим, обворожительным бесстыдством (я так и не смог от него добиться, где мой Милет научился таким штучкам)! Бедняга Сарпедон! Где уж ему было устоять! Его сердце всегда открыто для стрел Эрота.

Слезы навернулись на мои глаза. Чем мог я вызвать такую ненависть в человеке, которого любил всей душой?

Не в силах больше сдерживаться, я уткнулся лицом в ладони и беззвучно заплакал. Сказалась усталость, небывалое напряжение и бессонные ночи.

Быстрые, тяжелые шаги заставили меня выпрямиться и поспешно вытереть слезы. Не хватало ещё мне сейчас показать кому-нибудь свою слабость. Я поспешно потер веки пальцами и взял табличку, будто читая. Шаги приближались. Стража пропустила человека без вопросов, значит, это Итти-Нергал-балату. Я неторопливо, из последних сил играя божественно бесстрастного царя, обернулся. Так и есть — кассит стоял на пороге, почтительно склонив голову, и ждал, когда я обращу на него внимание.

— Приблизься. И говори.

— Стража расставлена, анакт. Ничто не потревожит твой царственный покой. Жду твоих новых повелений.

Я поднялся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, и сам начал складывать свитки в ларец. Сверху осторожно положил последний, с только что нанесенными знаками. Перевел взгляд на Итти-Нергала, подошедшего ко мне настолько близко, что я почувствовал терпкий запах его пота. В эти дни все вокруг просто изнывали от духоты. Меня же со вчерашнего вечера знобило.

— Позаботься, чтобы этот ларец охраняли не менее тщательно, чем меня, — приказал я, захлопывая крышку. — Кто оберегает мои покои?

— Син-Или и Апасеф, анакт, а во второй трети ночи — Леонид и Табия, — сдерживая свой громкий голос, ответил Итти-Нергал.

— Ты сам проверишь посты ночью. Вели им никого не пускать, даже брата и жену. Только ты можешь явиться и разбудить меня, если случится что-нибудь очень страшное. Я устал и хочу отдохнуть этой ночью.

— Да, господин мой.

Я невольно хмыкнул:

— Как в песне: «Раб, соглашайся со мной! — Да, господин мой, да!». Разве ты не знаешь ее? Ее поют в твоем Баб-Или.

— Слышал, но слов не запомнил. Там, где жил я, пелись иные песни. И в чести были люди прямые и надежные, как копье. А не те, которые говорят «да» на любое слово господина.

— Достойный ответ, — улыбнулся я воину. — Ответь мне, Итти-Нергал, кем ты был до того, как попал в плен?