Минная гавань - [95]

«Все у него через пень-колоду: один ботинок вычистит — другой забудет, скажут открыть крышку на левом аппарате — откроет на правом», — неприязненно думал Аркадий. Кошкарев всегда нагонял на него тоску своим унылым видом. На этот раз, когда Аркадий, осмотрев торпедные аппараты, собирался пойти к выходу, на скучном лице Кошкарева появилось какое-то умоляющее движение, словно он боялся среди спящих людей остаться наедине со своими думами. Аркадий выжидающе глянул на него. Матрос вяло улыбнулся, что могло означать: «Да я просто так… тоска». И опять сник, отдаляясь в мыслях от лейтенанта, непонятно зачем все еще остававшегося в отсеке, и от ребят, которые в своих коротких снах блуждали неведомо где.

— Как вы находите, Кошкарев, — сказал Аркадий лишь затем, чтобы не молчать, — контакты на стрельбовом щитке больше не залипают?

— Нет.

— Так… Ну что ж! Добро. Следите за процентным содержанием водорода. Я пойду, пожалуй.

В тусклых глазах Кошкарева вновь появился какой-то нервический, испуганный проблеск. И он сказал:

— Простите, если можете, товарищ лейтенант…

Аркадий устало махнул рукой: «Насолил ты мне, братец. Только не ночью же об этом говорить…»

— Я знаю, — хмуро продолжал Кошкарев, — вам за меня строгача дали.

— Это уж как водится, — криво ухмыльнулся Аркадий.

— Нехорошо получилось… В торпедной мастерской тот раз я и сам не понимал, что делаю. Телеграмму из дому получил… Вспомнил опять и вроде как отключился… Сын у меня умер, — сказал вдруг Кошкарев.

— Как умер?! — болезненно сморщившись, переспросил Заваров.

Кошкарев пожал плечами: «Не понимаете, как умирают?..»

— Вон что… И давно случилось?

— Порядком. А узнал, когда с моря прошлый раз пришли.

— И вы молчали?

— А что говорить… Все равно ведь на похороны опоздал. Вы же знаете, в автономке сколько пробыли…

Аркадию стало мучительно неловко, будто он сам в чем-то провинился перед матросом. Заваров никак не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать: просто посочувствовать или же предложить свою помощь? Но Кошкарев напомнил:

— Жене моей тяжело приходится куда больше, чем мне. Раньше я ей хоть звонил с городской почты. А теперь вот старпом дал месяц без берега. Не знаю, как уж она там…

Аркадий тронул Кошкарева за локоть, как бы говоря: «Все понимаю. Крепись, моряк».

Осторожно, чтобы не разбудить Гришу, Аркадий отодвинул дверь «шкафа», не раздеваясь, втиснулся на верхний диван. Каюта представляла собой тесный закуток, но Заваров благодаря малому росту мог полностью вытягивать ноги. А рослый Гриша все жаловался, что ему приходится выставлять коленки «домиком», чтоб головой не продавить переборку в каюту механика. Теперь же Заварову на упругом диване было неудобно и тесно. Он никак не мог найти подходящего положения, чтобы заснуть.

— Что ты дрыгаешься? — сонно проворчал Гриша. Включив свет, он сел на диване. Посмотрел на часы, протяжно зевнул и снова завалился, щелкнув выключателем.

— Страшная это вещь — смерть, — задумчиво сказал Аркадий, вызывая друга на разговор.

— Не бойся, — продолжая зевать, отозвался Гриша, — от сна в подплаве никто еще не умирал.

— Да я не о том. У Кошкарева сын умер…

Гриша молчал.

— А я-то Кошкарева дрючил, — сострадательно говорил Аркадий. — Ну что ему до всего этого? Глупо. Вот сказал он, а во мне будто в самом что-то отмерло.

— Для тебя это не смерть, а только видимость смерти, — отозвался Гриша, — совсем не то, что для Кошкарева.

— Зачем так говоришь? — Аркадий обиженно заворочался, приподнимаясь на локте. — Я прошлым летом схоронил отца. Разве не понимаю, как это больно?

— Как сказать… Именно сейчас — не совсем… Потому что ты с этой женщиной по-глупому счастлив. Не так, что ль?

«Но почему, почему ты против Роксаны?!» — хотелось крикнуть. Только Аркадий смолчал. Он понимал: возражать Грише — значит говорить о своем счастье, в то время как кто-то другой рядом так несчастен. И сознание подспудной вины перед Кошкаревым усилилось еще больше. Он закрыл глаза, и ему представилось лицо Роксаны так ясно, словно она была рядом. Он почти физически ощутил запах ее волос, нежность кожи. И воспоминание о той ночи, которую провел с ней, навеяло вдруг новое, пугающее и радостное ощущение, которого никогда прежде ему не приходилось испытывать. Аркадий подумал, что, может быть, и он сам скоро станет отцом, у них будет сын… Воображение уже рисовало ему картины семейного покоя, уюта — все то, о чем так любят мечтать моряки в дальнем плавании, когда после вахты засыпают на своих жестких койках.

Сон пришел неспокойный…

…Летает по лодке мохнатый, растрепанный клубок ниток, из которого торчат оборванные концы. Аркадий гоняется за ним и никак не может поймать. Но вот ухватил-таки его, стал распутывать, а клубок не поддается… Подошли какие-то люди, взялись каждый за свою нить и потянули в разные стороны. Потом оказалось, что вместо нитей — струны. И люди играют на них — каждый свою мелодию. Аркадий чувствует, что его струна фальшивит, путая всю музыку. Он хочет натянуть ее, и… нет сил. А струна все дребезжит басовито и властно, словно сигнальный ревун подлодки.

«Боевая тревога», — еще не открывая глаз, соображает Аркадий и в следующее мгновение привычно сваливается с дивана, прежде чем успевает окончательно проснуться. Дверь каюты распахнута настежь. По коридору из первого отсека в центральный ошалело проскакивают моряки. По их возбужденным, помятым от сна лицам Заваров догадался, что акустики обнаружили корабль-цель.