Министр любви [cборник рассказов] - [40]

— Как я вас люблю, — повторял он, — как я вас всех люблю.

Я смотрел на них всех и думал, как это мы встретились на этой земле…

«Словно встреча на дороге, наша жизнь с женой и близкими…»

Потом мы поехали провожать Нонико в Ниццу, и самолет унес его.

Я был уверен, что он скоро вернется, что все будет, как прежде, но Лия оказалась права.

Домой мы возвращались в темноте. Наверху, весь в огнях, продолжал скакать «Горный козел». Громко пели цикады.

— Сейчас он еще может улететь в Израиль, — произнесла Лия, — а куда дальше? Всегда надо иметь место, куда хотелось бы уехать…

Когда мы вернулись, мы увидели, что на нашей «вилле» кто‑то побывал. Исчезли приемник, подзорная труба и фотоаппарат с отснятой пленкой, так что от того лета снимков не осталось.

Кроме одного, который случайно сделал Нонико — Лия недовольно смотрит в море в подзорную трубу: «Где Пума?»

Это воровство нас даже как‑то и не расстроило. Мы выпили чаю и легли спать.

Глубокой ночью Пума позвал Катю. Она побежала к нему:

— Что, Пумочка, что?

Он стоял в кроватке, в голубой пижаме, в свете голубой луны.

— Я вас никогда не оставлю, — сказал он.

После отъезда Ноники солнце как‑то зашло. Мы продолжали купаться и загорать, и пить капуччино, но тень печали лежала на всем.

Виноград на стене кончился, и Лие приходилось есть базарный.

Вечерами уже становилось прохладно, и она натягивала кофту, а мы — спортивные костюмы. В «Вернись в Сорренто» людей становилось все меньше и меньше, и Карузо пел все реже.

— Конец сезона, мсье — дам, — объяснил Витторио, — деньги кончились, все больше едят круасаны, все меньше «жиго».

Незадолго до отъезда он пригласил нас на обед.

Лия надела итальянский купальник, Катя — белый бикини, мы с Пумой — кепочки в клетку.

На белый столик Витторио водрузил красные розы и установил солнечный зонт.

— Пер мамма, — сказал он почему‑то по — итальянски. Лия была тронута.

Дул легкий мистраль, приносящий свежесть. Море блистало и подмигивало, что‑то обещая. Чайки садились совсем рядом и хотели сказать, как прекрасна жизнь.

Но кто замечает счастье, когда оно сидит за вашим столом?..

Нас обслуживал сам Витторио, в черных брюках и белой шелковой сорочке. Красный бант опоясывал его.

— Могу предложить ягненка иди «оссо букко», — сказал он.

Мы взяли и того, и другого — «оссо букко» напоминало Лие жаркое, которое ее мама делала в печи.

— Только у нас было жирнее, — сказала она. — А мое жаркое ты помнишь?

— Ну как же, — ответил я и увидел нашу темную комнату, зеленую печь, и в ней таганок с жарким. Запахи тех лет пронеслись над «Вернись в Сорренто».

Мы болтали ни о чем, Пума ел мороженое и Лиина косынка полыхала на ветру.

— Арриведерчи, — сказал Витторио, — попрощайтесь с «Сорренто», мсье — дам, я закрываюсь.

— Почему, Витторио? — спросил я.

— Все, баста! Устал. Я старый итальянец, мне пора домой, в Италию. Под Генуей у меня домик, там живет мама. Будем жить вместе и слушать рыбацкие песни. Хорошая старость, а?..

И он затянул мелодию, которая была печальней еврейской…

— Витторио, — растроганно сказала Лия, — я вас приглашаю на мои котлеты…

В то лето в Провансе бушевали пожары. Горели леса. Звери бежали из них. Птицы еле улетали от огня. Сгорело много деревень.

Наверно, один из таких пожаров унес аристократку с римской виллы и превратил ее в черного ворона.

Однажды ночью, уже в конце лета, разразилась гроза. Море бесилось, и волны доходили до наших стен. Гром был ужасен. Он напомнил Лие бомбардировку. Мы стояли, накрывшись одеялами, и смотрели на небо, где молнии устраивали дьявольский фейерверк. Они освещали нашу жалкую халабуду и нашу семью. Дождь хлестал, Пума плакал, Лия взяла его на руки.

Ветер усилился, волны зверели, молнии били все чаще.

— Вот дрянь, не проходит! — говорила Лия.

Внезапно молния прорезала все небо, ударила в гору, где стояла римская вилла, и мы увидели, как огонь взмыл в небо.

Он побежал от дерева к дереву, от куста к кусту, и вскоре уже горела вся гора. Мы были под ней. Огонь спускался на нас.

— Вот дрянь, не проходит! — повторяла Лия.

Пожар подступал все ближе. Мы были на корабле, который тонул. Пламя было в нескольких метрах. Оно озаряло прекрасное лицо моей матери, лицо пророчицы.

Она стояла с моим сыном на руках, и я знаю, что если бы огонь дошел до нашей лачуги — она бы взвилась с ним в небо, перелетела море и спасла…

…И вот сейчас, в госпитале, я стою перед ней, моей матерью, которая не просыпается уже двадцать один день, я, который прочел столько мудрых книг, который столько передумал, который встречал цадиков — и не в силах помочь ей, как самое бессильное из всех земных существ.

Господи, дай мне взлететь…

Зеленые скамейки

Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.

У реки сидели русские и ловили длинных угрей.

У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.

Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы жили евреи, если б не убили Александра П Освободителя. Дикие цены на чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из Мавзолея.

— Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, — говорила Хая — Рейзел.