Министр любви [cборник рассказов] - [37]

— А ты чего бы хотел?!

— Чтобы хоть кто‑то из нас жил на своей земле.

— Так поезжай, какого черта ты снимаешь дачи?

— Ша, ша! — кричала Лия, — куда он может поехать? Кому там нужны писатели? На что он будет жить?

— Я никуда не поеду, — сказал я, — я сдохну в пустыне! Мне не дойти до Обетованной земли.

— Ты принимаешь себя за Моисея! Вот куда ты вывел сына. Израиль!

— Все будет бесседер, — повторил Нонико.

Катя заплакала.

— Давайте съедем с дачи, — сказала она, — мне не хочется отдыхать. Давайте уедем…

Мы молча пили остывший кофе, потом молча ехали в Эз, сидели в патио и смотрели на небо…

Ночью этой никто не спал. Огромная луна стояла над морем.

Пума ворочался.

— Лия, ты тут?

— Здесь, Пумочка, спи.

— Кто там ходит за окном, бабушка?

— Это ветер, спи, родной.

— Почему ты вздыхаешь?

— Что ты, это не я, это море.

— А почему море вздыхает?

— Не знаю… Наверное, думает о своих детях.

— Разве у моря есть дети?

— А как же — все речки, что впадают, что выпадают…

— А пустыня вздыхает, бабушка?

— Конечно, у нее тоже есть дети.

— А кто дети пустыни, Лия?

— Дети пустыни? Бедуины, туареги, твой братик. Оказалось, он не может без пустыни.

— Лия, разве Израиль — пустыня?

— Нет, это прекрасная страна…

Лия опять вздохнула. Пума замолчал и долго смотрел на желтую сковородку луны.

— Бабушка, ты пустыня, — наконец проговорил он.

— Почему, сыночек?

— Ты вздыхаешь о Нонике…

Дни понеслись, прекрасные и простые.

Лия вставала чуть свет, возилась во дворике, снимала белье с веревки, проверяла, высохли ли купальники, подметала.

Затем мыла фрукты и на больших тарелках разносила по кроватям, где мы дрыхли.

— Съешьте до завтрака, хорошо для пищеварения.

Мы вставали, потягивались, выходили на пляж. Я делал зарядку йогов, Катя лежала на солнышке. Нонико отжимался. Пума с ведром и лейкой курсировал между дачей и пляжем.

— Лия, — кричали мы, — где ты там, пошли купаться!

Она не отвечала.

— Лия, ты слышишь, вода — кипяток!

— Хорошо, хорошо, что вы шумите?!

Лия не любила выходить с дачи.

— Когда я сижу на этой барже — я вижу море, горизонт, небо, я вижу мир. Когда я сижу в море — я вижу эту халупу!..

Она стояла у окна, в купальнике, в косынке, с подзорной трубой — и наблюдала за Пумой в море.

У нее был вид корсара, идущего на абордаж.

— Пума, — кричала Лия, — ты куда зашел?1 Там глубоко! Немедленно выйди вон!

Пума не поворачивал головы.

— Что вы стоите, — кричала она нам, — ребенок тонет!

— Мама, не беспокойся, мы рядом, — отвечал я.

— Он рядом!! У ребенка уже гусиная кожа, выведите его из воды! От купаний худеют. Пора кушать!

Несмотря на папу — сплавщика леса, Лия боялась воды. На пруд она смотрела как на безбрежный океан. Она не умела плавать, более того, она никогда в жизни не заходила в воду.

— Где я могла в нее заходить, — говорила она, — Припять была грязная, Рижский залив холодный, и потом мы там с моей сестричкой должны были наготовить столько еды, и принести на пляж, и разлить по тарелкам… Где я могла купаться?..

Впервые ее затащили в море после прилета Ноники. Мы втроем тянули ее за руки, а Пума подталкивал сзади.

— Отпустите, — шумела Лия, — я не баржа, а вы не бурлаки!

Она шла по камням, разрезая воду, как ледокол, спускаемый со стапелей.

Наконец Пума начинал поливать ее водой.

— Перестань сейчас же, дрянь такая! — шумела она, но он только хохотал и брызгался еще сильнее. — Ну, ты сейчас у меня получишь!

Тут она спотыкалась и плюхалась в воду.

— Уф! — у нее захватывало дыхание, — холодрыга!

Мы оставались возле нее, а Нонико заплывал далеко, к плоту, и отдыхал на нем.

Лия плескалась, и вода казалась все теплее.

— Горячее молоко! — в конце концов говорила она.

Дальше колена она не заходила.

Но однажды, когда Нонико был на плоту, и мы занимались Пумой, мама вдруг исчезла.

Мы крутили головами — ее нигде не было. Катя пару раз ныряла под воду — никого! И тут я заметил столб воды. Кто‑то плыл спортивным кролем. Это была мама! Мы остолбенели.

— Куда ты?! — закричал я, но она только прибавила скорость.

Я схватил скутер — пятьсот франков за десять минут — и погнал за ней. Все было напрасно — ее было не догнать.

Она доплыла до Ноники, и тот помог ей взобраться на плот.

— Ты откуда, бабушка? — удивился он.

— Дай мне отдышаться, — сказала она, — варт а вайленке!

Я подрулил на скутере.

— Мама, — сказал я, — почему ты вдруг поплыла?!

— Как почему?! Я должна была ему сказать, что в Израиле надо много пить!

— Ты не могла подождать, когда он вернется?

— А если бы я забыла?

Обратно Лия плыть отказалась.

— Я не умею, — удивилась она, — вы что, не знаете?!

Она немного отдохнула на плоту, еще раз напомнила Нонико, что в Израиле надо много пить, и мы ее погрузили на скутер. Пятьсот франков — десять минут!

Потом она опять заходила только по колено.

Даже на нашей лодке она не хотела прокатиться.

— Отвяжитесь с вашей лодкой, — ворчала она, — хоть бы ее уже проткнули!

Бабушкиной просьбе кто‑то внял, и лодку нашу регулярно стали прокалывать. Она стояла в патио и это было нетрудно. Мы ее заклеивали, ставили заплаты — а назавтра ее опять протыкали.

Мы решили поймать бандита. Я засел в засаде, за туалетом, в патио, и около двух ночи в таинственном свете луны увидел разбойника. Это была мама. Она осторожно кралась к лодке. В правой руке она сжимала шило. Подойдя, она размахнулась и вонзила его в днище.