Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - [27]

Оруэлл настолько сильно любил негативные гиперболы, что весьма сложно оценить истинную глубину его пессимизма. «Все удивительно странное в конечном счете меня завораживает, даже если я это просто ненавижу»⁶⁶, – писал он в романе «Дорога на Уиган-Пирс». Начиная с повести «Фунты лиха в Париже и Лондоне» и заканчивая романом «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» пульс его прозы каждый раз неизменно учащается по мере приближения описания катастрофы. Неудивительно, что Оруэллу понравилась «блестящая и депрессивная»⁶⁷ книга Малкольма Маггериджа «Тридцатые». Маггеридж работал московским корреспондентом The Manchester Guardian, прекрасно владел словом, и его книга была правдивым и не лишенным юмора рассказом о сложной эпохе 1930-х годов. В рецензии на эту книгу Оруэлл писал: «Он смотрит только на темную сторону вопроса, но весьма сомнительно, что у него вообще была светлая сторона. Ну и десятилетие! Буйство ужасного вздора, которое неожиданно превращается в кошмар, красивый путь, заканчивающийся камерой пыток»⁶⁸.

Маггеридж сделал много выводов, но одним из самых неожиданных был вывод о том, что в тридцатые появилась мания сбора информации в виде документальных фильмов, исследований и опросов общественного мнения. «Занятно, а может, и закономерно, что наряду с желанием иметь факты и их огромным количеством появилось желание иметь что-то фантастическое, в чем тоже не было недостатка… Можно предположить, что никогда ранее статистика не являлась такой востребованной и ее так экстравагантно не фальсифицировали»⁶⁹. Превращение статистики в фетиш для производства ложной информации не только отдаляло людей от правды, но лишь плодило все больше оптимистичной лжи. Подобные процессы происходили в Германии и России, а также и в Океании, где Уинстон Смит по долгу службы целыми днями переписывает архивные копии The Times. Для министерства правды факты не имеют никакого значения. В министерстве считают, что надо сделать так, словно они это значение имеют, потому что воспоминания мимолетны и эфемерны. Человеческая память – ничто по сравнению со «свидетельствами» и «доказательствами».

Как должен вести себя писатель в такие сложные времена? Как он должен реагировать на ужасы войны? Сидя в одиночестве в Воллингтоне, Оруэлл ломал голову над этими вопросами. В его первом сборнике эссе «Во чреве кита» есть одноименное эссе, в котором Оруэлл не смог убедить ни себя, ни читателя в прелестях политически апатичной самовлюбленности Генри Миллера (позднее он называл позицию этого писателя «нигилистическим отмалчиванием»⁷⁰), а также в том, что он сам предпочитает американский прямой и грубый стиль без лишних глупостей по сравнению с «ярлыками, лозунгами и упущениями»⁷¹ прокоммунистической интеллигенции. «Хорошие романы пишут не те, кто вынюхивает отсутствие ортодоксальности, и не те, кто в душе страдает по поводу своей неортодоксальности. Хорошие романы пишут люди, которые не боятся»⁷¹. Основной посыл эссе – отчаяние и попытка спасти свою порядочность из-под обломков 1930-х. В ситуации, когда не предлагается никаких нормальных вариантов, когда мир «движется к эпохе… в которой свобода мысли сначала станет смертным грехом, а потом бессмысленной абстракцией»⁷², человек, по крайней мере, должен стремиться оставаться честным.

Не стоит цитировать «Во чреве кита», не отмечая, что в момент написания эссе Оруэлл находился в состоянии эмоционального напряжения и интеллектуального переосмысления. Например, «литературная история тридцатых, судя по всему, оправдывает мнение о том, что писателю лучше держаться подальше от политики»⁷³ – это точка зрения, которую сам писатель всю жизнь игнорировал. Второе эссе из сборника посвящено писателю, который отказывался прятаться внутри кита. Оруэлл отмечал, что Чарльз Диккенс «всегда был на стороне проигравшего, слабого против сильного» и «всегда поучал… Творить можно только тогда, когда ты переживаешь и заботишься»⁷⁴. В этом вопросе Оруэлл был настолько солидарен с Диккенсом, что эссе превратилось в бурный поток самоанализа. В роли литературного критика Оруэлла в меньшей степени интересовал анализ текста, чем сами индивиды и их идеи. Какими людьми были Диккенс, Шекспир, Миллер и т. д.? Каким они видели мир? Эссе заканчивается известным описанием лица Диккенса или скорее описанием лица, которое, по представлению Оруэлла, было у этого писателя. «Это лицо человека, который всегда с чем-то борется, который борется в открытую и не боится, лицо человека, который щедро зол – другими словами, лицо либерала XIX века, свободного ума, лицо того, кто одинаково ненавидит все вонючие мелкие ортодоксии, бьющиеся за наши души»⁷⁵. Это лицо человека и писателя, которым сам Оруэлл стремился стать, человека, который во многом находится вне своего времени.

Оруэлл не мог себе представить, что однажды утверждения, сделанные им по поводу Диккенса, будут применяться для оценки его собственного творчества: «Я очень сомневаюсь в том, что читавший Диккенса человек может прожить неделю, не вспоминая писателя по тому или иному поводу. Вы можете положительно оценивать его творчество или этого не делать, но писатель никуда не денется, он словно колонна Нельсона»