Миниатюры - [30]

— Это ревность. Говорят, что любви без ревности не бывает. А вот ревность без любви — сколько угодно.

— …Грубить ему не могу. Иногда очень хочется срезать, особенно когда говорит абсолютную чушь. Ну, я же слышу, что — чушь… И молчу. И даже поддакиваю, если в компании. Вроде, бывает, и накричать хочется, прям, пнуть со всей силы… Но — никогда.

— Это уважение. И очень хорошо, когда оно взаимно.

— …Утром просыпаешься медленно-медленно… Под одеялом тепло, приятно. Можно долго потягиваться, протирать глазки, хихикать, вспоминая сон, в подушку… Из кухни слышно позвякивание — там моется посуда и готовится кофе. И так все хорошо, так правильно — вот просто до слез иногда…

— А это — счастье.

— Так, что же тогда — любовь?

— …

Далекое светлое будущее

В далеком светлом будущем производством занимались машины. Всем производством: и выплавкой металла из руды, и штамповкой из полученного металла деталей, и сборкой других машин, для переработки и для услуг. И производство пищи было автоматизировано. Машины контролировали температуру и качество сырья, машины создавали в автоклавах белковую и углеводную структуру, из которых другие машины буквально «шили» любую еду высокого качества. И добычей полезных ископаемых занимались машины. И охраной окружающей среды — тоже они.

И планированием доходов, и бюджетированием затрат — машины. Ремонтом машин занимались тоже машины. Сверхмощные сервера были объединены в одну огромную нейронную сеть, опутывающую всю Землю. Вся Земля стала копией мозга — огромного мозга, в подкорке которого мечутся сигналы, передающиеся в конечности — к машинам-производителям. Что делали люди? Люди занимались составлением тех программ, по которым работали машины. Людей, понимающих в этом и разбирающихся в программировании, было много. Целый миллион! А больше людей на Земле не было. Потому что человек не может жить без дела и без цели. Так решили специальные машины, обобщающие данные, которые получили другие машины в ходе исследования человеческого общества потребления.

Про любовь

Придя на работу, он обходил свои владения, заглядывал в каждую урну и строго показывал дворнику на страшные огромные «пальцатые» листья каштана, улегшиеся на крыльце. Потом снимал серое, слегка побитое молью по обшлагам пальто — не уследил этим летом, вешал его на вешалку и становился у дверей. Его работой было встречать гостей.

Открывать двери, склонять голову в приветствии, аккуратно принимать скинутые на ходу, буквально сами соскользнувшие с загорелых спин яркие и невесомые шубки, откладывать их давнему знакомому — гардеробщику, говорить густым басом «спасибо» за каждые пять рублей, сунутые на ходу в его руку, обтянутую белой перчаткой… Она сновала по залу, следя за каждым движением гостей. Вот только кто-то поднял голову от зеленого стола, а она уже рядом с подносом, уже предлагает бокал прохладительного или маленькую тарталетку на закуску.

— Ну-ка, постой, не уходи, — говорили ей и делали ставку. А потом, бывало, счастливо и расслабленно смеялись, и совали в кармашек на фартуке или даже, совсем распустившись, за кружевной ворот, купюру или две… Рано утром, когда еще было темно, они уходили с работы. Он всегда дожидался ее, она никогда не уходила без него. Они были очень странной парой — пожилой длинный седой мужчина с нафабренными усами с загнутыми вверх, под Дали, кончиками в сером прямом старомодном пальто, и невысокая, даже маленькая совсем молодая девушка, по виду студентка, в простеньком китайском пуховике непонятной расцветки с куриными перьями, вылезающими из швов.

— У меня сегодня тысяча, — хвалился он.

— А у меня — пять! — гордо заявляла она, приобняв его за талию. Потом она нажимала кнопку на плеере, они делили два наушника, распутывая провода, и шли дальше, в обнимку, плотно прижавшись друг к другу, стараясь попасть в ногу, в такт сложной мелодии: /…Они никому не верят, и никогда не плачут — / /Бог, открывающий двери, и ангел, приносящий удачу…/ //

Кавайная сказка

Жили были две пусечки. Одну звали Ня, другую — Кавай. И такими они были миленькими, красивенькими, мягонькими и большеглазенькими, что все их сильно-сильно любили. А когда они выходили на улицу, то только и слышали со всех сторон:

— Ня-а-а… Кава-а-а-ай! Пока они были маленькими пусечками, им это только нравилось. Они и сами любили потереться розовыми щечками, приговаривая нежно:

— Ня-а-а-а… Кава-а-а-ай… Но потом пусечки выросли, и им стало противно. Они решили измениться. Покрасили лица белым, волосы, губы и ногти — черным.

Посмотрели друг на друга с восхищением и вышли на уоицу.

— Ня-а-а! Кава-а-ай! — услышали они со всех сторон. Тогда на другой день они вбили себе по семь гвоздиков в ухо, вставили штангу в нос, железячку в язык.

— Ня-а-а-а! Кава-а-а-ай! Задолбали. Пусечки закончили ВУЗ, пошли работать и продвинулась до больших начальников. Они стали носить строгие костюмы и белые блузки. Очки в тонкой оправе подчеркивали их ум и индивидуальность. Они строили навытяжку коллектив, сокращали рабочие места, ругались, как строители (а строители — это вам похуже сапожников!). После тяжкого рабочего дня пусечки возвращались домой, принимали ванну с разными вкусно пахнущими пенками, надевали яркие халаты и выползали на кухню, где их встречали их мужчины: