Миниатюры - [23]

— А это еще что?

— Ну, дочка, как же… Это нужно. Это адронный коллайдер. Он ускоряет…

— Я знаю, что он ускоряет! Грамотная. Только он же — большой?

БАК, то есть?

— БАК — это во Франции. А у меня Небольшой Адронный Коллайдер.

НАК, то есть. Еще от папы остался.

— НАК? Ну, и нак, то есть, зачем он тут у тебя стоит?

— Мало ли, — уклончиво ответила мама. — Может, пригодится. На черный день.

— Все, мама! Все! Черный день пришел. Покажи, как будешь использовать этот свой НАК! Покажи, покажи! Поздно ночью, уже уходя домой, пыхтя от злости, дочка выволокла к мусорным ящикам большой обруч светлого металла.

— Во, смотри, — тут же оживились тени. — Совсем народ заелся.

Коллайдерами кидается. Чур, этот мне!

— Чего это — тебе? Надо по совести!

— Вот скажи, зачем тебе — коллайдер? Ну?

— А тебе — зачем?

— Мне — ясно, зачем. На всякий случай. На черный день, так сказать… В хозяйстве сгодится.

Серьезный писатель

— Хосспадя, — говорит она утомленно, читая очередной пост в ЖЖ или Фейсбуке. — Вот же — еще писатель выискался… У нее вышли две книжки. Нет, уже три! Она курит тонкие сигареты через длинный черный мундштук. Смотрит по сторонам чуть сверху и как будто немного над. Сама она уже — там. А эти, копошащиеся вокруг и ниже, они все еще здесь. И они ведь что-то пишут, пишут, пишут… Корябают. А у самих — сплошные ошибки! И грамматические, и орфографические, и стилевые…

— Где, где ошибки? Это просто опечатка здесь!

— Хосспадя, а ведь туда же, в писатели… Иногда она поддерживает «срач» и кидает реплику-другую-третью, объясняя автору поста, какое же он, в сущности, чмо, когда описывает свою нищебродскую жизнь или свое «нижеплинтуса» мировоззрение. Сама она пишет редко. У нее есть норма: не более, чем… Она не может писать в ЖЖ часто, потому что пишет роман. Роман она пишет по-настоящему. То есть, никому не показывает ни кусочка, скрывает даже от кота, пытающегося заглянуть через плечо, когда проходит по спинке дивана. Она сидит на диване, прикрыв шалью ноги, курит тонкую сигарету через длинный мундштук и пишет длинный роман о настоящей жизни настоящей интеллигенции. Никакой фантастики или, не дай бог, сказок каких! Она серьезный писатель. Очень серьезный.

Апокалипсис

Ты подумай, подумай… Что делать будешь, когда денег не станет, знакомые вдруг отвернутся, работа закроется, жилье накроется поганым ведром — что ты станешь тогда делать? Что говоришь? Дети тебе помогут? У тебя ребенок есть, да? Так вот еще страшнее — твой ребенок заболел. Он уже большой, да, сам работает и живет отдельно давно, твой ребенок.

Но он заболеет. И никто не может ему тут помочь, а чтобы помогли там, нужны большие деньги. А у тебя никогда не было таких больших денег. То есть, что такое большие — ты представляешь. Видел не раз.

Может, даже держал в руках. Но всегда не свои, чужие. А теперь нужны свои, сразу и очень много. А у тебя как раз голод, безденежье, безработица и бездомное кочевание по знакомым, в которых постепенно превращаются друзья. Вот был он тебе друг — а стал знакомый. Потому что дружба дружбой, но у него все же своя семья и свои дела, а ты тут мечешься, мешаешься, живешь, лезешь, показываешь всем, как тебе плохо — и так изо дня в день. Никому не нужный жалкий мерзкий человечишка. Тут же никакая дружба не выдержит, и станешь ты просто знакомым. А со знакомым совсем другое дело, чем с другом. Знакомый знакомому на самом деле помогать ничем не должен. Он даже намекнуть может, что пора тебе, унылому и тусклому существу, поискать себе, наконец, постоянную работу и квартиру. Сколько же можно на чужой шее сидеть? До тех пор, пока знакомство-приятельство не превратится во вражду, что ли? Когда придешь, обстучав своими каблуками все тротуары в поисках хоть чего-то, хоть какой зацепки, а твои сумки у порога, и тебе говорят, честно глядя в глаза: уходи. Осточертел ты — и даже более того. Ты стоишь с этими сумками на улице, и скоро зима, и денег нет, и — да, ребенок же! Тебе надо себя кормить и на лечение какое-то что-то искать. Ну? Чем ты тогда займешься? Как будешь сам выживать и помогать выжить ребенку своему? Это же не тот случай, как после армии, чтобы просто закрепиться, ты готов был хоть в дворники идти, хоть даже учителем в самую дальнюю сельскую школу или простым участковым на границу области. Лишь бы платили хоть что-то и хоть какое-то жилье. Общага даже, койка в комнате на шестерых — пусть! А теперь кто тебе даст такую общагу? За что? Кому ты нужен? Какой от тебя прок и толк? Но тебе нужно жить, тебе нужно есть, пить, мыться — чтобы не завонять. И надо как-то собирать средства, скажем, на операцию. Это просто вот такое предположение. То есть, локальный, совсем маленький, твой личный апокалипсис. Не так, как в книгах, когда всем плохо, везде разруха и всем одновременно надо выживать. Нет. Только тебе одному. И никому ты не нужен совершенно. Проходят люди с равнодушными лицами. Видали они таких, как ты. Родители? Где те родители, а где ты. Да и есть ли еще те родители? Ну? Что, пойдешь на вокзал чемоданы тырить? По карманам в метро шарить? Квартиры и дачи вскрывать? Или встанешь у метро с протянутой рукой? А то и по поезду вдруг пойдешь, со стонущим голосом рассказывая, как же тебе плохо и как нужны деньги? Ну? Решай, что делать будешь, как зарабатывать и чем зарабатывать. Как жить? В церковь еще можно пойти. Там тебя успокоят, там могут одеть — сейчас есть такая мода, чтобы старую одежку в церковь относить. Даже покормят кое-где. А дальше? На всю оставшуюся жизнь — так? По церквам? «Подайте убогому»? Центр занятости, наверное, даст тебе занятость. Ту, которая не позволит умереть с голоду или от холода, когда полуспишь-полутерпишь, свернувшись клубком на колодце канализации.