Миниатюры - [17]

Себе надо нравиться

Не так, что — фи, все равно найдется, кому понравлюсь! А так, чтобы искренне радоваться своему отражению в зеркале и любоваться иногда и выбирать правильный поворот головы, и глазами, глазами играть и сверкать! И чтобы идти по улице и посматривать в глаза встречных: оценили? Поняли класс и качество? И радоваться, видя отклик. Надо, чтобы и то, что выходит из-под собственных рук — нравилось.

Шьешь? Чтобы красивое было и приятное, чтобы хотелось оставить себе.

Пишешь программу? Чтобы щекотно в животе было от удачно вставленной функции и скорости работы. Сочиняешь рассказ? Чтобы и потом, через год или два, читать свое произведение было приятно и интересно и пробивало до слез иногда. И тогда сразу улучшится походка, выпрямится спина, исчезнут угри, пропадет диарея, наладится кислотно-щелочной баланс и стабилизируется давление, улучшится сон, исчезнут боли то там, то сям, и станет на улице светло и совсем не холодно.

«Писатели»

Они вяло толкали друг друга ладошкой в плечо, изредка стонуще спрашивая:

— Кто ты такой?

— Нет, ты кто такой, а?

— Кто ты такой, сколько у тебя читателей?

— Нет, ты кто такой? Кто тебя знает и какой у тебя рейтинг в Яндексе?

— Нет, кто ты такой, а? Да тебя даже «пираты» не воруют!

Аберрация зрения

— Доктор, я очень болен. Я уже давно не вижу ничего зеленого. Вот деревья за окном — они черные. Вот лужайка — она же белая! Черное и белое. Черное и белое…

— Голубчик, у нас зима длится пять месяцев… Чего же вы хотите?

Ваша болезнь лечится очень легко — самолетом.

Куда уходит детство?

А оно никуда не уходит. Оно не гость из «правильных», который понимает, что пора и совесть знать, да и съедено-выпито все, и поэтому начинающий сам собираться, одеваться, прощаться с хозяевами, и уходящий в ночь с улыбкой удовлетворения, потому что долг вежливости соблюден, сеанс общения произошел, ужин был, а теперь можно и поспать. И хозяева остаются довольными, потому что и ужин был, и общение, и гость оказался «правильный», и не стал слишком долго утомлять своим присутствием. Вот детство — оно совсем не такое. Оно не пришло, и поэтому ему и не уходить. Оно всегда с нами. И только если его вежливо выпроводили, как засидевшегося и обжившегося уже гостя, если не просто намекнули, а прямым текстом произнесли «волшебные» слова, вот тогда оно уходит. В никуда. Оно просто умирает. Поэтому никогда не говорите детству: «Я уже старенький (кая).

…Что ж я, как маленький (кая). В моем возрасте…» Детство никуда и никогда не уходит. Его выгоняют. «Выпинывают».

Выкидывают. Прогоняют. Не надо этого делать. Некрасиво… Оно же — детство.

Объявление

Лысый, седой, где не лысый, пузатый, низенький, беззубый шестидесятилетний холостяк с массой вредных привычек познакомится с высокой спортивной красивой девушкой 18–20 лет, без жилищных проблем, с богатыми родителями, для совместного проживания и создания семьи. Интим не предлагать.

Последнее письмо

Он неторопливо открыл левый верхний ящик письменного стола и достал из надорванной пачки лист бумаги. В верхнем ящике россыпью валялись шариковые ручки, частично купленные по случаю, частично подаренные на разные годовщины или в ходе каких-нибудь рекламных акций. Так же медленно, буквально нехотя, с недовольным выражением на лице он пошевелил указательным пальцем одну, другую ручку, пока не остановился на подарочной, зеленой, похожей на хорошо отполированный осколок мрамора. Вздохнул, повозил лист по гладкой поверхности стола, будто разглаживая. Да чего там было разглаживать? Нет. Никак не получается. Он встал, оттолкнув кресло, вышел на лоджию, открыл фрамугу, постоял, смотря на снег, сыплющийся на город. Несколько раз резко вдохнул и выдохнул, как учили в свое время тренеры. Тяжелый комок, подвисший, казалось, сразу под ребрами, не рассасывался. Все было не так. Все было неправильно. Но и дальше так продолжаться не могло. Вздохнув, не закрывая за собой дверь, он вернулся в комнату, постоял немного над столом, рассматривая единственное светлое пятно — лист бумаги, лежащий чуть левее центра. Нагнулся, поправил его, передвинул так, что лежал он теперь ровно посередине. Ручку шариковую положил сверху, чуть наискосок. Посмотрел со стороны: стол темного дерева, настольная лампа, лист бумаги, темно-зеленая ручка.

Хорошая композиция, подумал он, а потом смахнул все со стола широким взмахом руки, и снова вышел на лоджию. Ну почему, почему все не так? Ведь было же оно, счастье? И любовь была? И эти горящие глаза. И встречи. А как она прислушивалась к каждому слову, сказанному им! Как не просто прислушивалась, а — вслушивалась, разбирала по словечку, думала над каждым словом! А может, и не было никакой любви, и он сам себя обманывал? А вот теперь, когда он ослабел немного, все это и проявилось? Тут же пропал огонь в глазах, сразу же стали неинтересны его рассказы… Эх-х-х-х… Тьфу! — плюнул он вниз на заснеженный тротуар. Можно было напиться. Какое-то время он только этим и спасался. Но ее этим не вернуть. Она только смеялась над ним, пьяным. И потом, врачи уже запретили столько пить. А если не пить, сразу лезут мысли в голову: «Кто он? Зачем он? Не было бы лучше ей, если бы его не было?». А и правда… Может, хватит выяснять отношения и доказывать что-то друг другу? Он резко повернулся, как когда-то, уверенно прошел обратно к столу, подвинул кресло, сел. Достал новый лист бумаги, не глядя схватил шариковую ручку — любую, лишь бы писала. Поднял руку над листом бумаги. Задумался, буквально на секунду, а потом размашистым почерком написал: «Я устал. Я ухожу.» Слова вдруг нашлись. Они легко связывались друг с другом в знакомые рубленые фразы. Не было никаких упреков, никаких жалоб, никаких претензий. Просто он устал. Возраст, наверное… … За слегка приоткрытой дверью кашлянули негромко: