Мимо течет Дунай - [12]

В одной книге я прочел однажды слова: «Небо не имеет обыкновения поддерживать человека». Хорошо бы всем узнать это изречение, где говорится о дурных повадках неба. О да, оно и впрямь не имеет обыкновения посмотреть вниз, подать знак смятенным людям, живущим под его владычеством. Уж во всяком случае, оно не сделает ничего такого, когда происходит мрачная драма, где и оно играет свою роль — это выдуманное людьми небесное провидение. Отец и сын. Сын — в самом этом явлении есть нечто непостижимое. Мне теперь часто приходят в голову такие слова, ибо для этого темного дела ясных слов не найдешь; когда об этом думаешь, теряешь рассудок. Темное дело: ибо вначале было мое семя, неразличимое и мерзкое мне самому, потом — кровь Ганны, питавшая ребенка и излившаяся при его рождении; все вместе — темное дело. И завершилось оно кровью — его ослепительно алой детской кровью, брызнувшей из раны в голове.

Он не мог ничего сказать, когда лежал в ущелье, на выступе скалы, — его школьный товарищ, подбежавший к нему первым, услышал только: «Ты…» Пупс хотел поднять руку, чтобы пояснить жестом, а может быть, уцепиться за того мальчика, но рука уже не поднималась. И когда через несколько минут над ним склонился учитель, он прошептал наконец: «Хочу домой».

Я не решусь на основании одной этой фразы утверждать, что его тянуло именно к Ганне или ко мне. Человек стремится домой, когда чувствует, что умирает, а он это чувствовал. Это был всего только ребенок — что особенного мог он хотеть сообщить. Пупс был самый что ни на есть обыкновенный ребенок, и ничто не могло поразить его сознание перед смертью. Остальные ребята вместе с учителем наломали веток, соорудили из них носилки и несли его до Обердорфа. В пути, уже через несколько шагов, он умер. Скончался? Ушел навеки? В объявлении мы написали: «…несчастный случай отнял у нас… нашего единственного ребенка». Служащий типографии, принимавший у нас заказ, спросил, разве мы не хотим написать: «…нашего единственного, горячо любимого ребенка»? Но Ганна — это она говорила по телефону — сказала: нет, само собой понятно, что любимый и горячо любимый, теперь уже дело совсем не в этом. По глупости я чуть не сжал ее в объятьях за эти слова — так живы были мои чувства к ней. Она оттолкнула меня. Существую ли я еще для нее вообще: ради всего святого — в чем, в чем может она меня винить?

Ганна, давно лелеявшая ребенка в одиночестве, ушла в тень, с нее словно соскользнул луч прожектора, освещавший ее, когда она была вместе с Пупсом и благодаря ему — в фокусе света. Про нее теперь и сказать нечего, как будто у нее самой нет ни свойств, ни примет. А ведь раньше она была веселая и подвижная, боязливая и ласковая, она была строга и всегда готова вести и направлять мальчика, то чуть отпуская его от себя, то снова притягивая поближе. После случая с ножом для нее наступило блаженное время, она пылала великодушием и сочувствием, она получила право защищать свое дитя и оправдывать его ошибки, она отстаивала его перед всеми инстанциями.

Это случилось, когда он был в третьем классе. Пупс бросился на своего одноклассника с перочинным ножом и хотел ударить его в грудь, но промахнулся и всадил нож мальчику в руку. Нас вызвали в школу, и у меня были неприятные разговоры с директором, с учителями и с родителями раненого мальчика — неприятные, потому что сам я не сомневался, что Пупс действительно способен и на такой поступок, и на многие другие, но сказать, что думал, я не мог; неприятные еще и потому, что мне навязывали точки зрения, которые мне были совершенно чужды. Что нам делать с Пупсом — никто не знал. Он плакал, то ожесточаясь, то отчаиваясь, и, если уж говорить правду, он раскаивался в своем проступке. И все же нам не удалось уговорить его пойти к тому мальчику и попросить прощения. Мы заставили его это сделать и отправились втроем в больницу. Но я думаю, что Пупс, который ничего не имел против своего товарища, когда угрожал ему, начал ненавидеть его с той минуты, когда ему пришлось произнести заученную формулу извинения. То была не детская ярость — при большом самообладании он скрывал в себе очень утонченную, очень взрослую ненависть. Это тяжкое чувство, которое он прятал от посторонних глаз, уже оказалось ему по силам, и он словно был посвящен в человеки.

Всякий раз, когда я думаю о той школьной экскурсии, которая положила конец всему, мне вспоминается также история с ножом, как будто они отдаленно связаны друг с другом — из-за потрясения, напомнившего мне о существовании моего ребенка. Ибо, за исключением этих событий, мне нечего вспомнить из его немногих школьных лет — ведь я не следил за его возмужанием, за пробуждением его разума и чувств. Наверное, он был такой же, как все дети этого возраста: необузданный и ласковый, шумный и скрытный; в глазах Ганны — наделенный необыкновенными качествами и во всем неповторимый — в глазах Ганны.

Директор школы позвонил ко мне на службу. Этого еще не бывало — даже когда стряслась история с ножом, звонили к нам домой и я узнал обо всем от Ганны. Через полчаса мы встретились с ним в вестибюле нашего служебного здания и пошли в кафе на другой стороне улицы. Он пытался сказать мне то, что должен был сказать, сначала в вестибюле, потом на улице, но даже в кафе он чувствовал, что это неподходящее место. Наверное, на всем свете нет места, которое оказалось бы подходящим для сообщения о смерти ребенка.