Милый старый Петербург [заметки]

Шрифт

Интервал

Светлов С. Ф. Петербургская жизнь в конце XIX столетия (в 1892 году). СПб.: Гиперион, 2001. С. 11.

См.: Бенуа А. Н. Живописный Петербург // Мир искусства. 1902. № 1. С. 1–5.

См. например: Теплов А. «Записки путиловца»: Воспоминания. 1891–1905 г. СПб., 1908; Кильштет К. Е. Воспоминания старого петроградца: Семейная хроника. Пг., 1916.

Подробнее см.: Конечный А. М. Петербург «с того берега» (в мемуарах эмигрантов «первой волны») // Блоковский сборник XIII. Тарту, 1996. С. 128–146 (в приложении помещена библиография: Петербург — Петроград в воспоминаниях эмигрантов «первой волны»; 218 текстов).

Маковский Сергей. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 75.

Маковский Сергей. Портреты современников. С. 68.

Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 9.

Бенуа Александр. Мои воспоминания. М., 1980. Кн. 1. Ч. 1. С. 183.

Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. Paris, 1988. С. 11–12, 16.

Горный Сергей. Только о вещах. Берлин, 1937. С. 19–20.

Щеглов Юрий. Антиробинзонада Зощенко: Человек и вещь у М. Зощенко и его современников // Die Welt der Slaven XLIV. Műnchen, 1999. С. 230–232.

См.: Филиппов Борис. Ленинградский Петербург в русской поэзии и прозе. La Presse Libre, 1974.

Подробнее см.: Левин А. Ирина Борман (1901–1985). Шумаков Ю. ИрБор // Радуга (Таллинн). 1989. № 5. С. 72–75; Хлебникова-Смирнова К. Воспоминания об Ирине Борман (псевдоним ИрБор) // Таллинн. 1996. № 5/6. С. 186–188.

Блоковский сборник XI. Тарту, 1990. С. 123–146.

Блоковский сборник XI. Тарту, 1990. С. 124.

Как пишет С. Ф. Светлов, в 1892 г. в городе было «несколько систем мостовых: а) обыкновенные булыжные, самый употребительный тип по дешевизне, но не по удобству; б) асфальтовые — на Конюшенной, на Екатерининской (где дом Министерства юстиции), по правой стороне Фонтанки (от цирка Чинизелли до Летнего сада); в) гранитная из прямоугольных гранитных камней (Вознесенский и Литейный проспекты); г) торцовая шестигранная и четырехугольная (Невский, Б. Морская, Дворцовая и Гагаринская набережные, Владимирская, Театральная, Никольская, Мошков переулок); д) чугунная (у дворца Константина Николаевича, т. е. у Мраморного); и е) шоссе (вдоль Лебяжьего канала, Каменноостровский проспект, Александровский проспект и дороги в Петровском и Александровском парках)» (Светлов. С. 46–47).

«В 1832 году д<ействительный> ст<атский> сов<етник> В. П. Гурьев предложил ввести так называемую торцевую мостовую из деревянных шестиугольников, в виде паркета, настланных на деревянной подстилке, покрытой смолой и скрепленных шинами» (Греч. С. 372; подробное описание этого покрытия см.: Башуцкий А. Панорама Санктпетербурга. СПб., 1834. Ч. 2. С. 133–134). К середине XIX в. торцовая мостовая была «настлана от Зимнего Дворца чрез Адмиралтейскую площадь по Невскому проспекту, Караванной и Садовой до Симеоновского моста, и по Большой Морской чрез Поцелуев мост к Большому театру» (Греч. С. 372).

Упомянутый Греч сетовал: «Торцевая мостовая очень удобна, когда она нова, но на многолюдных улицах она скоро портится и становится неприятнее булыжной» (Греч. С. 372).

В 1892 г. торцами была покрыта только часть центральных улиц и набережных. «Невский проспект (от Адмиралтейства — А. К.) до Знаменской площади вымощен деревянными торцами. По середине и по бокам торцов оставлено по булыжной полосе мостовой»; от Знаменской площади до Александро-Невской лавры шел булыжник (Зарубин. С. 15). «Владимирский проспект недавно вымощен торцами» (там же. С. 102). Загородный проспект «с нынешнего года вплоть до Ивановской улицы вымощен торцами» (там же. С. 121), а на Гороховой улице по-прежнему оставался булыжник (там же. С. 109).

Ср.: «Деревянная торцовая мостовая была только на центральных улицах — на Невском, на Большой Морской и еще кой-где на набережной Невы. <…> Когда над городом проходил проливной дождь длительное время, то все деревянные торцы всплывали и проезд по Невскому прекращался <…>. Отцов города все немало бранили за то, что они не делали асфальтового настила, как за границей» (Ключева. С. 203).

«На главных улицах и по направлениям возможных царских проездов мостовые были торцовые, из шестигранных деревянных шашек, наложенных на деревянный настил, позже на бетонный. Мы наблюдали, как мостовщики из напиленных кругляшей весьма искусно по шаблону вырубали шестигранники. Они скреплялись металлическими шпильками, замазывались сверху газовой смолой и посыпались крупным песком» (Засосов, Пызин. С. 29).

«Летом мостовые повсюду чинились, деревянные торцы заменялись новыми, шестиугольные шашки тогда образовывали целые баррикады — и красные рогатки загораживали половину улицы» (Добужинский. С. 11).

«Первый опыт мощения улиц асфальтом» был проведен в 1838 г., когда покрыли асфальтом кирпичный тротуар у Исаакиевского собора, со стороны Синего моста (Смесь // Северная пчела. 1838. 20 мая); в 1840 г. асфальтом залили Полицейский мост на Невском (Смесь // Северная пчела. 1840. 1 октября). «Асфальт оказался неудобным по нашему климату: он трескается зимою от замерзания просачивающейся в него воды» (Греч. С. 372). В начале 1870-х гг., как сообщает В. Михневич, «в виде опыта» были заасфальтированы участок «по набережной Фонтанки от Симеоновского моста до Цепного моста» и Малая Садовая улица, при этом он отмечает, что асфальт «введен не более двух лет и признается покамест лучшим из всех» (Михневич В. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 73).

Однако асфальт так и не прижился на улицах города в прошлом веке.

«Екатерининская улица (прежде Малая Садовая) решительно ничем не замечательная, — отмечает Зарубин в 1892 г., — разве тем, что вымощена асфальтом, который вообще редкость в Петербурге, хотя асфальтовые мостовые чисты, дешевы и полезны в санитарном отношении» (Зарубин. С. 92).

Мощение улиц булыжником началось в 1715 г. (Михневич В. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 72). К концу XIX в. улицы города, кроме центральных, сохранили булыжное покрытие. «В Петербурге и до сих пор царит булыжник, а на главных улицах торцы и кое-где гранит» (Зарубин. С. 92).

«Улицы в большинстве своем были замощены булыжником со скатом от середины к тротуарам. Эти мостовые были неудобны: лошади очень уставали, тряска неимоверная, стоял грохот, особенно при проезде тяжелых подвод, между камнями застаивалась грязь, необходим был частый ремонт. Устройство их требовало много тяжелого труда и времени. Мостовщики целый день на коленях с помощью примитивных орудий — мастерка и молотка — прилаживали камни „тычком“ по песчаной постели, затем трамбовали вручную тяжелыми трамбовками» (Засосов, Пызин. С. 29).

Первый каменный тротуар появился на Невском. «В 1817 году, при снабжении всей столицы каменными тротуарами», на Невском «снесли аллею, шедшую среди улицы» (Греч. С. 386; Зарубин. С. 13). «Возле домов находятся тротуары из каменных плит, — писал Башуцкий в 1834 г., — местами же из гранита; они возвышаются несколько над мостовой; в больших улицах весьма широки и повсюду к стороне мостовой обсажены чугунными столбиками на расстоянии двух сажен один от другого» (Башуцкий А. Панорама Санктпетербурга. СПб., 1834. Ч. 2. С. 137–138).

В 1841 г. на Невском были выкопаны деревья по бокам проспекта и на их месте настелили широкие тротуары, «как на парижских бульварах», теперь, как сообщала газета, «девять человек могут свободно прогуливаться рядом» (Смесь // Северная пчела. 1841. 18 июня).

«Тротуары около домов делаются из плитняка, обыкновенно в две плиты (т. е. от полутора до двух аршин ширины). Самый широкий тротуар на Невском проспекте (от полутора до двух сажен)» (Светлов. С. 47).

Еще в середине XIX века домовладельцы обязаны были нанимать подрядчиков для уборки «помойных ям и снега со дворов» (Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1853. 18 апреля).

Ср.: «Летом мостовые обязательно поливаются два раза в день: утром (часов в десять) и вечером (часа в четыре). Зимою снег сгребается в кучи и вывозится; кроме того, когда снег затвердеет и превратится от езды в лед, то его, во избежание слишком большого нароста, скалывают. Весною в Петербурге снег на людных улицах совершенно скалывается, так что в половине марта санной дороги уже нет. Это называется „треповскою весною“, по фамилии петербургского обер-полицеймейстера Федора Федоровича Трепова, который первый завел скалывание грязного весеннего оледеневшего снега. Вообще улицы в Петербурге содержатся очень чисто» (Светлов. С. 47–48).

«Уборка улиц, площадей и садов отнимала много времени и сил. Прежде всего потому, что транспорт был почти исключительно конный и на мостовых оставалось много следов от лошадей. Но чистота поддерживалась, особенно в центре. За чистотой следила не только полиция, но и санитарная инспекция. Никакой механизации не было. Летом у каждых ворот стоял дворник с метлой и железным совком. Он тотчас же подбирал навоз, пока его не размесили колеса телег. При сухой погоде улицы поливались. В центре — из шлангов, подальше — из леек и ведер, так как шланги были дорогие. Из шлангов же производилась поливка и промывка торцовых мостовых, их следовало держать в особой чистоте, так как иначе они издавали неприятный запах. <…>

Зимой тротуары очищались „под скребок“, с обязательной посыпкой песком. Лишний снег с улиц сгребался большими деревянными лопатами-движками в кучи и валы вдоль тротуаров. Сбрасывать снег в каналы и реки не разрешалось. Снег отвозился на специально отведенные свалки, что обходилось дорого. Поэтому у домов стояли снеготаялки; большие деревянные ящики, внутри которых — железный шатер, где горели дрова. Снег накидывали на этот шатер, он таял, вода стекала в канализацию. (Деревянный ящик не горел, так как всегда был сырой.) Уборка улиц от снега производилась рано утром, а при больших снегопадах — несколько раз в день. Все это делалось, разумеется, только в центре города. На окраинах снег до самой весны лежал сугробами» (Засосов, Пызин. С. 35–36).

«Невский метется и чистится беспрерывно <…> зимою лишний снег немедленно сгребается <…> летом проспект обильно поливается водою три раза в день» (Зарубин. С. 16).

«Зимой я с завистью смотрел, как дворники особыми зубчатыми лопатками скалывали ледок на тротуарах <…>. Иногда панель загораживалась рогатками — дворники сбрасывали с крыши снег. <…> Весной целые полки дворников в белых передниках быстро убирали снег с улиц (любили острить, что дворники делают весну в Петербурге)» (Добужинский. С. 10).

Ср.: «Тумбы, отгораживающие тротуар от мостовой, бывают или гранитные или чугунные; но теперь тумбы выводятся из употребления» (Светлов. С. 47).

«Вдоль тротуара стояли низенькие гранитные и чугунные тумбы» (Добужинский. С. 9).

Слегка наклоненные тумбы у ворот дома центровали карету по ширине подворотни и предохраняли ее от удара о стену дома, — если повозка отклонялась влево или вправо, то колеса наезжали на тумбу, соскальзывали с нее, и карета выравнивалась.

В 1762 г. была создана «Комиссия для устройства городов Санкт-Петербурга и Москвы». Комиссия установила четкие границы города и выдвинула требование равномерной застройки земель, лежащие в пределах городской черты. Застройщикам участков вменялось в обязанность строительство многоэтажных каменных зданий без разрывов, т. е. один дом возле другого. Были определены размеры высоты жилых зданий: по набережной Невы — 10 сажен (21 м), от Дворцовой площади до Новой Голландии — 7 сажен 2 аршина (15,5 м.), на остальных «знатных улицах» велено было возводить дома в два этажа высотою, вместе с погребом, 6 сажен (12 м.). «С конца 1810-х годов для „городских частей“ Петербурга характерными становятся четырехэтажные дома высотой в 15–17 м. В 1820–1830-е годы происходит первая волна надстраивания существующих зданий. <…> В конце 1820-х годов был сооружен первый пятиэтажный доходный дом (дом Зверкова на углу Екатерининского канала и Столярного пер.)» (Кириченко Е. И. Доходные жилые дома Москвы и Петербурга (1770-е–1830-е гг.) // Архитектурное наследство. М., 1962. № 14. С. 144, 154; об архитектурном стиле и композиции доходных домов см.: Кириченко Е. И. Русская архитектура 1830–1910-х годов. М.: Искусство, 1978. С. 38–46).

«Ни в одном городе в мире не строят так скоро и так много зданий ежегодно и беспрерывно, как в Петербурге. Особенно в последние десять лет почти целые части города (превышающие объемом целые провинцияльные города) вновь выстроились, — писал Ф. В. Булгарин в 1833 г. — Из частных людей строятся почти исключительно одни купцы или спекуляторы из других сословий. Сии хозяева домов стараются строить и перестраивать как возможно скорее, дешевле, мало думают о красе фасада и прочности здания, а только рассчитывают доход, и еще на плане распределяют целый объем здания на квартиры, часто даже забывая при расчислении о собственном помещении. Первая мысль строителя: о выгодном помещении лавки, магазина, средних квартир, и о распределении бельэтажа на несколько квартир, окнами на улицу, то есть, первая мысль, чтоб из массы, спаянных известью кирпичей, добыть как возможно более денег; о потомстве, о красоте здания — ни полмысли!» (Булгарин Фаддей. Петербургские записки. Толки и замечания сельского жителя (прежде бывшего горожанина) о Петербурге и петербургской жизни // Северная пчела. 1833. 15 февраля).

«Теперь пошла мода на огромные домища, — сообщала 29 августа 1840 г. газета „Северная пчела“. В прежние времена таких домов не строили в Петербурге, а когда г. Зверков выстроил огромный дом у Кокушкина моста, г. Иохим — в Большой Мещанской, все ходили смотреть эти здания. Теперь везде воздвигаются домы в пять этажей, а на дворе даже в шесть этажей».

Значительная часть горожан снимала комнату или квартиру в подобных домах, доходных (см.: Спекулативные дома в С.-Петербурге // Художественная газета. 1840. 15 сентября. С. 25–29) или «под жильцов» — как назвал их Достоевский. Эти густозаселенные дома, с черной лестницей со двора (входа с улицы не было), куда выходили окна кухонь и где находились места общего пользования (или размещались во дворе), с отсутствием водопровода (воду доставлял водонос) — специфическое явление Старого Петербурга. Доходный дом, «Ноев ковчег» (так окрестил его Герцен в письме к Ю. Ф. Куруте 11 июня 1840 г.; в 1845 г. повторил Белинский в очерке «Петербург и Москва»), сразу стал достоянием русской литературы, начиная с Пушкина («Домик в Коломне», 1830), Гоголя («Записки сумасшедшего», 1835) и Лермонтова («Княгиня Литовская», 1836).

Согласно переписи 1890 г., в Петербурге «большинство квартир (40 %), занятых исключительно для жительства, состояло из трех-пяти комнат, не считая кухни и передней; 24,4 % составляют квартиры в две комнаты, 23,8 % — в одну комнату и 11,8 % — квартиры в шесть и более комнат. Беднейший и рабочий класс столичных обывателей ютился в подвалах, мансардах и мезонинах или в мелких квартирах (из одной-двух комнат) нижних и самых верхних этажей; эти маленькие квартирки в свою очередь сдавались нанимателями их по углам рабочему люду» (С.-Петербург: Путеводитель по столице. СПб., 1903. С. 62–63).

Как вспоминает М. А. Григорьев: «Доходные дома, построенные во второй половине XIX века, со сводчатыми перекрытиями первых этажей и с лестницами на сводах, а не на косоурах (косоур — наклонная балка, на которую опирается лестничный марш — А. К.), были просторнее, площадь комнат в них была больше. В домах более поздней постройки старались как можно плотнее разместить жилые помещения, чтобы извлечь максимальный доход, особенно в отдаленных районах города. Поэтому в них комнатки были похожи на чуланчики, на площадки узких лестниц выходило шесть или восемь квартир, а корпуса стояли так близко один от другого, что отнимали у жителей и свет, и воздух, и солнце. <…>

Дома, выстроенные во второй половине XIX века и позже, являются оскорблением архитектуры и нарушением всех правил гигиены человеческого жилья. Но с точки зрения коммерческой эксплуатации они — настоящие шедевры. В эту строительную эпоху выработался даже особый тип архитектора, который все свое внимание сосредоточивает в доходной части и в согласии с заказчиком художественный облик дома придумывает так, чтобы он тоже содействовал повышению квартирных цен. Сделаем мол, балкончики — с балкончиками за квартиру можно взять подороже, вставим зеркальные стекла — еще можно накинуть рублик-два. <…> Дома считались доходным помещением капитала, и домовладельцами часто являлись высокопоставленные лица, вплоть до великих князей» (Григорьев. С. 175–176).

«Средняя цена квартиры в 1890 году равнялась 360 руб. в год, в три комнаты <…> Более ценные квартиры находятся от второго до четвертого этажа <…> В средних квартирах насчитывается от трех до пяти комнат, с платою до 600 руб. в год» (Раевский. С. 35–36). При этом, как сообщала газета в 1892 г., «заработок среднего семейного петербуржца не превышает 100–125 руб. в месяц» (Петербургская газета. 1892. 16 сентября).

По мнению Кугеля, в городе «мало средних квартир с удобствами. Это результат барской культуры, которая сначала владела Петербургом по праву, а теперь владеет по традиции» (Homo novus [А. Р. Кугель]. Господа извозчики // Петербургская газета. 1892. 27 сентября).

Как свидетельствует С. Ф. Светлов: «Квартиры в Петербурге очень дороги и не отличаются ни удобством, ни роскошью. Чем квартира меньше, тем она наименее удобна и тем обходится для нанимателя дороже: если за вполне порядочную квартиру приходится платить хоть тысячу двести рублей, то за квартиру втрое меньшую и худшую придется заплатить почти половину стоимости первой квартиры. В первой квартире будет пять или шесть комнат, людские, ванна, два входа, окна на улицу; во второй квартире будет только три комнаты, без ванной, с окнами на двор и с одним грязным ходом. Следовательно, и в первом случае вы платите за каждую комнату около двухсот рублей и во втором тоже — около двухсот рублей в год, хотя комнаты меньше и хуже.

Понятно, что барские квартиры, стоимостью от полутора-двух тысяч рублей и выше, обширны, удобны и отделаны с комфортом. Но нанимателей таких квартир немного и громадное большинство питерцев ютится в небольших квартирах (от трех до пяти комнат) стоимостью от пятисот до тысячи рублей в год» (Светлов. С. 60).

«Цены на квартиры определялись многими соображениями. Квартира в центре стоила в два-три раза дороже, чем, скажем, на Петроградской стороне. На большой улице дороже, чем в переулке. С окнами, выходящими на улицу, дороже, чем с окнами во двор. На солнечной стороне дороже, чем на теневой. Во втором этаже дороже, чем в пятом. С входом с улицы дороже, чем с входом со двора, с лифтом — опять-таки дороже, в солидном доме пышной архитектуры дороже, чем в какой-нибудь голой каменной коробке. В этой политике цен учитывалась каждая деталь, чтобы выжить из квартиронанимателей как можно больше» (Григорьев. С. 176).

В 1844 г. были установлены «правила об ограничении постройки в С.-Петербурге высоких зданий и надстроек этажей на существующих зданиях» — «не допускать постройки жилых зданий высотой более 11 сажен <23,5 м.>», «высота возводимых вновь домов не должна превышать ширину улиц и переулков, где они строятся» (Божерянов И. Н. Невский проспект. 1703–1903. СПб., 1902–1903. Т. 2. Вып. 5. С. 435).

О жилище рабочих и бедноты см.: Покровская М. И. По подвалам, чердакам и угловым квартирам Петербурга. СПб., 1903.

Ср.: «Рабочие на некоторых текстильных фабриках тоже имели казенные квартиры — специально построенные при фабрике казармы. Они имели несколько этажей; в середине каждого шел коридор, залитый асфальтом, по бокам — комнаты. В комнату помещались две-три семьи, которые отделялись друг от друга занавесками. Кухня была общая; в ней с утра до ночи грелся куб для кипятка. За порядком в казарме наблюдал смотритель <…> Хозяевам казарма была выгодна: за жилье, за дрова, за кипяток — за все с лихвой вычитали из заработка» (Григорьев. С. 179).

В 1900 г. городские власти, обеспокоенные санитарным состоянием жилья для рабочих, издали распоряжение: «В квартирах рабочих фабричных и мастерских, а также в угловых жилых помещениях <…>, стены должны быть выбелены негашеною известью, а не оклеены обоями» (Алфавитный сборник. С. 503).

Вывески, как и архитектурные стили, формировали внешний облик города и его бытовой строй. Первое упоминание уличных вывесок, обнаруженное в периодике, относится к 1820-м годам. В 1824 г. Ф. В. Булгарин в очерке «Прогулка по тротуару Невского» не без иронии сообщал: «Глаза мои разбегаются по множеству разноцветных вывесок, коими испещрены стены всех домов, и мои сведения в иностранных языках совершенно мне бесполезны для истолкования надписей, начертанных рукою промышленности, которая, для вступления в храм счастия, не имеет надобности в грамматике» (Литературные листки. 1824. № 6. С. 203).

Позже, в 1838 г., Бурьянов, отмечал: На Невском проспекте «множество разнообразных вывесок над входами, над окнами, под окнами и в самих окнах. Все так живо, так пестро. У самого Полицейского моста, на углу, убранный с тонким вкусом и богатой рукой „Китайский кафе Вольфа и Беранже“, столь известный в Петербурге и отделанный в виде китайского киоска» (Бурьянов В. [В. П. Бурнашев]. Прогулка с детьми по С. Петербургу и его окрестностям. СПб., 1838. Ч. 2. С. 158).

Газета «Северная пчела» (1845. 7 июня) в заметке «Городской вестник» отмечала новые перемены в магазинных вывесках: «Вообще петербургские вывески находятся в периоде совершенствования и иллюстрируются атрибутами, соответствующими каждой из них: портной составляет буквы из фигур, взятых с модных картинок; чайный магазин рисует китайцев; свечная лавка украшает буквы связками стеариновых свечей». Владельцы многих магазинов, рекламируя свой товар и заманивая покупателей, часто объявляли себя выходцами из Парижа: «На многих вывесках вы читаете: такой-то из Парижа. Из любопытства стал я навещать этих парижан и удостоверился, что из пятидесяти человек едва ли двое настоящие парижане, а прочие добрые германцы, финляндцы, эстляндцы, курляндцы, лифляндцы и даже петербургские уроженцы <…> у нас Париж синоним изящного вкуса» (Заметки незаметного // Северная пчела. 1844. 5 октября).

Е. И. Расторгуев в своей книге «Прогулки по Невскому проспекту» подробно описывает вывески на главной улице столицы:

«Какая пестрота вывесок! Все частные дома обвешаны, обставлены, так сказать, усеяны вывесками, надписями, картинами, фигурами, рамами и вверху и внизу, и на стенах и на дверях, и над окнами и под окнами и за окнами; золотые, серебряные, разноцветные и даже составленные из нарисованных людей! Теперь в тоне украшать двери и вывески магазинов живописными картинами; этот обычай не только разлился по всему Невскому проспекту, но распространился и по всему Петербургу; года за три, за четыре на Невском проспекте был один только Султан с русскими газетами и Султанша с чашкою немецкого кофе; они хотя скоро исчезли с Невского проспекта, но породили большое потомство; теперь куда ни обернись, везде картины и картинки, одна другой замысловатее, вот, например: русский олень с рогами и французская мамзель с немецким книксеном шьет перчатки; здесь два „мусьи“, стоя у дверей и зиму и лето в одних фраках, держат под фонтаном свои шляпы; перед дверьми многих магазинов „мод и новостей“ расположены в разных ситуациях разряженные мамзели, которые веером или платком с лукавою улыбкою приглашают завернуть в их магазины; тут группы детей у толстой мадамы тащут крендели и караваи; вот негры с крыльями и англичане в шляпах пускают из сигар дым прямо в нос проходящим; здесь у парикмахера купидоны подбирают падающие с облаков парики, косы и локоны; тут грация, стоя на одной ножке курит пахитоску, а возле ее болонка треплет ящики с сигарами; здесь блестящая вывеска портного de Paris, все буквы ее составлены из парижских щеголей в модных костюмах et cetera. Пусть так, это и смешно и замысловато, но вот что и странно и обидно: все надписи по Невскому проспекту решительно на французском языке и редко кой-где с переводами по-русски <…> не только на Невском проспекте, но и по всем главным улицам всего Петербурга все вывески, все надписи на французском языке» (Расторгуев. С. 39–41).

Вывеска на Невском (Султан с Султаншей), которую упоминает Расторгуев, появилась в 1838 г. и была сразу отмечена прессой: «Совсем было забыли про Пфейфера, — отмечала „Северная пчела“ 2 апреля 1838 г., — который от Михайловского театра перебрался к Александринскому, в дом Барановой, и выставил вывеску на которой турчанка с наслаждением глотает мороженое, а турок читает русские газеты». Это дает основание предполагать, что живописные вывески появляются в 1830-х годах.

В разгар полемики за первенство между москвичами и петербуржцами, анонимный автор-москвич в 1842 г. в очерке «Заметки о Петербурге» говорит:

«По части вывесок, надо признаться, Петербург далеко уступает Москве. Тут ходишь, ходишь, конечно, многому научишься, но не улыбнешься, а в Москве какое раздолье. Два золотые сапога друг к другу торчат носками, а на черном поле между голенищ прописано: „Сын Скварцев“. И улыбнешься и догадкам простор. Там [в Москве], например, и рюмки и штофы нарисованы и подписано: „Стеклянный художник“, клавиши с надписью: „Фортопьянист и Роялист“; а тут [в Петербурге] из бутылки пена бьет фонтаном, да так само по себе ее в стакан и бросает, написано: „Эко пиво!“ <…> в Москве все прописано обстоятельно: „Трактир для приезжающих и приходящих с обеденным и ужинным расположением“ <…> в Петербурге лаконизм и сухость: портной, сапожник из Парижа, Лондона, Вены, и кончено; а в Москве прописывают чей даже выучник. И сверх того и на мораль обращается внимание; помню я, на одной вывеске так было изображено: „Мы, Федот и Сидор, обучаем юношество сапожному мастерству и доброй нравственности“. Нет! Куда! Петербург от Москвы далеко отстал, да и не только в этом отношении. Например, вы вероятно во всех этих вывесках замечаете что-то необыкновенное, непривычное в слоге. Это потому, что и в слоге Петербург от Москвы отстал на необъятное пространство <…> В Петербурге все так прилично, пристойно, все дело сурьезное» (Дагерротип. СПб., 1842. Тетрадь пятая. 2-я паг. С. 4).

В этих двух текстах, написанных в жанре физиологического очерка, для которого была характерна установка на воспроизведение действительности, сформулирован основной принцип оформления петербургских вывесок: иконический знак и лаконичный текст.

Иное впечатление произвели вывески на французского писателя Теофиля Готье, посетившего Петербург в 1858 г.

На Невском, «на этой фешенебельной торговой улице чередуются дворцы и магазины. Нигде, может быть только в Берне, вывеска не выглядит так восхитительно, как здесь. И до такой степени, что этот вид декоративного украшения улиц и домов нужно было бы отнести к разряду ордеров современной архитектуры, прибавить его к пяти ордерам Виньолы. Золотые буквы выводят свой рисунок на голубом фоне, выписываются на стеклах витрин, повторяются на каждой двери, не пропускают углов улиц, круглятся по аркам, тянутся вдоль карнизов, используют выступы подъездов, спускаются по лестницам подвалов, изыскивают все способы привлечь внимание прохожих. Возможно, вы не знаете русского языка и форма этих букв, кроме орнаментального своего выражения, не имеет для вас никакого смысла? Но вот рядом вы видите перевод этих надписей на французский или немецкий языки. Вы еще не поняли? Тогда услужливая вывеска, прощая вам незнание этих трех языков, даже предполагая и тот случай, что вы вообще неграмотны, очень наглядно изображает те предметы, которые продаются в магазине. Вылепленные или нарисованные виноградные гроздья указывают винный магазин, далее ветчина, колбасы, говяжьи языки, банки с икрой вас извещают о том, что здесь помещается продуктовая лавка. Самые примитивные рисунки, башмаки, галоши, сообщают не умеющим говорить ногам: „Войдите сюда, и вас обуют“. Нарисованные крест-накрест перчатки говорят на языке, понятном для всех. Встречаются также изображения женских накидок, платьев, над которыми нарисованы шляпы или чепчики. Художник посчитал излишним пририсовывать к ним лица. Пианино приглашает вас испробовать их клавиши. Все это интересно фланирующему путешественнику и обладает особым колоритом» (Готье Теофиль. Путешествие в Россию. М., 1988. С. 39–40). По мнению Готье, Невский проспект по своему оформлению не уступал лучшим улицам Европы.

П. Каратыгин в 1867 г. в очерке «Два часа пополудни в разных концах Петербурга» обращает внимание на один из доходных домов:

«Дом купца Борисова на Гороховой, близи Каменного моста, битком набитый жильцами, сверху донизу облепленный вывесками. Жильцов хватило бы на заселение целого уездного городка, а от вывесок просто в глазах рябит: овощная лавка, „распивочно и навынос“, гробных дел мастер, еще „распивочно и навынос“, ювелир, модный магазин, опять „распивочно и навынос“, слесарь, медник… и не перечесть» (Всемирный труд. 1867. № 5. С. 30–31).

«Если пойти по Невскому проспекту или по Большой Морской, то дай бог увидеть одну вывеску с русским именем на двадцать вывесок с иностранными именами. Все лучшие, наиболее роскошные магазины принадлежат иноземцам, — пишет Светлов в 1892 г. — Магазины, торгующие однородным товаром, имеют вывески одинакового характера, и если разнятся между собой, то лишь деталями. Пишутся вывески на железных листах и изредка сопровождаются отдельными символическими изображениями промысла. <…> Все другие магазины и ремесленные заведения на своих вывесках также изображают главнейшие предметы их торговли или промысла. При этом нужно заметить, что на продольных вывесках, над входными дверями, обыкновенно делается только надпись о характере лавки, магазина или заведения и фамилия владельца; рисунки же делаются на них редко и помещаются главным образом на более мелких вывесках: на половинках дверей, между окнами, под окнами. На подоконниках расстанавливают свои товары, стараясь сгруппировать их по возможности красивее и симметричнее. По вечерам окна магазинов освещают не только внутри, но и снаружи, посредством ламп с рефлекторами, обращенными к окну. На вывесках пишут также: нумер дома, в котором находится магазин или заведение; медали, полученные на выставках; государственные гербы (поставщики императора) или великокняжеские гербы (поставщики великих князей). Придворные поставщики, кроме гербов, всегда еще прописывают крупными литерами: „поставщик Двора Его Величества“ или „поставщик Е. И. В. Великого Князя N. N.“» (Светлов. 28, 55, 34).

Губительное наступление «квасного патриотизма» (выражение П. А. Вяземского) в 1890-х гг. изменило и внешний облик Петербурга. В декабре 1897 г. вышел циркуляр, обязывающий «утверждать на вывесках текст исключительно на русском языке, переводы же могут быть допущены только на языки иностранных государств: немецкий или французский, и отнюдь не должны быть допускаемы на инородческие языки, как-то: малороссийский, польский, финский, латышский, эстонский и проч.» (Алфавитный сборник. С. 85).

Как пишет С. Ф. Светлов: «Способов рекламирования несколько: а) стеклянные киоски для продажи газет и объявлений; б) вывешивание объявлений в конках, вокзалах железных дорог, пароходных пристанях, на пароходах; в) рассылка объявлений при газетах и афишах и прямо на дома, по почте; г) раздача объявлений прохожим на улицах; д) объявления на театральных занавесах и даже на обороте афиш; е) на обороте билетиков конно-железных дорог; ж) рекламные каретки, развозящие товары по городу. На этих каретках или фургончиках крупными литерами прописывают магазин, завод и т. п. и адрес их» (Светлов. С. 41–42).

На Невском «бросалось в глаза огромное количество пестрых безвкусных вывесок с гигантскими буквами; два нижних этажа были ими залеплены сплошь, они карабкались и выше до четвертого и даже пятого этажей, висели поперек тротуара, заполняли пустые брандмауэры, подворотни, балконы и эркеры, тянулись вдоль крыш. От них рябило в глазах, вывески сверкали всеми красками, блестели позолотой, стеклом, лаком, выпячивались объемными буквами. Архитектурная стройность улиц терялась в этом море рекламы. Каждый владелец магазина устраивал витрину по своему вкусу, не считаясь с обликом здания.

Полуподвальный, первый, а часто и второй этаж занимали магазины, заходившие в первый двор, как правило, тоже облепленный вывесками. <…> Некоторые наиболее фешенебельные магазины не имели вывесок, как, например, английский, помешавшийся там, где сейчас находится кино „Баррикада“» (Григорьев. С. 39–41).

Ср.: «Булочные. Вывески бывают разные, с надписями: „булочная“, „булочная и кондитерская“, „Московская пекарня“. Некоторые булочники, преимущественно немцы, привешивают еще большой золоченый крендель, с короной над ним. В булочных торгуют булками, пирожным, чищеными апельсинами, конфетами; в кондитерских, сверх этого, можно получать пироги, чай, кофе, шоколад, сельтерскую, лимонад и молоко. Большинство булочников — немцы. Русские содержат так называемые „Московские пекарни“. На Рождестве булочники выставляют на окнах небольшие елочки, золоченые орехи, фигурные пряники и разные украшения для елок; на Пасхе — куличи, пасхи и яйца: сахарные, шоколадные, стеклянные и т. д.» (Светлов. С. 30).

«На Песках, на Рождественских, за Колокольной или по Петербургской стороне на Малой Зверинской — были булочные с рогом изобилия на вывесках. Рог был нарисован опрокинутым; вдоль по его открытому устью шел бордюр вроде бумажного кружка. Бордюр был аккуратным, немецким. Да и булочные были немецкие. Продавщицы были пухлые блондинки с кудлатыми, сквозистыми волосами. Из рога изобилия на вывеске падали густою грудой пирожные. Тут были и плоские, с какой-то черной нашлепкою сверху, и пухлые, в виде конической горки, и белые со спиральными завитками наверх» (Горный. С. 39).

Cр.: «Мясные, зеленные и курятные. На этих вывесках обязательно изображается золотой свирепый бык. На боковых вывесках (на дверях и близ окон) изображают стадо пасущихся коров, петуха с курицами, индюков и разные овощи: кочны капусты, огурцы, морковь. В последнее время вывески некоторых мясных и зеленных лавок пишутся положительно художественно» (Светлов. С. 30).

«Но самыми победными и неизгладимыми были вывески мясных. Может быть потому, что они были золотыми. На лазоревом или светлом, чуть зеленоватом фоне был виден бык, круто с разбегу остановившийся на пригорке. Он был весь золотой. Мускулы и желваки, напряженные бока и уверенные ноги, — все это было золотым. Он чуть поворачивал тяжелую голову с короткими упрямыми рогами и смотрел с вывески, словно раздувая золотые ноздри. Пригорок был в еле видной травке, зеленый. Внизу, у подножья, расхаживали беззаботно петух, — пестрый, черный и красно-желтый с каскадом перьев, и послушные, клевавшие куры. Иногда тут же лежал, подогнув под себя ноги, белый ягненок. Вывески были приделаны меж окон и были почему-то выпуклыми, как древние щиты или латы. Наверху, под входом и окнами, шла спокойная, уверенная надпись, большими правильными квадратными буквами: „Мясная, зеленная и курятная“. <…> В зеленных, внизу, был обыкновенно нарисован круглый, точно скатившийся к краю вывески, кочан капусты. Тут же валялась и морковь, словно ее забыли. Сама морковь была толстой и крепкой и зеленый хвост ее развесистым» (Горный. С. 43–45).

«На „мясной торговле“ красовался бык на золотом фоне, стоящий на обрыве, внизу же мирно сидел барашек. На вывесках „зеленной и курятной“ торговли были аппетитно нарисованы овощи — кочан капусты, морковка, репа, редиска или петухи, куры, утки, а иногда индюк с распущенным веером хвостом» (Добужинский. С. 9).

«Колбасные — на вывесках рисуют разные окорока и колбасы, и прикрепляют золоченую голову быка» (Светлов. С. 34).

«Сливочные лавки. На вывеске изображают кадки с маслом, сыры и яйца. Надпись: „Молочные скопы“» (Светлов. С. 31.).

«Фруктовые магазины. На вывесках делают надпись: „фруктовый и овощеный магазин“. На боковых вывесках изображаются разные фрукты, цибики чая, сахарные головы, мешки с кофе, банки с вареньем. На некоторых вывесках пишут: „колониальные товары“» (Светлов. С. 32). Цибик — ящик или место чаю, от сорока до восьмидесяти фунтов (В. Даль). На вывеске «на цибиках чаю плясали китайцы. Иногда они извивались и вползали друг на друга так, что из их фигур получалось слово „чай“» (Горный. С. 121).

«В подвальных помещениях с Садовой улицы были расположены фруктовые погреба, где торговали первосортными грушами, яблоками и виноградом. На лотках в этих магазинах можно было видеть очень оригинальные яблоки с различными надписями и рисунками на них, как я узнала, это были яблоки с солнечной живописью. На ярко-красных яблоках шафранных сортов были отражены имена „Мария“, „Николай“, „Петр“, „Анна“, затем рисунки: голубь, якорь, сердце и пр. Оказывается, садоводы во время роста яблоков наклеивали на них специальные трафареты, и места, защищенные этими трафаретами, на яблоках оставались зеленоватого цвета, а открытые места солнечные лучи окрашивали в красно-розовые колеры, свойственные сорту этих яблоков, и получались очень интересные оригинальные яблоки, так называемые яблоки с солнечной живописью. У этого магазина стояло всегда много народу и любовалось этими фруктами. Цена яблоку была от тридцати копеек до одного рубля» (Ключева. С. 204).

На вывеске «„колониального“ магазина — ананасы и виноград» (Добужинский. С. 9). См. описание лавки колониальных товаров у Бенуа: «По стенам на полках стояли бутылки с винами и наливками, банки с леденцами и консервами, а также целый батальон наполовину завернутых в синюю бумагу сахарных голов. В специальных ящиках и витринах лежали пряники, халва разных сортов и неприхотливые конфеты. В бочках же хранился погруженный в опилки виноград разных сортов, сохранявший свою свежесть в течение всей зимы <…>. Впрочем, больше всего меня пленял лавочный ритуал <…> из внутренних покоев, из какой-то темной святая святых, выступает сам хозяин, с картузом на седых кудрях <…>. То и дело один из приказчиков ныряет в святую святых и является оттуда с лежащим на кончике ножа тонким, как лепесток, куском дивного слезоточивого швейцарского сыра, или с ломтиком божественной салфеточной икры, или с образчиком розовой семги <…>. Приносятся и черные миноги, и соленые грибки, а в рождественские дни всякие елочные, точно свитые из металла крендели, румяные яблочки, затейливые фигурные пряники, с целыми на них разноцветными барельефами из сахара <…>. Чего-чего нельзя было найти на этих фигурных пряниках: и русалок, и амуров, и пылающие сердца, и рыцарей на конях, и генералов, и цветы, и фрукты» (Бенуа. Кн. 1. С. 68–69).

«Мелочные лавки. В них можно достать все: хлеб и пироги; соленые огурцы и яблоки; деревянное масло и лимонад; папиросы, нитки, иголки, чай, сахар, сливки, пряники, колбасы, ветчина, соленая рыба и пр. и пр. — все тут найдется, причем вам продадут и полпуда сахара и два кусочка, фунт чая и два золотника… На вывеске пишется: „овощеная и мелочная лавка“. На боковых вывесках рисуют: хлебы разных сортов, банки с вареньем, яблоки, виноград, сахарные головы и пр. Торгуют эти лавочки с шести часов утра до двенадцати часов ночи». (Светлов. С. 30–31).

«У мелочных лавок на вывесках бывали нарисованы нежданные вещи: например, три почтовые марки, неоторванные друг от друга. Две сверху, и одна, точно под углом, внизу. Это показывало, что в мелочной мол можно получить и марки. Стояла острая коническая голова, плотно завернутая в синюю бумагу, только сахарный глетчер (лед. — А. К.) высовывался остренько» (Горный. С. 45).

«Мелочные лавочки были неизменно украшены вывеской с симметрично расставленными сахарными головками в синей обертке, пачками свечей и кусками „жуковского мыла“, с синими жилками, в центре же красовалась стеклянная ваза с горкой кофейных зерен, а на фоне витали почтовые марки, почему-то всегда по три вместе» (Добужинский. С. 9).

См. также в наст. изд. главу «Мелочная лавка» в разделе «Воспоминания о Старом Петербурге начала XX века».

«Трактиры — <вывеска> красная, с надписью: „трактир или ресторан такой-то“ („Лондон“, „Москва“, „Париж“, „Медведь“, „Олень“, „Македония“ и пр.)» (Светлов. С. 28).

«Лучшие трактиры вывесок с надписями не имели. На других трактирных вывесках изображались баснословные фениксы в пламени, медведь в задумчивости с газетой и пр.» (Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 337).

«Портерные и питейные дома. Верхняя половина вывески красная, нижняя — синяя, с надписью: „портерная лавка“ или „питейный дом“. В окнах портерных и питейных домов иногда на стеклах изображается кружка с пенящимся пивом и прописывается стоимость бутылки или кружки пива» (Светлов. С. 28).

Пивные лавки, трактиры и винные погреба для простонародья заманивали к себе живописными вывесками. «На Сенной <площади> была пивная лавка, на вывеске которой было изображение бутылки, из которой пиво переливалось шипучим фонтаном в стакан. Под этим рисунком была лаконичная надпись: „Эко пиво!“ — пишет Пыляев. — Над простыми трактирами рисовали мужиков, чинно сидящих вокруг стола, уставленного чайным прибором или закускою и штофиками; живописцы обращали особое внимание на фигуры людей: они заставляли их разливать и пить чай в самом грациозном положении, совсем непривычном для посетителей таких мест. На вывесках иногда людские фигуры были заменены предметами: чайный прибор, закуски и графин с водкой, — последнее изображение еще красноречивее говорило за себя <…> На вывесках винных погребов изображали золотые грозди винограда, а также нагих правнучат и потомков Бахуса верхом на бочках, с плющевыми венками на голове, с чашами, с кистями винограда в руках. Также рисовали прыгающих козлов, полагая, что греки этому четвероногому приписывали открытие вина» (Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 335, 338).

«Веселей были вывески чайных и небольших трактиров, — вспоминает С. Горный. — Там из носика чайника шел лазурный пар, какими-то полукольцами, которые уменьшались, чем дальше от носика. Кольца были беловатые и голубоватые. Но еще веселей были чайники: они были совсем пузатыми, и на них были нарисованы праздничными мазками розаны, и меж них зеленые, узкие завитушки, похожие на вьюнов или на усики растений, тех, что взбегают по стенам. Эти вьюны извивались и корчились спиралью. Фон был ярко-красный, и вывеска была видна издалека: не надо было искать вдоль улицы. Такие вывески, яркие и заботливо нарисованные, появились лишь недавно; обычнее были старые, бурые, зеленоватые. Они висели криво на дверных створках; низ их был изъеден ржавчиной дырчато и ажурно. Наверху была надпись: „Горячие закуски“. Иногда надпись не вся помещалась, тогда было видно только „закус“, а конец слова нельзя было втиснуть. В новых вывесках этого не бывало; они были сделаны расчетливо и с блеском: иногда даже оставался вдоль букв тоненький карандашный след или линеечка мела: видно было, что буквы размерялись». (Горный. С. 38–39).

В 1892 г. «Петербургская газета» возмущенно призывала: пора «убрать прочь с глаз долой огромные красно-сизые вывески, которыми теперь обозначаются заведения, где торгуют крепкими напитками. Но всего ужаснее это кабачные вывески, до половины синие, а верх красный» (Питейные вывески // Петербургская газета. 1892. 9 февраля). В начале XX века вышло распоряжение, по которому у питейных заведений, продающих «навынос», вывески «должны быть зеленого цвета», у торгующих «распивочно» — «должны быть наполовину зеленые, наполовину желтые» (Руководство для изучения обязанностей городового С.-Петербургской полиции. СПб., 1902. С. 18).

«Прогуливаясь по Невскому проспекту, невольно замечаешь в разных местах широко-длинные вывески: „Английский погреб“, „Немецкий погреб“, „Немецкая виноторговля“, „Торговля иностранными товарам“, даже на иных вывесках крупными золотыми буквами изображено: „Иностранная торговля вин“ или „Немецкая торговля иностранных вин“» (Расторгуев. С. 102).

В ренсковых погребах продавались «навынос» или «распивочно» российские виноградные вина, при наличии свидетельства на трактирный промысел, с обязательной закуской. «Ренсковые погреба — <вывеска> синяя, с надписью: „ренсковый погреб“. Над вывеской вывешивается виноградная кисть, золоченая» (Светлов. С. 28).

О ресторанах «Медведь», «Кюба», «Донон» см. главу «Улицы в ночное время» в разделе «Облик улиц Петербурга».

«Как прекрасны, как блистательны по Невскому проспекту все иностранные магазины всяких модных товаров, как они декорационны, роскошны, очаровательны, как красавица, — тотчас влюбишься, особенно вечером, когда магазины освещаются великолепно газом и взоры ясно видят в них тьму приманок и соблазнов, отражающихся в зеркалах и поражающих чувства и рассудок!» (Расторгуев. С. 79–80).

«Модные магазины. На вывесках пишут: „modes et robes“ и рисуют молодых дам в нарядных костюмах. В окнах выставляют модные картинки» (Светлов. С. 32).

О Шустове см. примеч. [322] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

См. раздел «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям» и примеч. [291], [292].

Империал — второй этаж с сиденьями для пассажиров на крыше дилижанса, омнибуса, вагона конно-железной дороги. В 1891 г. вышло распоряжение: «На империале вагонов (конок. — А. К.), вдоль перил, могут быть помещаемы разные объявления, в форме вывесок <…>. Фон вывесок может быть разных цветов (за исключением белого и черного) <…>. Самые вывески изготовляются из металлических листов» (Алфавитный сборник. С. 273).

Первые фонари появились на улицах города в 1723 г. Для освещения использовались конопляное масло и сальные свечи.

В 1835 г. было образовано «Общество освещения газом С.-Петербурга», установившее в 1839 г. в центре города двести четыре газовых фонаря (Семенович Г. Л. Уличное освещение города С.-Петербурга: Очерк развития освещения столицы со времени ее основания по 1912 год. СПб., 1912. С. 14), которые горели на Невском проспекте (от Адмиралтейства до Аничкова моста), Большой Морской (до Исаакиевской площади), на Дворцовой площади, у Александровской колонны и в других местах; многие магазины на Невском также были освещены газом (Северная пчела. 1835. 7 февраля; 1839. 8 марта, 30 августа, 30 сентября, 20 октября; см также: Башуцкий А. О газе, по поводу нового освещения улиц // Северная пчела. 1839. 27–29 ноября). В 1845 г. были освещены Невский проспект (от Адмиралтейства до Литейной улицы), Большая и Малая Морские улицы (Городской вестник // Северная пчела. 1845. 15 сентября).

В 1849 г. для освещения улиц, одновременно с газом, стали применять спирт, но в 1863 г. «эти два рода освещения были упразднены и заменены новыми — керосиновыми» (Семенович Г. Л. Указ. соч. С. 13, 15).

«Первые опыты электрического освещения в Петербурге произведены были в 1879 г. по способу русского электротехника Яблочкова. Местом для опытов был избран Дворцовый мост (в те годы — летний плавучий. — А. К.), а потом и площадь у памятника Екатерины II; в 1879 г. на мосту Александра II (Литейном) были установлены двенадцать дуговых фонарей». Электрические фонари появились на Невском проспекте в августе 1884 г. (Семенович. Указ. соч. С. 25–26). В 1892 г. Невский освещался электричеством (от его начала до Знаменской площади) «до часу ночи, а позже — газом» (Зарубин. С. 14).

Приводим свидетельство Светлова об освещении города в начале 1890-х гг.:

«Освещаются улицы газовыми фонарями. Электрическое освещение прививается плохо, чему причиной, как говорят, порядочное количество акционеров газовых компаний среди гласных Думы.

Электричество горит на Невском (от Адмиралтейства до Знаменья), на Дворцовой набережной (от Дворцового моста до Мошкова переулка), по всей Большой Морской от Главного штаба до Поцелуева моста и отсюда до Мариинского театра; на Дворцовой площади, около памятника Александру I. Кроме того, встречаются немногочисленные электрические фонари при входах в некоторые магазины.

Отдаленные местности освещаются еще керосином (на Васильевском острове все линии между Средним проспектом и Черной речкой, некоторые улицы на Песках, Невский проспект от Исидоровской богадельни до Лавры и пр.). Фонари газовые и керосиновые расставлены сбоку тротуаров на расстоянии сажен двадцать друг от друга.

На Невском проспекте и на Морской электрические фонари поставлены посереди улицы; они очень высоки, сажени в три с небольшим. Машины для электричества стоят на Мойке (у Синего моста), на Екатерининском канале (у Казанского моста) и на Фонтанке (у Аничкина моста)» (Светлов. С. 48–49).

Газовое и керосиновое освещение было основным и в начале нынешнего века. Так, в 1898 г. в центре города горело 159 электрических фонарей, а на Васильевском острове — 54 (Семенович. Указ. соч. С. 28); «к 1 января 1902 г. было 16 453 фонаря, из них 2645 электрических, 8417 газовых и 5391 керосиновых» (С.-Петербург: Путеводитель по столице. СПб., 1903. С. 89).

Как сообщает И. И. Пушкарев, в начале 1840-х годов: «Садов, наиболее посещаемых здешним обществом, только четыре: Летний, Ботанический, в Екатерингофе и при Таврическом дворце. Прочие же сады в Петербурге хотя обширностию и расположением равняются этим садам, но свободный вход в них дозволяется только по билетам, выдаваемым известным особам, и потому бесполезны для публики вообще» (Пушкарев И. И. Николаевский Петербург. СПб., 2000. С. 661–662).

Вот что пишет Светлов о местах отдыха и прогулок горожан в начале 1890-х гг: «Летний сад открыт и летом и зимой. По утрам в нем народу немного: главный состав публики в это время — ребята с няньками, играющие около памятника дедушки-Крылова. Вечером гуляют взрослые, главным образом по большой аллее от входа близ часовни (в память избавления Александра II от покушения Каракозова) до выхода к Инженерному замку. Раннею весною, до ледохода, в Летнем саду от трех до пяти часов дня собирается бомонд. Людям плохо одетым, рабочим и нижним чинам вход в сад воспрещается.

Александровский сад на Адмиралтейской площади представляет летом излюбленное место для гулянья. Здесь по вечерам бывает масса народа. Утром и днем гуляют ребятишки. Публика разношерстная, тем более что сад этот сокращает дорогу идущим от Невского проспекта на Васильевский остров и, таким образом, может быть назван проходным садом. По бульвару, идущему параллельно фасаду Адмиралтейства (где вход в церковь Спиридония), по вечерам катаются велосипедисты, которые иногда устраивают целые состязания между собою. В саду имеется фонтан, памятники Жуковскому и Пржевальскому (последний теперь еще строится), ларь для продажи лимонада, молочная и вафельная.

Екатерининский сквер у Александринского театра с раннего утра и до вечера наполнен ребятами. Он невелик, но очень красиво распланирован. Памятник Екатерине II.

Соловьевский, или Румянцевский сквер на Васильевском острове. Как и в других садах, в нем изобилует детвора. Вечером гуляют взрослые, главным образом ученики Академии художеств, студенты Горного института, Филологического института, университета. Памятник „Румянцова победам“.

Овсянниковский сквер, садик у Греческой церкви на Песках — посещаются жителями Песков.

Чернышевский сквер у Чернышева моста. Здесь публика чистая не бывает; посещают его солдаты, кухарки и т. п. Памятник Ломоносову.

Таврический сад находится в местности малолюдной и поэтому гуляющих в нем немного.

Владимирский сад на Петербургской стороне, близ Тучкова моста, очень хорошенький, хотя и молодой еще садик. Гуляют преимущественно обыватели Петербургской стороны.

Никольский сквер, у церкви Николы Морского.

Михайловский сад, у дворца Екатерины Михайловны; в нем такие же старинные липы, как и в Летнем саду. Гуляющих в нем почти никогда не бывает, ибо все предпочитают соседний Летний сад.

Инженерный сквер, близ цирка Чинизелли, у Симеоновского моста. Еще очень молод и не разросся. Публики бывает мало.

Исаакиевский сквер, у Исаакиевского собора, не велик, но содержится очень хорошо; гуляющих, особенно детей, всегда очень много.

Юсупов сад, на Большой Садовой. В нем изобилуют евреи. Зимой здесь бывает на пруду состязание конькобежцев и балы на льду с фейерверками и иллюминацией.

Садик у Семеновского — Александровского военного госпиталя.

Кроме вышеозначенных садов и скверов, имеются еще небольшие садики, собственно для детей, в оградах некоторых церквей, например, у Владимирской, Благовещения (что на Васильевском острове), Введения (на Петербургской стороне), Преображения (на Литейной), Симеония и Анны и пр.

Ни в одном из садов и скверов ни музыки, ни каких-либо развлечений не бывает.

Парки

Александровский и Петровский парки, оба на Петербургской стороне, посещаются простым народом, особенно по праздникам. В Петровском парке, в местах поглуше, любят проводить время за самоваром и за водочкою, которые приносят с собою. В темную пору, особенно осенью и зимою — не безопасны: бывают случаи грабежей (ночующими здесь золоторотцами и вяземскими кадетами).

Бульвары

Бульваров в Петербурге немного: на М. Конюшенной; Конногвардейский (от Сената до церкви Благовещения); на Песках (на Преображенском плаце); на Васильевском острове (от Большого до Среднего проспекта по 7-й линии и по Среднему проспекту от 1-й до 6-й линии); небольшой бульварик на Загородном проспекте близ Технологического института, — вот, кажется, и все бульвары. Теперь сооружается большой бульвар на месте засыпанной реки Лиговки.

Бульвары служат и для прогулки и для прохода. В темную пору, по вечерам, на бульварах (особенно Конногвардейском и Василеостровских) можно видеть на скамейках обнявшиеся парочки и иной раз натолкнуться на сцены не совсем приличные. Порядочная женщина, в избежание неприятных приставаний, никогда не пойдет по бульвару вечером. Были случаи и грабежей на бульваре (такой случай был в сентябре 1892 г. на Конногвардейском бульваре).

Адмиралтейский бульвар, против Зимнего дворца, составляет как бы продолжение Александровского сада. Любовные парочки на нем по вечерам также не в редкость.

Надобно заметить, что на бульварах по вечерам темно, ибо до них слабо доходит свет от фонарей, расположенных около тротуаров. Темнее всех бульвар Конногвардейский» (Светлов. С. 44–46).

«Несколько разнообразится, впрочем, встреча Нового года. В этот вечер обязательно дожидаются, чтобы пробило двенадцать часов; с последним ударом часов поют „Царю Небесный“, „Спаси, Господи, люди твоя“ и „Боже, царя храни“, после чего все поздравляют друг друга с Новым годом, целуются и пьют шампанское (на этот раз уже обязательно, хотя и недорогое, из русских). Затем следует ужин» (Светлов. С. 18–19).

Иллюминация «бывает в именины и рожденье государя, государыни, наследника (и наследницы), а также в день коронации и восшествия на престол» (Светлов. С. 49).

См. описание праздничных иллюминаций:

«Большое впечатление в моем детстве производили на меня иллюминации, устраивавшиеся в Петербурге в царские дни. На всех улицах, на расстоянии трех-четырех саженей друг от друга, расставлялись так называемые „плошки“, т. е. маленькие стаканчики, в которых горело какое-то масло. Любители выволакивали на улицу старые галоши, наливали в них керосин и тоже поджигали. От горящих плошек и галош на улицах стоял вонючий смрад. Казенные и общественные учреждения обязаны были ставить на каждое окно по паре свечей. Полиция строго за этим следила.

Только на Невском, Морской и еще нескольких больших улицах, где керосиновые фонари уже были заменены газовыми, иллюминации имели более торжественный вид, ибо фонари отвинчивались и заменялись звездами, светившими рядами язычков горящего газа» (Оболенский. С. 15).

«Когда была коронация Александра III, тетя Катя повезла меня в своем экипаже вместе со всеми ее детьми поздно вечером смотреть на иллюминацию Петербурга, и я вдоволь нагляделся на царские вензеля и короны и разные надписи, вроде „Боже, царя храни“, из весело переливающихся, то делавшихся голубыми, то ярко разгоравшихся газовых язычков, на гирлянды разноцветных фонариков, развешанных вдоль улиц, на факелы Исаакиевского собора, на сальные плошки, которыми были уставлены тротуарные тумбы и выступы домов» (Добужинский. С. 17).

Ежегодно 1-го мая на Марсовом поле проходил высочайший смотр войск. «Это было очень эффектное зрелище, — вспоминает свидетель парада барон Н. В. Дризен. — Один конвой государя чего стоил! Он состоял из пяти или шести взводов, одетых в национальные костюмы (грузин, осетин, черкесов и других). Грандиозна была заключительная картина парада — кавалерийская атака. Выстроившись во всю ширину поля, спиной к Павловским казармам, живая стена всадников по команде бешено летела по направлению к Летнему саду. Казалось, все будет сметено на пути. Но нет! Новый сигнал и взмыленные лошади как вкопанные останавливаются в трех шагах от царской палатки» (Дризен Н. В. Старый Петербург // Весь мир. 1918. № 10. С. 11).

В январе 1892 г. на Литейном проспекте (дом. № 59) открылся «первый специальный магазин „Траурных нарядов“» (Петербургский листок. 1892. 31 января). Позже «с разрешения правительства в Петербурге открывает свои действия с 1-го июля бюро похоронных процессий» на Пантелеймоновской улице в доме № 23. (Там же. 11 июня). Бюро «дает траурные принадлежности, глядя по желанию, двух родов: черные и белые. Белый траур еще новинка и встречается пока очень редко» (Светлов. С. 17).

«Гробовщики. На вывесках рисуют гроб, а на окнах выставляют модели гробов. Знаменитые гробовщики (например Шумилов) выставляют на окнах еще рисунки громких похоронных процессий, в которых они были поставщиками» (Светлов. С. 31).

«Меня занимали и окна „гробового мастера“ Шумилова — там были выставлены гербы на овальных щитах, настоящие белые и черные страусовые перья и другие траурные украшения и длинные картинки, изображающие похоронную процессию с лошадьми в попонах и с факельщиками около колесниц. Все это, как и все те живописные петербургские вывески, были традициями далекого прошлого» (Добужинский. С. 9).

«Содержателям мастерских и магазинов гробов воспрещено выставлять в окнах и дверях их заведений гробы» (Алфавитный указатель. С. 541).

«Все чаще и чаще попадались бюро похоронных процессий с солидными вывесками — серебряные буквы по матовому фону. На вертикальных щитах между окнами были нарисованы серебряные гробы с замысловатыми ножками и гофрированным рюшем между крышкой и нижней частью гроба, дубовые и лавровые венки с лентами. Надпись, которая, очевидно, должна была привлечь широкий круг клиентов и указывать на размах операций фирмы, гласила: „Похороны всех вероисповеданий“. В оконных витринах выставлялись гробы высшего класса — лакированные дубовые и металлические с пышным орнаментом, а также детские гробики, золотые, серебряные, розовые, голубые. В витринах на вертикальных досках, затянутых черным, прикреплялись образцы ручек, ножек и металлических украшений гроба. В других окнах размещались металлические венки и белые и черные муаровые ленты с надписями. Некоторые из венков были заключены в неуклюжие глухие металлические футляры с замком, похожие на ванночки для купания детей. Сверху в витрине свисали образцы золотых и серебряных кистей для гробовых покровов.

Можно было заказать похороны любого разряда. Предусматривались всевозможные роскошества похоронной индустрии: угодно вам пригласить архиерея — будет архиерей. Желательно, чтобы за гробом шли генералы, сенаторы или графы — будут и таковые. Можно было также заказать ораторов для произнесения речи перед отверстой могилой, солирующих во время отпевания артистов императорских театров, заметку в газету или даже целый некролог с портретом, маску с покойника» (Григорьев. С. 235–236).

Cр. описание похорон в 1890-х гг.:

«О последовавшей смерти ближайшие родственники покойного извещают родных и знакомых посредством объявлений в газетах. Объявления эти всегда окружаются черными рамками в знак траура. В них, кроме извещения о кончине, указывается время совершения панихид, а также церковь, в которой будет происходить отпевание и место погребения. В большинстве случаев ограничиваются этими объявлениями и часто даже предуведомляют в них, что особых приглашений не будет.

Панихиды совершаются два раза в день: первая — около полудня, вторая вечером — от шести до восьми часов. Женщины являются на панихиды в черных шерстяных платьях, мужчины — в черных сюртуках и в черных галстухах. Покойника кладут сперва на стол, а потом уже в гроб. Во многих домах гробы украшают живыми цветами. С трех сторон ставят приносимые из церкви большие подсвечники с свечами, а к подножию и по бокам катафалка, на котором стоит гроб, кладут венки из иммортелей, брусничных веток, живых цветов и венки искусственные: из железа, жести и фарфора. К некоторым венкам прикрепляются две длинные и широкие шелковые ленты: на одной ленте напечатано имя, отчество и фамилия покойного, а на другой — от кого этот венок принесен, например, „от сослуживцев“, „от товарищей“, „от такого-то учреждения или общества“ и пр. На черных лентах буквы серебряные, на белых — золотые.

Вынос тела покойного в церковь происходит или накануне погребения или в день самого погребения. Гробу предшествуют духовенство и певчие, которые поют „Святый боже“; иногда перед печальной колесницей несут ордена покойного на подушках из красного бархата с золотыми кистями.

Прежде перед гробом же носили венки, но теперь это запрещено и венки кладутся или вешаются на колесницу. При похоронах знаменитостей (например, Тургенева, Некрасова, Достоевского) несли целые массы всевозможных венков всяких размеров и видов. Некоторые венки были так велики, что их несли два и три человека на особых высоких палках. Впоследствии этим стали пользоваться очень часто: я раз видел, как в одной похоронной процессии несли на палках огромный венок с надписью „от служащих“, причем оказалось, что покойник был просто-напросто какой-то трактирщик. Приблизительно около 1888 или 1889 г. ношение венков было запрещено.

Гробы обиваются глазетом золотым (для пожилых) и серебряным (для молодых). Для пожилых делают также гробы, обитые малиновым или фиолетовым бархатом с золотым позументом; по четырем углам свешиваются кисти, к гробу прикрепляются ручки в виде скоб. Сверху гроб прикрывается золотым или серебряным глазетовым покровом.

Колесница запрягается в одну, две и более лошадей, покрытых черными попонами, к которым иногда прикрепляются картонные раскрашенные гербы. Углы колесницы украшены особыми столбиками или же страусовыми перьями. У богатых покойников колесница прикрывается балдахином из золотой или серебряной парчи со шнурами и кистями и пучком страусовых перьев наверху.

Непременными участниками в похоронной процессии являются факельщики. Лет десять тому назад костюм факельщиков состоял из черной шинели с пелеринкой, цилиндра с привязанным к нему крепом и фонаря; теперь факельщики одеваются иначе: черные брюки с лампасом из серебряного галуна, черный же полусюртук-полуфрак с серебряными пуговицами и серебряными галунами, иногда даже с серебряными аксельбантами и цилиндр или треуголка с галунами. На руках — белые нитяные перчатки.

У купцов принято носить покойников на руках, а колесницы или вовсе нет, или она едет порожняя сзади процессии. Нередко гробы носят на носилках, причем палки кладутся на плечи; к носилкам прикреплены ножки, чтобы можно было поставить их на землю.

Около церквей, места службы покойного или его магазина процессия останавливается и служится лития. Впрочем, это не всегда соблюдается, тем более что духовенство часто не идет в процессии всю дорогу и удаляется, пройдя с полверсты и меньше.

В церкви, где происходит отпевание, гроб ставится на катафалк, который у богатых покойников окружается пальмами, лавровыми деревьями и другими растениями. Венки кладутся у подножия катафалка, а в ногах ставят табуретки с орденами покойного.

По погребении покойника, на могилу его ставится выкрашенный белою краскою деревянный крест с означением имени и фамилии погребенного и времени его смерти, а могила украшается гирляндами из ельника, венками и цветами. Венки железные и фарфоровые или прикрепляются к кресту или же ставятся близ могилы в особых футлярах со стеклянным верхом. Когда могила осядет, место „обделывают“, т. е. его поднимают, ставят решетку, памятник и т. п. У людей малосостоятельных могилы обкладываются дерном.

По совершении погребения, приглашенные отправляются в кухмистерскую на поминки; здесь прежде всего подают кутью из вареного риса с изюмом, потом, после закуски, садятся за обед; первое блюдо — блины, последнее — кисель с молоком; перед киселем дьякон произносит „Во блаженном успении“ и все присутствующие поют „Вечную память“.

Заупокойные литургии и панихиды служатся в девятый, двадцатый и сороковой день, в полугодие и годовщину смерти, в день ангела покойного и в других случаях» (Светлов. С. 14–17).

«Летом допускаются белые [траурные] костюмы с черными лентами для всех возрастов» (Жизнь в свете, дома и при Дворе. СПб., 1890. С. 101).

Петербургский журналист Животов, «изучая быт изнутри», нанимался на различные работы, а одну из недель служил в похоронном бюро. «В треуголке, обшитой позументом, в траурном фраке с крепом через плечо и с зажженным факелом в руках, шествовал я по улицам Петербурга в печальных погребальных церемониях». Описывая быт факельщиков, Животов отмечает, что они носили также «брюки с лампасами», а переодевались в форму прямо на улице, так как «по распоряжению градоначальника факельщикам было запрещено ходить в своих нарядах по городу». Он также указывает, что в 1894 г. похороны по первому разряду стоили 950 руб., а металлический гроб, который упоминает Светлов, стоил 1200 руб. (см.: Животов Н. Н. Петербургские профили: Среди факельщиков. Шесть дней в роли факельщика. СПб., 1895. Вып. 3. С. 1, 17, 22).

Вспоминает похороны и Бенуа. «Всякие похороны оказывали на меня какое-то странное действие, но одни были только „жутковатыми“ — это в особенности когда простолюдины-староверы несли своего покойника на плечах в открытом гробу, а другие похороны в своей строгой церемониальности производили впечатление возвышающее. Чем важнее был умерший, тем зрелище было торжественнее.

Мало-мальский заслуженный, знатный или зажиточный человек мог в те времена „рассчитывать“ на проводы до могилы с большой парадностью. Православные отправлялись на последнее местопребывание на дрогах под балдахином из золотой парчи со страусовыми перьями по углам и золотой короной посредине. Парчовый покров почти скрывал самый гроб. Дроги же лютеран и католиков были также с балдахином, но они были черные и вообще „более европейского вида“. И тех и других везли ступавшие медленной поступью лошади в черных до земли попонах, а на боках попон красовались большие пестро раскрашенные гербы. Эта последняя особенность была уже вырождавшейся традицией, и от такой наемной геральдики вовсе не требовалось, чтобы она точно соответствовала фамильному гербу умершего. Их просто давал напрокат гробовщик, и можно было выбирать по своему вкусу гербы поэффектнее и попараднее. Даже купца побогаче, хотя бы он вовсе к дворянству не принадлежал, везли лошади в попонах с такими гербами.

В особенно важных случаях погребальное шествие приобретало род скорбного празднества. В столице жило немало особ высокого ранга, немало генералов, тайных и действительных статских советников, и на каждого сановника „сыпались царские милости“ — в виде орденов, золотого оружия, медалей и других знаков отличия. Эти-то знаки при похоронах полагалось нести на бархатных, украшенных галунами подушках <…>.

Напротив, цветов в те времена не было принято нести, и лишь два-три веночка с лентами лежали рядом с каской или треуголкой покойного на крышке гроба. Печальная торжественность шествия подчеркивалась тем, что всю вереницу носителей орденов, шествующее пешком духовенство и самую колесницу окаймляли с двух сторон — одетые во все черное господа в цилиндрах с развевающимся флером, несшие среди дня зажжение фонари. Эти „факельщики“ на богатых похоронах были прилично одеты и шли чинно, строго соблюдая между собой расстояние, если же покойник был попроще (лошадей всего пара, да и дроги без балдахина), то в виде факельщиков плелись грязные оборванцы с лоскутами дрянного крепа на продавленных шляпах, и шли они кое-как, враскачку, так как они успевали еще до начала похода „выпить лишнего“.

Военного провожал шедший за гробом отряд полка, к которому он принадлежал, а если это был человек высоких военных чинов, то сопровождало его и несколько разных отрядов, не исключая конницы и громыхающей артиллерии <…> при этом играли на ходу военные оркестры, инструменты которых были завернуты в черный флер» (Бенуа. Кн. 1. С. 18–19).

30-го августа 1724 г. мощи Св. Александра Невского были перевезены в Петербург. В память об этом событии ежегодно, тридцатого августа, совершался торжественный крестный ход из Исаакиевского и Казанского соборов в Александро-Невскую лавру (см., например, его описание: 30-е августа в Петербурге // Петербургская газета. 1892. 31 августа).

Ср.: «В городе ежедневно случались пожары и часто — с человеческими жертвами. Предприятия, учреждения, театры не имели постоянной пожарной охраны. <…> В большинстве домов отопление было печное, освещение — керосиновое; пищу готовили на керосинках, имелось множество деревянных строений. Особенно часто горели извозчичьи дворы. <…> На окраинах и в дачных местах пожары уничтожали целые кварталы» (Григорьев. С. 167).

Указом от 24 июля 1803 г. была учреждена петербургская пожарная охрана, которая находилась в введении генерал-губернатора, была в подчинении обер-полицмейстера и управлялась брандмайором, в подчинении которого находились брандмейстеры административных городских частей (в конце XIX в. город делился на 12 частей). В каждой части был Съезжий дом, в котором размещались полиция и пожарные; над зданием возвышалась каланча. В распоряжении брандмейстера каждой части находились служители (пожарные), конюхи (фурмана) с лошадьми и различное оборудование для тушения пожара. В случае пожара на каланче поднимались сигналы: днем — черные шары, ночью — фонари (подробнее см.: Рудницкий В. С. Пожарное дело в С.-Петербурге: Исторический очерк. СПб., 1903).

Скачок — бытовое прозвище скакового — вершника (форейтора) пожарной команды.

Ср. описание выезда пожарной команды в воспоминаниях художника М. А. Григорьева: «Выезд команды на пожар представлял собою эффектное зрелище. Впереди на тяжелом лоснящемся коне мчался „скачок“ — трубач в медной каске, который трубил в военный горн, давая знак, чтобы освобождали путь для проезда пожарного обоза. На некотором расстоянии от него летела галопом первая линейка, которую везла тройка чудовищных по росту и силе коней. Повозка была выкрашена в ярко-красный цвет, все металлические части были из начищенной сверкающей латуни. Вдоль линейки, спиною друг к другу, в два ряда сидели пожарные в медных касках, держа (и днем и ночью) пылающие керосиновые факелы с медными головками. В линейку был вставлен развевающийся флаг, разделенный по горизонтали на два поля: верхнее — белое, нижнее — синее. В середине были условные обозначения данной части. За первой линейкой следовали другие, на которых везли разный инструмент, брандспойты, стволы и рулон свернутой спускной дорожки для спасения людей. За ними ехала пожарная раздвижная лестница — огромная повозка длиною 10–12 метров с задними колесами чуть не два метра высотой. Ее везла тройка таких гигантских коней, что и описать трудно. На известном расстоянии от нее колонну замыкала пожарная машина — большой медный вертикальный котел с медной трубой, к которому снаружи была приделана пожарная паровая помпа и все механизмы управления. Труба дымилась, рассыпая искры, снизу из топки сыпались пылающие угли.

Красные повозки, сверкающая медь, пламя факелов, адский грохот колес и пронзительные переливы горна — все это вызывало чувство тревоги. За пожарной командой во всю прыть мчались в азарте мальчишки и зеваки, иногда даже откуда-нибудь с Выборгской стороны на Фонтанку или еще дальше. Между прочим, одной из любимых детских игрушек был игрушечный пожарный обоз с раздвижной лестницей, а также пожарная качка из папье-маше, оклеенная золоченой фольгой» (Григорьев. С. 168–169).

Так, например, путеводитель по городу рекомендовал посетить театры:

«Александринский императорский театр, близ Невского (русская драма). Мариинский императорский театр. На Театральной площади (русская опера и балет). Михайловский императорский театр. На Михайловской площади (французская драма). Панаевский театр. На Адмиралтейской набережной, близ Дворцового моста (русский драматический и оперные спектакли). Театр „Аквариум“. Каменноостровский проспект (оперные, опереточные и драматические спектакли). Новый театр (бывший зал Кононова). Мойка, близ Полицейского моста. Театр Фарс в здании Пассажа (драматические и опереточные спектакли). Петербургский театр Шабельской. Офицерская ул., № 39 (драматические представления). Народный театр императора Николая II. Петербургская сторона, Александровский парк (оперные и драматические представления)» (С. Петербург. Иллюстрированный путеводитель. СПб., [1902] С. 105–106).

В начале XX века в городе действовали также театры: Малый (Суворинский) театр, Василеостровский театр, Драматический театр В. Ф. Коммиссаржевской, Передвижной театр, Кривое зеркало, Литейный театр и др., а также театры Попечительства о народной трезвости.

Ср. «Характерную картину зимнего Петербурга, особенно в большие морозы, давали уличные костры. По распоряжению градоначальника костры для обогрева прохожих разводились на перекрестках улиц. Дрова закладывались в цилиндрические решетки из железных прутьев. Часть дров доставлялась соседними домохозяевами, часть — проезжавшими мимо возами с дровами, возчики по просьбе обогревающихся или по сигналу городового скидывали около костра несколько поленьев. Городовой был обязательным персонажем при костре. Обычно у костра наблюдалась такая картина: центральная фигура — заиндевевший величественный городовой, около него два-три съежившихся бродяжки в рваной одежде, с завязанными грязным платком ушами, несколько вездесущих мальчишек и дворовых дрожащих голодных собак. Ненадолго останавливались у костра прохожие, чтобы мимоходом погреться. Подходили к костру и легковые извозчики, которые мерзли, ожидая седоков. В лютые морозы костры горели круглые сутки, все чайные были открыты днем и ночью» (Засосов, Пызин. С. 34).

Ср.: «Рестораны в Петербурге могут быть подразделены на несколько рубрик:

а) аристократические и дорогие: „Кюба“, бывший „Борель“ (Б. Морская), „Контан“ (Мойка, у Певческого моста);

б) средней руки: „Лейнер“, „Лежен“, „Палкин“ (на Невском); „Медведь“ (Большая Конюшенная), „Малоярославец“ (Б. Морская, близ арки Главного штаба), „Доминик“ (Невский проспект), „Вена“ (Малая Морская), „Золотой якорь“ (Васильевский остров 6-я линия, близ Большого проспекта), „Бельвю“ (Средняя Невка, против Новой деревни), „Самарканд“ (Черная речка, Языков переулок); рестораны в „Аквариуме“ и „Аркадии“;

в) многочисленные трактиры разных наименований, подразделенные каждый на две половины: чистую и черную (для простонародья).

Рестораны, означенные в пунктах а и б, торгуют до двух и трех часов ночи; трактиры закрываются в одиннадцать часов вечера и лишь немногие из них имеют льготу закрываться на один час позднее.

Во всех ресторанах и трактирах можно получать завтраки, обеды и ужины как по menu, так и порционно. Цены зависят, понятно, от ресторана, но можно определить, средним числом, что без вин и водки обед обойдется в ресторанах аристократических от двух до трех рублей, в ресторанах средней руки — один рубль и в трактирах — от пятидесяти копеек до одного рубля. Обыкновенно обеды бывают двух сортов: подороже (блюд больше и они роскошнее) и подешевле. Дорогой обед состоит из пяти блюд, дешевый — из четырех. Завтраки и ужины обходятся от пятидесяти копеек до одного рубля, не считая выпивки и закуски.

Что касается черных половин трактиров, то в них торгуют преимущественно водкой, пивом, чаем и закусками, ибо для простонародья обеды даже и в черной половине трактира не по карману.

Рестораны и трактиры отличаются друг от друга как роскошью обстановки, так и составом публики. У „Кюба“, „Контана“, „Лейнера“, „Леженя“, „Доминика“ не имеется, например, органа и сюда ходят исключительно завтракать, обедать и ужинать, да еще поиграть на биллиарде.

Во всех других ресторанах и трактирах орган обязательно помещается в самой лучшей и большой комнате. <…>

В некоторых ресторанах, особенно шикарных, прислуживают татары; но большинство трактирной прислуги — из русских, и главнейшим образом из ярославцев. <…>

Внешний вид ресторанов и обстановка их почти во всех одинакова. При входе — швейцарская, из которой посетитель попадает в буфетную комнату, вдоль одной из стен которой расположена буфетная стойка с винами, закусками, рюмками и т. п. Затем идут общие комнаты со столами и отдельные кабинеты. В трактирах в общем зале стоит орган. На тарелках, стаканах, рюмках и на салфетках сделаны метки (инициалы содержателя ресторана или название ресторана). Ложки, ножи и вилки мельхиоровые или из польского серебра» (Светлов. С. 56–58).

«Трактиры в столице имеют громадное значение в быте населения, — сообщала газета, — посетителями трактиров является 1/6 населения, т. е. 150–160 тысяч, состоящая из торговцев, ремесленников, различных служащих, рабочих. Трактиров же, за исключением первоклассных ресторанов, насчитывается в Петербурге около 600» (Трактирная реформа // Петербургский листок. 1892. 26 марта).

Животов утверждает, что в 1894 г. в городе было «644 трактирных заведения», из них «местных трактиров до двухсот и все они группируются около фабрик, заводов, рынков, присутственных мест, казенных учреждений и вообще в людных местах» (Животов Н. Н. Петербургские профили: Среди шестерок. Шесть дней в роли официанта. СПб., 1895. Вып. 4. С. 41).

Подробнее см.: Петербургские трактиры и рестораны. СПб.: Азбука-классика, 2006.

«Донон» — ресторан с французской кухней (основан в 1849 г.), находился на набережной Мойки (дом 24) у Певческого моста; в 1870-х гг. в ресторане устраивались ежемесячные обеды «Отечественных записок», а в 1890-х гг. здесь проходили «дононовские субботы» петербургских беллетристов; с 1910 г. (по начало 1920-х гг.) ресторан под вывеской «Старый Донон» располагался на углу Английской набережной и Благовещенской площади (ныне Труда; дом 36/2). Один из самых фешенебельных ресторанов города, славился своей кухней, вышколенными официантами-татарами и румынским оркестром.

«Контан» (Contant) — ресторан на набережной Мойки (дом 58); существовал с 1885 г. по 1916 г.; с 1912 г. — самый фешенебельный ресторан столицы. Здесь устраивались банкеты, проходили творческие вечера деятелей литературы и искусства.

«Медведь» — ресторан бельгийца Эрнеста Игеля на Большой Конюшенной улице (дом 27), который был открыт в 1878 г. на месте старейшего заведения «Демутова трактира»; в 1870-х гг. здесь проходили ежемесячные обеды редакции газеты «Биржевые ведомости» (с 1879 г. — «Молва»); в 1906–1907 гг. при ресторане находился кафешантан; в «Медведе» устраивались торжественные приемы в честь знаменитых юбиляров (М. Г. Савиной и др.); заведение существовало до 1917 г.

Кюба («Restaurant de Paris») — ресторан знаменитого французского повара Жоржа Кюба (с 1887 г.); до 1886 г. «Restaurant de Paris» принадлежал Борелю; в 1894 г. владельцем ресторан стал Альмир Жуэн; в 1890-х гг. ресторан сменил вывеску на «Cafè de Paris»; с 1887 г. по 1910-е гг. заведение находилось на углу Большой Морской улицы (дом 16) и Кирпичного переулка. В начале XX в. ресторан посещала высшая аристократия, здесь встречались деловые люди и балетоманы.

«Вена» — по преданию, на Малой Морской улице находился в 1830-х гг. трактир «Вена»; в 1875 г. купец Ротин открыл ресторан «Вена» (вероятно, в память о его предшественнике) на углу Малой Морской и Гороховой улиц (дом 13/8); в 1903 г. владельцем ресторана стал повар и кулинар И. С. Соколов, который до этого долго работал официантом в ресторане Лейнера. «Вена» быстро обрела славу ресторана интеллигентного делового Петербурга, в ней собирались представители делового промышленного и торгового мира, люди свободных профессий — писатели, журналисты, художники, адвокаты, артисты; здесь проходили редакционные собрания и обеды газет и журналов, чествовались юбиляры и почетные гости города; кончила свое существование «Вена» в 1917 г.

«Буфф» — летний общедоступный увеселительный сад с театром и буфетом; открыт по инициативе театрального предпринимателя П. В. Тумпакова в 1901 г. на набережной реки Фонтанки (дом 116) вблизи Измайловского моста; закрыт в начале 1920-х гг. На сцене театра ставились комические оперы, феерии, балет и дивертисмент, выступали исполнительницы шансонеток, давала концерты А. Д. Вяльцева.

«Аквариум» (1886–1920-е гг.) — увеселительный сад с рестораном (Каменноостровский проспект, 10). В саду давались оркестровые концерты, на сценах двух театров выступали многие русские и европейские знаменитости, французские шансонетные певицы, устраивались благотворительные концерты с участием Веры Паниной и хора цыган Н. И. Шишкина.

«Луна-парк» — в 1863 г. купец В. Н. Егарев основал на месте «Демидова сада» общедоступный увеселительный «Русский семейный сад» (Офицерская улица, 39); среди горожан он бытовал под названием «Демидов сад» и прозвищем «Демидрон». В 1912 г. в саду открылся «Луна-парк» — увеселительное заведение с аттракционами (американские горы, подъемные машины, дворец смеха и пр.), театром, мюзик-холлом и рестораном; в 1918 г. заведение было реквизировано новой властью.

«Эден» — летний театр с буфетом; открыт в 1907 г. на Глазовской (ныне Константина Заслонова) улице (дом 23); ранее на этом месте находились увеселительные сады: «Америка», «Альгамбра», «Антей»; в 1915 г. «Эден» закрыли.

«Вилла Родэ» (1908–1918) — кафешантан с рестораном на Новодеревенской набережной (дом 1/2) в Новой деревне (современный адрес: угол Приморского проспекта и ул. Академика Крылова).

«Зоологический сад» — в 1870-х гг. купец Э. Рост открыл при «Зоологическим саду» в Александровском парке (вблизи Петропавловской крепости) увеселительное заведение под одноименным названием. В саду находились театр, открытая сцена, летний зал для симфонических оркестров, различные аттракционы и ресторан. Сад посещался в основном публикой среднего и малого достатка и пользовался дурной репутацией у городских властей. Гимназистам вход в сад был строжайше запрещен.

«К числу ресторанов можно отнести „поплавки“ на пристанях Финляндского легкого пароходства и Шлиссельбургского пароходства (где можно получать водку, вина, пиво, чай, закуски и обеды)» (Светлов. С. 58). В 1900-х гг. пристани на Неве («поплавки») находились: Николаевская набережная (против 7-й линии Васильевского острова), на Дворцовой набережной (против Адмиралтейства), у Летнего сада.

Владимирский клуб — вероятно речь идет о Приказчичьем клубе (Владимирская, 12), который принадлежал Купеческому обществу взаимного вспоможения.

Как вспоминает М. А. Григорьев, на Невском «в девять часов закрывались магазины, но проспект не темнел: в целях рекламы освещенные витрины горели до полуночи. Постепенно к гуляющим начинали примешиваться проститутки, сутенеры, компании подростков хулиганского вида с манерами парижских апашей из последнего кинобоевика. Чем ближе к вокзалу, тем больше пьяных, вспыхивают скандалы, свистят дворники, собирается толпа. К полуночи, кроме разгульной публики, никого нет. Гаснут витрины, огни в окнах, горят только фонари. Выходят на „работу“ самые низкопробные девки, скверно бранятся хриплыми голосами. Народ редеет. К трем часам все пустеет, только кое-где продолжают шататься компании самых отчаянных гуляк. Фонари тушат. Невский затихает до утра» (Григорьев. С. 42).

См. примеч. [272] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

С. Ф. Светлов в главе «Уличная жизнь» описывает, как проходил петербургский день в 1890-х гг.:

«Сигналом к пробуждению спящего Петербурга служат гудки бесчисленных заводов и фабрик, начинающих свою музыку в шесть часов утра. Поэтому первыми прохожими, в фабричных местностях, появляются фабричные, бегущие в своих невзрачных одежонках на работу. Около этого же времени открываются мелочные лавочки. Но на других улицах еще тихо: тут, кроме городовых, спящих ночных извозчиков и дворников, кое-где подметающих улицу, никого еще нет.

В восьмом часу начинается оживление: едут конки, идут в магазины приказчики и сидельцы, открываются магазины и лавки; в восемь часов и начале девятого бегут гимназисты и школьники с ранцами за плечами, в десятом часу шествуют чиновники на службу с портфелями и без оных.

В девять часов город уже на полном ходу — всюду движение. На каждой улице можно встретить почтальонов, бегущих с газетами; учеников, запоздавших в классы; чиновников; кухарок с корзинками и кульками; лавочных мальчишек-подручных с корзинами на головах и пр. и пр. На рынках и в лавках, торгующих провизией, идет бойкая и оживленная торговля.

Часов в одиннадцать движение несколько затихает на второстепенных улицах и усиливается на главных: Невском проспекте, Большой Морской, Литейном, Владимирской, Гороховой. На Невском начинают появляться: фланёры русские и иностранные; гувернеры и бонны с ребятами, отправляющиеся в какой-нибудь ближайший сквер или сад (Александровский, Екатерининский).

В двенадцать часов в крепости палит пушка и по городу раздаются гудки, возвещающие рабочим фабрик и заводов время обеда. Все прохожие в это время вынимают свои карманные часы и проверяют их.

Через час опять гудки, зовущие фабричных на работу. Невский проспект и Б. Морская к этому времени уже запружены народом и экипажами. Здесь в это время в полном смысле слова смесь одежд, наречий, лиц.

Часа в два и в третьем часу опять появляются гимназисты, гимназистки и школьники, а в пятом часу — чиновники.

В семь часов раздаются фабричные гудки на шабаш и прилегающие к фабричным местностям улицы, доселе пустынные, оживляются: рабочие гуляют, направляются в портерные лавки и кабачки или просто собираются у ворот своих домов.

На Невском образуется гулянье, причем среди толпы попадается много девиц легкого поведения (которые ходят также по Литейной, Владимирской, по бульварам).

В девятом часу магазины мало-помалу закрываются, вследствие чего на улицах делается темнее.

В одиннадцать часов все магазины уже закрыты и торгуют только трактиры, пользующиеся особыми правами и торгующие до двенадцати, часу и двух часов ночи („Палкин“, „Москва“ Ротина, „Лейнер“, „Лежен“ — на Невском проспекте, „Золотой якорь“ и „Лондон“ на Васильевском острове и пр.), некоторые табачные лавочки и мелочные лавочки, которые закрываются часов в двенадцать.

В полночь город затихает и только на бойких улицах (например, на Невском, Литейной) еще много народа; во втором часу затихают и эти улицы; остаются дворники, сидящие у ворот в своих овчинных тулупах, городовые, приткнувшиеся где-нибудь у уголка, да спящие ночные извозчики.

Зимой улицы Петербурга, считающиеся главными, несравненно оживленнее и люднее, чем летом; напротив, летом оживленнее улицы второстепенные, в фабричных местах, и прилегающие к загородным увеселительным местностям. Так, например, Каменноостровский проспект с семи часов вечера до двух часов ночи запружен конками и экипажами, везущими гуляк в „Аркадию“ и „Ливадию“ (она же „Кинь-грусть“ и „Эрмитаж“) и обратно.

Ранней весной, как только Нева и взморье очистятся от льда, здесь также большое движение, ибо питерцы ездят на Елагин остров, „на пуан“ — смотреть закат солнца» (Светлов. С. 42–44).

Александровский рынок см. в настоящем разделе главу «Купцы и приказчики».

«Как отличительный знак дворников установлены для них, помимо существующих и носимых ими при дежурствах у ворот значков на цепочках, особые фуражки с бляхами» (Алфавитный сборник. С. 95).

Ср.: «При каждом доме состоят для услуги дворники, один из которых имеет звание старшего, а другие называются подручными. Дворники должны держать дом, дворы и улицу в чистоте, носить жильцам дрова и отправлять ночное дежурство. Старший дворник ведет домовые книги, наблюдает, чтобы все, проживающие в доме, были прописаны в участке, и вообще представляет из себя наблюдательный орган как домохозяина, так и полиции» (Светлов. С. 50).

Подробнее см.: Наставление дворникам: Правила, извлеченные из Свода законов и приказов г. С. Петербургского обер-полицмейстера. СПб., 1855; Алфавитный указатель к приказам по С.-Петербургской полиции. СПб., 1870. С. 143–148 (обязанности дворников); Инструкция для дежурных дворников. [СПб., 1901].

«Вывоз из города всякого рода навоза и нечистот производился главным образом пригородными огородниками, которые были заинтересованы в удобрении. Городская же управа имела специальный ассенизационный обоз — громадные деревянные бочки, поставленные на пароконные телеги летом и на сани зимой. Спереди — большое сиденье для кучера, на которое усаживались 1–2 рабочих. Сзади был насос системы Летестю» (Засосов, Пызин. С. 55).

«Сторожевые дворники, запирая ворота с наступлением сумерек, а калитки — в одиннадцать часов вечера, не должны оставлять таковых без должного надзора» (Алфавитный сборник. С. 225–226).

«Старшие дворники подбирали из родни или земляков себе подручных — младших дворников, здоровых, нестарых крестьян, которых деревня выбрасывала в город на заработки. В большинстве это были неграмотные или малограмотные люди, от них требовались большая сила, трудолюбие, чистоплотность и честность. Жили они по дворницким, обыкновенно без семей, своего рода артелью. Харчи им готовила „матка“ — жена старшего дворника. Старшие дворники получали по 40 рублей, младшие — по 18–20 рублей. Старшие дворники были начальством — они не работали, а распоряжались и наблюдали за работой дворников» (Засосов, Пызин. С. 60).

Ср.: «Кроме дворников, при домах состоят швейцары на парадных подъездах. Швейцары по большей части из отставных солдат. Дворники живут в дворницких, а швейцарам отводятся небольшие комнатки, примыкающие к парадной лестнице. <…> Плата швейцарам и дворникам всегда производится от жильцов. Обыкновенно платится швейцарам от трех до пяти рублей и дворникам — от двух до трех рублей в месяц» (Светлов. С. 51, 60–61).

«Подъезды хороших квартир обслуживались швейцарами. Они набирались из тех дворников, которые были пообходительней, состарились и не могли уже выполнять тяжелую работу. Также требовалась благообразная внешность и учтивость. Жили они в каморке под лестницей, убирали парадную лестницу (черную убирали дворники), натирали мозаичные площадки для блеска постным маслом, чистили медные ручки дверей; в общем работа была не тяжелая, но беспокойная — ночью по звонку запоздавшего жильца надо было отпирать дверь, особенно в праздники, когда ходили в гости. Хозяин выдавал им всем обмундирование — ливрею, фуражку с золотым позументом; часто эта, пришедшая, по-видимому, с Запада, форма одежды не гармонировала с русским лицом. Швейцары пользовались заслуженным доверием хозяев квартир, часто при отъездах на дачи им оставляли ключи от квартир, поручали поливать цветы. Как правило, кроме жалованья от хозяина они получали еще и от квартирохозяев. Они старались как можно лучше обслужить своих жильцов, оказывать им разные услуги. Если приходил незнакомый человек, они спрашивали, к кому он идет, и следили за ним; если кто-нибудь незнакомый выносил вещи, они справлялись, спрашивали хозяев и тогда только впускали» (Засосов, Пызин. С. 61).

«Когда мы с няней входили к тете в парадный подъезд с Фонтанки, нас всегда приветливо встречал старенький швейцар с седыми баками. Он был облечен в красную с золотом придворную ливрею, носил на шее огромнейшую медаль и чем-то был похож на своего генерала» (Добужинский. С. 16).

В 1838 г. было обнародовано Высочайшее повеление: «во избежании пожаров все дымовые трубы чистить, а не прожигать» (Смесь // Северная пчела. 1838. 22 марта).

О журналах «Нива» и «Природа и люди» см. примеч. [306], [307] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

См. примеч. [270] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

«Для продажи газет и иллюстрированных журналов в столице существуют киоски, но главным образом продажа газет сосредоточена в руках газетных артелей, имеющих установленную форму и продающих газеты и журналы по ценам редакций. Газетчики стоят на всех углах больших улиц, на площадях, у станций конно-железных дорог, на вокзалах, словом — почти на каждом углу. Кроме газет и журналов, торгуют мелкими брошюрами, а иногда и книгами. Всего шесть артелей, по форме своей отличаются только шапками» (Раевский. С. 103).

Речь идет о газете «Биржевые ведомости» (вечерний выпуск) — см. примеч. [277] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

См. примеч. [282] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

См. примеч. [270] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

Ср.: «На известных определенных пунктах стоят посыльные для исполнения разного рода поручений за плату по таксе.

Посыльные образуют артели (которых несколько), причем отличительным признаком той или другой артели служит цвет фуражек. Есть фуражки красные, желтые, синие. На околыше фуражки — металлическая бляха с надписью: „посыльный“, кроме того у каждого посыльного есть нагрудная бляха с нумером.

С посыльным можно отправить письмо, вещи и пр., причем достаточно только запомнить его нумер и быть спокойным, что посылка будет доставлена по принадлежности. Не слышно ни одного случая, чтобы посыльные злоупотребляли. За каждое отдельное исполнение поручения посыльному платится двадцать копеек, а если ему приходится отправляться через Неву (например, хотя бы даже от Николаевского моста на остров, на другую сторону моста), то платится уже дороже — сорок копеек.

Петербуржцы пользуются услугами посыльных очень охотно и артели их зарабатывают порядочные деньги» (Светлов. С. 53).

Артели посыльных состояли при городском Делопроизводстве. «Посыльные должны стоять у домов в расстоянии трех аршин от угла, угловые же стоянки предназначаются для газетчиков» (Алфавитный сборник. С. 442–443).

В начале XX века в городе было пять артелей посыльных, которые исполняли «поручения за установленную плату: 1-я артель имеет форму — фуражку с оранжевым верхом, черное пальто с медным нумером на левой стороне груди и бляхой на шапке с названием „посыльный“; 2-я, С.-Петербургская артель, имеет красный в фуражке верх, черное пальто, медный нумер на груди и бляху на шапке, с высеченным на ней словом „посыльный“; 3-я — „Артельщиков“, имеет такую же форму, только с синим околышком и черным верхом на фуражке. Это артель посыльных, перевозки и переноски вещей; 4-я артель — с желтым верхом на шапке и зеленым околышком; 5-я артель — носильщиков, без формы. Посыльные стоят у всех первоклассных гостиниц, на углах и перекрестках главных улиц всех частей города. Две первые артели принимают на себя доставку, в пределах столицы и окрестностей, писем, пакетов, посылок, багажа и проч. Кроме того, доставляют разные справки, приискивают прислугу, квартиры, экипажи и пр.». В центре города «за каждое поручение в один конец» плата составляет двадцать копеек. Из центра города (или с окраины в центр) — от тридцати до сорока копеек. После восьми часов вечера двойная цена (Раевский. С. 101–102).

См. в наст. изд. главу «Мелочная лавка» в разделе «Воспоминания о старом Петербурге начала XX века».

Елисеев Григорий Петрович (1802–1892) — петербургский купец первой гильдии, основавший в 1813 г. вместе со своим братом Степаном Петровичем (1806–1879) «Торговый дом Братьев Елисеевых». В начале XX в. винные погреба Елисеевых находились на Невском (дом 18), Литейном (дом 23–25) и на других улицах.

В. С. Соловьев — купец, владелец фруктовых лавок (Невский, 71; Литейный, 56/76).

Александровский рынок — речь идет о Ново-Александровском рынке, открытом в 1867 г. на Вознесенском проспекте.

Ново-Александровский рынок «занимал неправильный четырехугольник: Садовая — Вознесенский проспект, Фонтанка — Малков переулок. <…> На Садовую улицу и Вознесенский проспект выходили магазины, торговавшие новыми вещами, причем самыми разнообразными: одеждой и обувью, магазины с офицерскими вещами, с иконами и всякими церковными принадлежностями, наконец, торгующие охотничьими припасами и ружьями, а на углу Фонтанки и Вознесенского находился большой магазин с конной сбруей, дугами, седлами и пр.

По Фонтанке шли лавки с кожевенным товаром, а ближе к Малкову переулку помещался яичный склад, к которому летом подходили крытые барки с яйцами. <…> Внутри рынка было три пассажа: тот, что шел от Фонтанки, параллельно Вознесенскому, назывался Татарским, так как большинство лавок принадлежало татарам. Параллельно Садовой, продолжением Татарского пассажа, шел Садовый пассаж, продолжением его, вдоль Малкова переулка, но отступая от него, тянулся Еврейский пассаж, опять выходивший к Фонтанке. Таким образом, получалась как бы подкова из пассажей.

Между Татарским и Еврейским пассажами простиралась громадная площадь, которая делилась на три части крытыми галереями, соединяющими эти пассажи. На всех этих частях производилась особая торговля — толкучка и „вразвал“. <…>

Только в лавках, выходивших на Садовую и Вознесенский, торговали новым товаром, во всех остальных пассажах, лавках и на площадях торговали подержанными вещами всякого рода. Чего нельзя было найти ни в одном магазине столицы, можно было наверняка найти на Александровском рынке. В лавках Еврейского пассажа, например, продавались гобелены, ковры, хрусталь, фарфор, картины, старинные монеты, меха. Эти же торговцы занимались и скупкой вещей. Там же и в Татарском пассаже продавали и покупали золотые, серебряные вещи, драгоценные камни. <…>

Ближе к Садовой продавались и покупались старые кровати, мебель, старинная и модная. Знатоки приходили сюда подбирать и покупать стильную мебель, главным образом красного дерева. Мебель и кровати здесь же ремонтировались и красились» (Засосов, Пызин. С. 106–109).

100

Апраксин двор — возведен на Садовой улице во второй половине XVIII в.; заключал в себе железный и лесной ряды, а внутри его находился Толкучий рынок.

101

Сохранившееся здание Гостиного двора построено в 1785 г.

102

Ср.: «Почти все магазины открываются часов в девять утра и закрываются в девятом-десятом часу вечера, а в летнее время — несколько раньше. По праздникам магазины или вовсе не открываются или открываются, но на меньшее, чем в будни, время» (Светлов. С. 35).

103

Е II — императрица Екатерина II.

104

А I — император Александр I.

105

П — Императорский Политехнический.

106

Н I — император Николай I.

107

А. III — император Александр III.

108

Н I. — император Николай I.

109

Е II — императрица Екатерина II.

110

Вероятно, кошлок — морской или камчатский бобр.

111

«Табель о рангах» для всех чинов штатских, военных и придворных был учрежден Петром I в 1722 г.

112

В 1903 г. была утверждена образцовая форма одежды:

«Право ношения в составе парадной и праздничной форм однобортных темно-зеленых полукафтанов и белых брюк, со шпагой и треугольной шляпой, сохранялась для лиц, занимавших должности не ниже VI класса. Только они же сохраняли право ношения мундирных фраков в составе особой и будничной форм одежды. Для тех, кто занимал должности VII и ниже классов, парадной, праздничной и особой формой являлся двубортный сюртук с отложным из черного бархата воротником, темно-зеленые брюки без галуна и цветного канта, белый жилет, треугольная шляпа и шпага. <…> Сюртук и темно-зеленые брюки (при жилете одного с ними цвета) вместе с треугольной шляпой составляли для всех классов должностей обыкновенную форму; те же принадлежности форменной одежды, но с заменой шляпы фуражкой — будничную форму. Вторым видом будничной формы, а также дорожной формой являлась тужурка. В холодное время года разрешалось заменять фуражку круглой мерлушковой шапкой с темно-зеленым донышком» (Шепелев Л. Е. Титулы, мундиры, ордена. Л., 1991. С. 150–151).

113

В главе «Будни чиновника» С. Ф. Светлов, служивший в Государственном контроле, пишет:

«Утром чиновник встает часов в восемь, девять или десять, глядя по тому — начинается ли его служба рано или поздно. Обыкновенно встают в девять часов и пьют чай или кофе с булками (французская булка, розанчик, сухари, крендели, ватрушечки и пр.).

Явясь на службу, чиновники редко принимаются за дело сразу. Сперва поговорят, потолкуют о новостях, а иной раз пробегут и казенные газеты.

Часу в первом желающие идут в буфет позавтракать и попить чайку, на что уходит с полчаса времени. В некоторых учреждениях завтрак и чай разносятся сторожами прямо по комнатам, так что в буфет не ходят. Расчет с буфетом производится в день получения жалованья, двадцатого числа, причем некоторым приходится уплачивать за месяц до десяти и до пятнадцати рублей. Средний же числом расход на буфет составляет рублей пять или шесть.

Присутствие кончается в разных учреждениях не одинаково, но в большинстве — от четырех до пяти часов. В летнее время присутствие кончается несколько раньше, чем зимою и, сверх того, чиновники имеют по одному свободному дню в неделю, кроме праздников.

По окончании присутствия чиновники идут обедать, кто домой, кто в рестораны, а кто и в кухмистерские, где можно пообедать за тридцать или сорок копеек и нажить себе катар желудка. Редкий из чиновников предварительно обеда не пропустит маленькую рюмочку и другую водки, настойки или какого-нибудь вина. Обычное меню среднего чиновника — суп, бульон или щи, жаркое (бифштексы, телятина, котлеты, свинина жареная, голубцы, иногда что-нибудь из дичи) и сладкое (желе, муссы, компот, кисель с молоком, фрукты недорогие и пр.). Обыкновенно будничный обед состоит из трех блюд: жидкого горячего, жаркого и сладкого.

После обеда или ложатся отдохнуть или читают газеты. Часов в восемь пьют чай и затем или садятся за работу или отправляются на прогулку, в гости, в клуб и пр. Если чиновник остается дома и у него никого из гостей нет, то часов в одиннадцать или двенадцать подается ужин из закусок (селедка, колбаса, сардинки, масло, сыр, оставшееся от обеда жаркое) и чай или пиво. После ужина ложатся спать.

Таков образ жизни чиновника семейного, живущего своим домом.

Кстати сказать, что современные столичные чиновники не очень любят, когда их зовут чиновниками, не любят одевать вицмундиры (к которым прибегают только в случае необходимости), избегают носить ордена и интересуются больше всего не служебными почестями, а окладами. Теперь чин или орден не представляет ничего завлекательного; другое дело — повышение содержания, получение награды денежной, пособия на лечение болезни или на воспитание детей.

К порученному делу вообще относятся добросовестно и стараются исполнить его по мере сил и способностей; огромное большинство ведет себя добропорядочно и честно, но бывают и взяточники, особенно в специальных ведомствах…

Праздничные дни отличаются от буден, главным образом, обедом, более разнообразным и роскошным; почти обязательным блюдом в праздники служит пирог с разнообразной начинкой (с говядиной, ливером, капустой, рыбой, сагой, каротелью, рисом и пр.). Многие в праздничные дни обедают раньше, чем в будни, т. е. не в пять или шесть часов, а часа в два, три или четыре» (Светлов. 20–21).

114

У юнкеров Николаевского кавалерийского училища «была очень красивая форма, особенно парадная: большой кивер с султаном, желтый этишкет (длинный шнур с кистями, идущий от кивера. — А. К.), ловко сидящий мундир с галунами, блестящие сапожки со шпорами „малинового“ звона, белые перчатки и начищенная шашка. Деревянная рукоятка эфеса шашки (о чем нельзя не сказать) была обязательно некрашеного дерева, без лака, что должно свидетельствовать о том, что юнкер так много „рубил“, что в результате лак и стерся» (Засосов, Пызин. С. 202–203).

115

«Пажеский корпус был привилегированным учебным заведением. Это было соединение кадетского корпуса с военным училищем. Отсюда выходили офицерами в гвардейские полки. Форма у них была оригинальная: черная двубортная шинель, белая портупея и каска германского образца с золоченым шишаком и орлом спереди. На белой портупее пажи носили либо гвардейский тесак, либо шашку, смотря по тому, в каком классе они были — в кавалерийском или пехотном. Кроме того, у пажей была особая придворная форма — мундир с поперечными галунами, белые брюки, шпага и на каске белый султан» (Засосов, Пызин. С. 202).

116

Ср.: «Традиции гвардейских полков не разрешали офицерам ходить пешком. Нельзя было ходить пешком также юнкерам Николаевского кавалерийского училища и пажам; обычно пешком не ходили также лицеисты и правоведы» (Григорьев. С. 137).

117

Ср.: «На Дворцовой площади, у Александровской колонны, и на Мариинской площади, у памятника Николаю I, стояли, помнится, на часах старики с седыми бородами из инвалидов роты дворцовых гренадер в очень живописной форме — высокие медвежьи шапки, черные шинели, на груди кресты и медали, на спине большая лядунка — старинная сумка-патронташ, белые ремни крест-накрест, большое старинное ружье со штыком. Здесь же полосатая будка, где старый воин отдыхал. Зимой инвалиду выдавались валяные сапоги с кенгами — большими кожаными галошами. Обычно высокий старик, прохаживаясь вокруг памятника, шаркал кенгами. У памятника Петру I, основателю города, такого караула почему-то не было» (Засосов, Пызин. С. 30).

«Рота дворцовых гренадер несла караул у памятников Петру I, Николаю I, у Александровской колонны и внутри Зимнего дворца Набиралась эта рота из георгиевских кавалеров, солдат, особо отличившихся на войне. Гренадеры носили высокие шапки с медвежьим мехом, как у старой наполеоновской гвардии; рукав у них был сплошь в золотых шевронах. Рядовой этой роты считался равным прапорщику армии, а унтер-офицер — подпоручику» (Григорьев. С. 217–218).

118

Ср.: «Самым нарядным уличным персонажем была кормилица у „господ“. У них была как бы „парадная форма“, квазикрестьянский костюм весьма театрального вида (костюм сохранился и позже, вплоть до самой войны 14-го года!). И постоянно можно было встретить чинно выступавшую рядом со своей по моде одетой барыней толстую, краснощекую мамку в парчовой кофте с пелеринкой, увешанную бусами и в кокошнике — розовом, если она кормила девочку, и голубом, если мальчика. А летом ее наряжали в цветной сарафан со множеством мелких золотых или стеклянных пуговок на подоле и с кисейными пузырями рукавов. На набережной и в Летнем саду среди корректной петербургской толпы такая расфуфыренная кукла была обычна, и глаз к ней был привычен. Для этих „пейзанок“ места эти не были запретными, как для иного простого люда, „народа“. Курьезные контрасты были всегда как бы традиционной чертой Петербурга» (Добужинский. С. 13–14).

119

В обязанность полиции входил и надзор за поведением нянь и бонн во время их прогулок с детьми. «Чины полиции, имеющие наблюдение за общественными садами и скверами, во всех тех случаях, когда будет обнаружено со стороны нянек и бонн грубое и насильственное обращение с детьми, обязаны тотчас же принимать зависящие меры к устранению подобных отношений к детям» (Алфавитный сборник. С. 494).

120

С. Ф. Светлов в главе «Прислуга» пишет:

«Обыкновенный контингент прислуги в семье среднего достатка следующий: кухарка, горничная и, где есть дети, нянька.

Няньки получают от восьми до десяти рублей в месяц жалованья и пользуются против другой прислуги некоторыми привилегиями.

Кухарки получают разное жалованье, начиная от трех рублей (которые по большей части поступают на место прямо из деревни) и кончая пятнадцатью рублями. Средняя плата — десять рублей „со своим горячим“, т. е. хозяева не обязаны давать кухарке кофе, чаю, сахару и булок. Если же кофе и чай идет от хозяев, то это называется „с отсыпным“. В небольших семьях кухарка исполняет все работы: стряпает, убирает комнаты, стирает и т. п.

Средний оклад горничной также около десяти рублей „со своим горячим“ или же „с отсыпным“. На обязанности горничной лежит уборка комнат и прислуживание за столом.

Кушанье всей прислуге полагается от хозяев. Помещается прислуга довольно плохо: кухарки спят в кухнях, а горничные — либо в кухне же, либо в каком-нибудь коридорчике или в каморке. Особые комнаты для прислуги — редкость. На праздниках Рождества и Пасхи и в день ангела прислуге дарят подарки или деньгами, или материей на платье.

В богатых домах, кроме вышеозначенной прислуги, держат лакеев, официантов, поваров, подгорничных, поднянек, кухонных мужиков и т. п.

Принимается прислуга или по публикациям в газетах, или в конторах по найму прислуги или же, наконец, по чьей-либо рекомендации. Но найти хорошую кухарку очень трудно и потому „кухаркин вопрос“ причиняет хозяйкам много забот и хлопот. Многие из прислуги приносят „аттестаты“ от прежних хозяев, но аттестаты эти не пользуются доверием, ибо русские народ добрый и легко выдают хорошие аттестаты людям, их вовсе не заслуживающим. Кроме того, такие аттестаты нередко фабрикуются в мелочных лавочках, в портерных и т. п. Непременным условием при приеме прислуги служит предъявление ею паспорта, который, по прописке в полиции, хранится у хозяев прислуги» (Светлов. С. 63–64).

Рекомендации по найму прислуги см.: Хозяйка дома (Домоустройство) / Сост. Юрьев и Владимирский. СПб., [1895]. Прислугу можно было также нанять на рынке: «На Никольской площади расположен Никольский рынок со сборным пунктом для найма рабочих и прислуги. Прислуга здесь дешевая, так как большинство прямо приезжие из деревни» (Зарубин. С. 75), или на специальной бирже (см.: [Рабинович-Марголина С. С.]. На бирже труда: В женском отделении (Из наблюдений дежурной) // Русское богатство. 1917. № 4/5. С. 106–137). См. также: Наставление для управления домашнею прислугою, с верными указаниями для отопления и освещения комнат // Карманная хозяйственная библиотека. Серия 3. Т. 41. Кн. 4. СПб., 1858.

121

«Вразнос торгуют всевозможные торговцы. Вот главнейшие виды этой торговли: папиросами, сигарами и спичками; спичками, почтовой бумагой, чернилами, конвертами (кричат: „вот спичек хорош… бумаги, конвертов“); ягодами и яблоками; мороженым (в кадках, которые носят на головах); селедками и яйцами; дичью; свежими огурцами и луком; книгами недорогими (книгоноши); дешевыми брюками, пиджаками и жилетами; платками и шарфами (татаре); газетами (газетчики); сайками, булками и пирожками (главным образом в коридорах рынков; славятся теперь гостинодворские пирожки); сбитнем и баранками; дулями и грушевым квасом; ваксой и чернилами; горячими сосисками и вареными яйцами (ходят преимущественно по портерным и кабакам); скверными апельсинами и сохлыми конфектами (торгуют старые бабы); растениями и цветами; печатками; гипсовыми статуэтками; жестяными ведрами, лоханками и мышеловками; плетеными корзинками (торгуют словаки и русины, которые в то же время и играют на дудке); плетеными стульями, половыми щетками, бильбокетами и разными детскими игрушками; арбузами, которые возят на тележках и прочее» (Светлов. С. 41).

122

Пестрая и шумная толпа торговцев и разносчиков, наводнявшая улицы и дворы города, для многих мемуаристов осталась ярким впечатлением детства и неотъемлемой частью жизни Старого Петербурга.

«А сколько еще всевозможных продавцов и уличных ремесленников заполняло улицу — разносчики, сбитенщики, точильщики, стекольщики, продавцы воздушных шаров, татары-халатники, полотеры — всего не перечесть, — и их белые передники, картузы, зипуны, валенки (иногда так красиво расписанные красным узором) и разные атрибуты и инструменты простонародья, как все это оживляло и красило картину петербургской жизни, — пишет Добужинский. — На черный двор, куда выходили окна всех кухонь, забредали разносчики и торговки и с раннего утра распевали на разные голоса, поглядывая на эти окна: „клюква-ягода-клюква“, „цветы-цветики“, „вот спички хорош — бумаги, конвертов — хорош спички“, „селедки голландские — селедки“, „кильки ревельские — кильки“! И среди этих звонких и веселых или охрипших голосов гудел глухой бас татарина: „халат-халат“ или „шурум-бу-рум“. Сквозь утренний сладкий сон я уже слышал эти звуки, и от них становилось как-то особенно мирно» (Добужинский. С. 13, 6).

«Если бы я был композитором, я бы создал музыкальное произведение из разнообразных напевов разносчиков, ходивших по дворам старого Петербурга, — говорит Оболенский. — С раннего детства я знал все их певучие скороговорки, врывавшиеся весной со двора в открытые окна вместе с запахом распускающихся тополей. <…>

Покачиваясь и поддерживая равновесие, появляется рыбак с большой зеленой кадкой на голове. На дне кадки в воде полощется живая рыба, а сверху, на полочке, разложена сонная:

Окуни, ерши, сиги,

Есть лососина-а-а-а.

За ним толстая торговка селедками с синевато-красным лицом звонко и мелодично тянет:

Селллледки голлански, селлледки-и-и-и.

А то въезжает во двор зеленщик с тележкой и поет свою заунывную песню:

Огурчики зелены,

Салат кочанный,

Шпинат зеленый,

Молодки, куры биты.

<…> А из форточек высовывались руки и бросали медные монеты, завернутые в бумажку.

Шарманщики, певцы и торговцы пленяли нас своими мотивами только во дворах. На улицах эта музыка была запрещена. Но среди торговцев были привилегированные. Так, торговцы мороженым ходили по улицам с кадушками на головах и бодро голосили:

Морожина харо-шее»

(Оболенский. С. 13–14).

Ключева вспоминает дворовых торговцев в рабочих уголках Коломны:

«Наш двор с утра оживлялся торговцами. <…> Во дворе раздавался протяжный голос селедочницы: „Селедки голландские, шотландские, селедочки для водочки“ <…> После селедочницы на сцену появлялась торговка клюквой. Та кричала высокой нотой: „…Клюква-ягода-клюква!“ За плечами у ней была большая корзина из лыка, полнешенька набита клюквой. <…> Красивее всех голосила молодая бабешка — торговка зеленью, она очень складно распевала: „А вот огурчики зеленые, редиска мо-ло-дая, травка зеленая, корешочки в суп, кто не любит круп“. Затем появлялся усатый булочник, говорил он в нос: „Хлебцы шведские, кисло-сладкие, сладко-кислые, захватывают дух, на вкус, что жареный петух“. Он носил эти хлебцы на голове, а на голову у него был положен кожаный кружочек, на который ставился лоток. <…> Всяк кричал на свой лад, и каждый имел свой мотив и свои ноты, и своих покупателей» (Ключева. С. 206).

В главе «Петербургский двор» Григорьев, который жил в начале века на Петербургской стороне, пишет:

«Рано утром появлялись разносчики. Молочницы (реже — молочники) — здоровые бабы, жительницы окраин и пригородов — „с кувшином охтинка спешит“. В руках у них был бидон, с которым они прошагали неблизкий путь. Иногда молочница приезжала на тележке или в тарантасе, заставленном бидонами. Тарантас оставался на улице с мужиком или с мальчишкой, который стерег лошадь, пока хозяйка ходила по квартирам. Молоко часто бывало разбавлено водою, что в течение десятилетий служило неистощимым источником газетных острот.

Появлялся разносчик-мясник в картузе с белым передником, часто с черными кожаными манжетами. На голове у него была круглая, вроде большого бублика, кожаная подушечка с дыркой в середине, чтобы удобнее было нести на голове лоток. На лотке лежал товар, прикрытый белой тряпкой. Зеленщик тоже нес на голове корзинку, круглую или продолговатую, со всякой зеленью. С лотком на голове появлялся и кошатник. Он торговал печенкой для кошек. Каждая порция нарезалась на кусочки, которые были выложены цепочкой на бумаге; стоила порция две копейки. Кошки знали своего поставщика и опрометью бросались ему навстречу.

У разносчика булок за плечами была высокая, немного сужающаяся книзу плетенная из прутьев корзина, державшаяся на двух заплечных ремнях. Если откинуть крышку, то внутри виднелась мелкая корзинка с пирожными, под ней — более глубокая корзина со слоеными булками, а под ней — простые булочки, рогульки, розанчики, французские булки, большие и маленькие, сайки. Булочки прикрывала марля, на торговце красовался фасонистый фартук с нагрудником.

Недаром про него пели куплет:

Сам румяный, ус лихой,

Ростом молодецкий.

Если спросят, кто такой?

Булочник немецкий!

Эти разносчики были постоянными поставщиками. Они торговали по большей части не от себя, а от хозяина. Торговля шла в кредит, на „запиши“. Некоторые из них ставили каждый день у двери условные знаки об отпущенном товаре. Расплата обычно производилась раз в месяц. Но были и непостоянные разносчики.

Звонил разносчик, разумеется, с черного хода и предлагал товар прислуге, а потом часто выходила и барыня. Все эти торговцы были великими знатоками своего дела, умели уговорить на покупку даже тогда, когда она вовсе не нужна. И опять-таки, в кредит. Он зайдет через месяц, через три, через полгода, спросит должок и продаст новый товар. Удивительно то, что они никогда не записывали ни адреса покупательниц, ни стоимости отпущенного товара, всегда, видимо, полагаясь на память. <…>

По утрам же во дворе появлялись лавочные мальчишки, доставлявшие покупки на дом. По большей части несли они их тоже в лотках, на голове и при этом старались идти небрежной шикарной походкой, показывая свою ловкость. <…> „Клю-у-ква подснежная, клю-у-ква!“ — кричала баба. На спине у ней заплечница — большая лубяная корзина с ягодой. <…>

„Крендели выборгские, крендели!“ Почему-то с выкриком продавался только этот сорт булочного товара: не бублики, не сайки, а именно выборгские крендели.

Впрочем, все крендельщики торговали также пресными английскими хлебцами, но этот товар не рекламировали.

„Сельди голландские, сельди!“ Спереди, на ремне через плечо, у бабы висела кадушка с селедками, в правой руке была вилка, за тесемки передника засунуты бумажки для завертки товара. Кошелек с деньгами висел на левом боку, на ремне, перекинутом через правое плечо. <…>

„Моро-ожино! Сливоч-но моро-ожино! Отличное, клубничное, земляничное моро-ожино!“ — кричал торговец, въезжая во двор с расписным ящиком на ручной тележке.

Тележка — голубая, светло-зеленая, оранжевая, светло-охряная, словом, цветная. На ней — темной краской на боках написано: „мороженое“, а иногда и фамилия владельца. Бывало, что тележка разрисовывалась по краям — линейная рамка и бордюр из цветов, а в середине — хрустальная ваза с разноцветными кружками, изображающими мороженое. Все это была очень топорная малярная работа. Сам мороженщик ходил в цветной рубахе, в белом переднике.

Крышка открывалась. Спереди — маленькое отделение, где лежат нарезанные бумажки, маленькие лопаточки из щепочек, круглые, вроде бисквитов, вафли, побольше и поменьше, и полотенце. Остальное пространство занимали высокие медные луженые банки с крышками, снабженные ручками; банки стояли во льду.

К тележке сбегались ребятишки. Ручонка протягивала денежку.

„Тебе какого? — спрашивал торговец. — Фисташкового? Шоколадного? На сколько? На три копейки? На пятачок? С вафлей?“

В руке у мороженщика была особая ложка: металлическая полоска, на концах которой приделаны два полушария: одно — побольше, другое — поменьше. Меньшим бралась порция на три копейки, большим — на пятачок. Мороженщик снимал крышку с банки, как бы свинчивая ее особым профессиональным жестом; окунув ложку предварительно в особую банку с водой, набирал ею мороженое. Шарик мороженщик выкладывал на бумажку, втыкал в него деревянную лопаточку и подавал покупателю. Если тот желал мороженое с вафлей, то шарик клался между двумя вафлями. Реже мороженщик держал свой товар в лоханке со льдом, которую носил на голове. Бывали случаи тяжелого отравления мороженым от плохо луженой посуды. <…>

Вразнос, с выкриками продавали по дворам яблоки, груши, лимоны, апельсины. Но никогда я не видел бродячих часовщиков, портных, торговцев колбасой или перчатками. Перечисленные выше профессии были строго ограничены установившимся обычаем» (Григорьев. С. 247–252).

123

Газета сообщала: «стали редки мороженщики с зелеными кадушками на голове», «в руках у них появились тележки». <…> «У нового мороженщика выбор гораздо разнообразнее. Мороженое у него трех-четырех наименований: фисташковое, ореховое, сливочное и земляничное. Для всякой порции полагается картонная тарелочка» (Петербургская газета. 1892. 28 апреля).

124

Аршин — 71,12 см.

125

«Вот мальчик тоненьким голоском выводит:

Вот спички хоро-о-о-о-ши,

Бумаги, конверта-а-а-а…

Его сменяет баба со связкой швабр на плече. Она останавливается среди двора и, тихо вращаясь вокруг своей оси, грудным голосом поет:

Швабры по-оловыя-а-а-а-ааа»

(Оболенский. С. 13).

126

«Шары эти были красными, синими, а иногда и полупрозрачными, белесыми, точно пузырчатыми, — тогда на них был нарисован задорный, шагающий петух. Их продавал молодец с подоткнутым передником и с пучком бечевок, засунутым за пояс. Продав шар, он освобождал его из груды (воздушной и трепыхавшей с особым, незабываемым шуршанием) и надвязывал бечевку. <…> „Эх — хороши шары-шарики! Шарики хороши“ <…> Иногда он продавал их на Конногвардейском бульваре, иногда на Царицыном лугу и, понятно, всегда на вербном гулянии у проходов бульвара, у его начала и конца» (Горный. С. 66).

127

О журналах «Нива», «Природа и люди», «Родина» см. примеч. [306], [307], [308] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

128

«Будильник» — сатирический еженедельный журнал с карикатурами; издавался в Петербурге (1865–1871) и в Москве (1873–1917).

129

«Осколки» (1881–1916) — петербургский юмористический еженедельный журнал с карикатурами.

130

«Сатирикон» (1908–1914) — петербургский еженедельный сатирический журнал; с 1913 г. «Новый сатирикон».

131

В Ново-Александровском рынке «под магазинами, выходившими на Вознесенский проспект, были подвалы, в которых торговали известные петербургские букинисты. Никаких вывесок, даже окон на улицу не было, у входа в подвал лежала связка старых книг — символ их товара. Покупатель спускался вниз по узкой каменной лесенке и там мог найти редчайшие издания по любым вопросам» (Засосов, Пызин. С. 107).

132

«„Халат, халат! Халат, халат!“ — заунывно, как муэдзин, кричал татарин с типичным монгольским лицом. На нем восточного покроя халат из полосатой ткани, летом — простой, зимой — на вате. Халат подпоясывался узким поясом. Под халатом — цветная русская рубаха, на ногах — русские сапоги. На голове — войлочная валяная шляпа, похожая на нынешние стэтсоны (фетровый головной убор с широкими полями. — А. К.). Иногда, как бы для комизма, вместо шляпы — обыкновенный прозаический котелок. За плечами — вместительный холщовый мешок.

Открывалась форточка, кричали: „Эй, халат-халат, поди сюда!“ Халат подходил. „Здравствуй, князь!“ — приветствовали его. Почему-то к ним было принято такое обращение. „Халат-халат“, „халатник“ — скупщик старья и ненужных вещей. Хотите, можно продать старую калошу, хотите — хоть всю обстановку квартиры. Мешок татарина казался необъятным. Бог его знает, что только в нем сможет уместиться. Татарин покупал вещь, отчаянно торгуясь. Он вставал, делал вид, что уходит, снова возвращался, клялся, что добавляет копейку себе в убыток, еще набавлял копейку, только для приятного знакомства и, окончательно сторговавшись, спрашивал: „А нет ли еще чего продать? Нет? Продай вот эту лампу! — Зачем она тебе? — А вот продай“. И опять начинался торг, который мог длиться хоть сутки. В результате довольной хозяйке казалось, что она выгодно продала несколько ненужных вещей за хорошую цену, а, конечно, на деле-то вся выгода доставалась ловкому торгашу» (Григорьев. С. 251).

«В это разнообразие напевов и ритмов то и дело врывается угрюмое бурчание татар-старьевщиков:

Халат, халат.

Халат, халат»

(Оболенский. С. 13).

«Не пропускали ни одного дня, чтобы не посетить нашего двора, казанские татары, они занимались скупкою старых вещей от населения. Они ходили в длинных халатах, на голове носили тюбетейки. Придя на двор, они отрывисто кричали: „Халат, халат“» (Ключева. С. 206).

133

«Петербургский двор целый день был полон звуков: то это музыка бродячих артистов, то выкрики бродячих торговцев. Каждый из этих выкриков имел свою твердо установленную мелодию и ритмику, которая, не меняясь, переходила от поколения к поколению.

Вот, например, слышится: „Стей-й… Тря-яп… тылок, банок про-дава-ать!“ (костей, тряпок, бутылок…). Выкрик делался гортанным, сдавленным звуком. Первые два слова выпевались протяжно, с большим интервалом, на высокой ноте. Потом скороговоркой звук шел вниз, и только последнее „а-ть“ тянулось долго на низкой ноте.

Это — тряпичник, с грязным мешком за плечами, с металлическим прутом, загнутым на конус заостренным крючком. Он скупал за гроши всякую ветошь, ненужный хлам, пузырьки, флакончики, пустые консервные банки. Потихоньку, чтобы не увидел дворник, тряпичник лез в помойную яму и начинал там ковырять своей палкой, разыскивая добычу. Потом улов разбирался. Вымытая стеклянная посуда шла в аптеки, на винные склады, кости — на костеобжигательный завод, а тряпки сортировались и упаковывались в тюки. На окраинах, в специальных заведениях, этим занимались женщины и дети. Большие куски, лучше сохранившиеся, шли кустарям на платья для кукол и даже на шапки. Льняное тряпье — на бумажные фабрики: там его размалывали в пыль, из которой приготавливали лучшие сорта бумаги. Шерстяное же тряпье — в Лодзь; тамошние фабриканты, первейшие жулики, приготовляли из него с помощью всяких ухищрений знаменитое по своей непрочности лодзинское сукно» (Григорьев. С. 249).

134

«Характерной фигурой на площадке (Ново-Александровского рынка. — А. К.) были „холодные“ сапожники. У каждого висела кожаная сумка через плечо, в сумке лежали инструмент и гвозди. На другом плече висели мешок с кожевенным товаром для починки обуви, а также старая обувь, которую он скупал, а мог и продать. Главной эмблемой его профессии была „ведьма“ — палка с железной загнутой лапкой, на которую он надевал сапог для починки. Целый день, в мороз и жару, сапожники слонялись по толкучке, дожидаясь клиентов» (Засосов, Пызин. С. 108).

135

«„Чинить, паять, лудить, кастрюли починять!“ — вопил бродячий паяльщик со своим инструментом в руках. За спиной у него на бечевке болталась связка дребезжащей посуды. Если починка была несложная, мастер тут же и выполнял ее, раскалив паяльник на паяльной лампе. Более сложную работу он брал домой и приносил после. Почему-то среди паяльщиков было много цыган — коричневых, бородатых, с серьгой в ухе» (Григорьев. С. 249–250).

«Очередным номером был паяльщик и лудильщик, он не стеснялся кричать и кричал громче всех: „Паять-лудить кастрюли, ведра, лоханки и — глазки для приманки“» (Ключева. С. 206).

136

На гибель во время Русско-японской войны в 1904 г. крейсера «Варяг» в том же году было написано несколько песен: «Варяг» (слова Я. Н. Репнинского, музыка М. Ф. Богородицкого); «Памяти „Варяга“» (слова Е. М. Студенской, музыка Виленского и др.).

137

Песня «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» (слова Скитальца (С. Г. Петрова), музыка И. Шатрова), посвящена памяти Мокшанского полка, погибшего во время Русско-японской войны в 1905 г.

138

Бродячие труппы были непременным атрибутом дворовой жизни Старого Петербурга, полиция преследовала их выступления на улицах.

«Зимою и летом, с утра до ночи, по дворам расхаживают хоры музыкантов, большею частью юноши, в самой скромной одежде, и разыгрывают вальсы или мазурки на ржавых или потрескавшихся инструментах. За ними следуют шарманщики, потом лирщики в живописных лохмотьях, кривляясь и приплясывая под звуки гудка или, так называемой, лиры, и, наконец, обезьянщики, мальчики, едва вышедшие из младенческого возраста, с обезьяною или сурком на плечах, собачники с пляшущими собаками и т. п.» (Заметки незаметного // Северная пчела. 1844. 1 ноября).

«В последние два года у нас, в Петербурге, чрезвычайно размножились труппы странствующих музыкантов, — сообщала 16 июня 1845 г „Северная пчела“. — Теперь же, куда вы ни пойдете, везде встретите ходячие оркестры. И все эти музыканты — немцы».

«Многочисленные оркестры музыкантов, тирольские певцы в блузах, певицы в капотах и шляпках, виртуозы с кларнетом и флейтою, немецкий бас с шарманкою, приютятся везде, чтобы дать концерт, вроде музыкантов Крылова. Фокусники, эквилибристы, вольтижеры, разные мусьи и мадамы с учеными собаками и обезьянами, с учеными лошадьми, медведями и даже с ученою козою, взрослые крикуны в красных куртках, в шляпах с перьями и в сапогах без подошв, с органчиками, с дудками, с волынками, поют и свистят, несмотря на дождь и холод, щелкают и прыгают, не разбирая ни грязи, ни пыли. Все это начинается ежедневно с десяти часов утра до позднего времени. Все это насильно лезет на дворы, становится где бы ни было, посередине улицы, перед окнами, перед балконами, подставляет шляпы, требует награды или просто кричит: „Коспода! Дафай тенга!“» (Расторгуев. С. 78).

«Двор был полон всяких звуков. Приходили всевозможные бродячие музыканты и певцы; по одному, по два, по три. То раздавалась музыка без пения, то пение без музыки, а то и пение, и музыка вместе. По большой части это были самородные, необученные артисты, но иногда появлялся настоящий профессиональный музыкант, опустившийся до самой крайней нужды. Музыкальные инструменты сочетались иногда в самых нежданных ансамблях: скрипка с турецким барабаном, флейта с балалайкой, гармошка с тарелками. Репертуар отличался, по большей части, пошлостью и исполнялся очень громко, чтобы музыка достигала всех закоулков двора.

Пели тоже с особенным пошибом, в расчете на вкус кухарок. Исполнялись блатные и уличные песни, жестокие и псевдоцыганские романсы, звучала музыка из модных оперетт, модные вальсы и польки. Часто своим враньем музыканты прямо раздирали уши. Настоящая русская народная песня звучала очень редко. Но на простой народ какие-нибудь „Хризантемы“ действовали сильно. Растроганные швейки в умилении бросали через форточку свой последний медяк, завернутый в бумажку.

Иногда заходил во двор „человек-оркестр“. За плечами на ремнях у него висел большой турецкий барабан с литаврами наверху. В руках он держал корнет-а-пистон. На левой руке у него на локтевом сгибе были приделаны палка с колотушкой, а от левой ноги к тарелкам шла бечевка.

Играя на корнет а-пистоне, он одновременно ухитрялся при помощи палки на локте ударять в барабан, а дергая левой ногой, извлечь звук из тарелок.

Шарманщики часто появлялись с попугаем в клетке, который умел вытаскивать из коробки сложенные конвертиком листочки с напечатанными на них предсказаниями судьбы. Иногда шарманку сопровождали бродячие артисты — танцовщица с бубном, акробат. Скинув верхнее платье, они представали в ярких цирковых костюмах. Танцовщица плясала на булыжниках, ударяя в бубен, а потом, разостлав на земле потертый коврик, выступал со своими номерами акробат, а танцовщица в это время обходила зрителей, собирая деньги в бубен.

Аплодировать было не в обычае.

По двое, по трое появлялись тирольцы в национальных костюмах и выпевали свои переливчатые рулады. Женщина аккомпанировала пению на арфе, которую нес мужчина.

Летом появлялись бродячие немецкие духовые оркестры, приезжавшие на заработок из Германии или из прибалтийского края.

Немцы, числом от пяти-шести до десяти, были одинаково и довольно опрятно одеты: черные пиджаки и черные галстуки-бабочки, белые жилеты и черные фуражки с лакированными козырьками; на околышах золотой галун, вроде как у швейцаров. Они исполняли трескучие военные марши и немецкие вальсы, которые до утомительности похожи друг на друга. Иногда вдруг немцы, как по команде, опускали трубы и плохими голосами исполняли хором какую-нибудь музыкальную фразу, а потом вновь начинали трубить.

Больше всего оживления вызывал бродячий театр Петрушки. На легкой переносной ширме разыгрывался классический вариант комедии о Петре Петровиче Уксусове с немцем-лекарем, из-под Каменного моста аптекарем, с Марфушкой, городовым, цыганом, собакой и чертом, в сопровождении шарманки. Очарованные ребятишки следовали за Петрушкой из двора во двор и не могли досыта наглядеться. <…>

После японской войны появился особый тип дворового артиста — якобы бывшего солдата. На голове у него была сибирская папаха, какие носили в маньчжурской армии: на солдатской шинели выделялась георгиевская ленточка. Он пел популярные тогда песни о японской войне, вызывая сочувствие слушателей» (Григорьев. С. 252–254).

139

«Иногда поющих торговцев сменяли шарманщики-итальянцы с мотивами из „Травиаты“ и „Риголетто“, или какая-нибудь еврейская девица пела гнусавым голосом:

Я хочу вам рассказать,

Рассказать, рассказать»

(Оболенский. С. 14).

«Больше всех мы любили шарманщика с мальчиком-акробатом» (Ключева. С. 206).

140

Ср.: «Когда в угрюмом колодце петербургского двора раздавались первые хриплые звуки шарманки — становилось как-то еще грустней и безотрадней. Может быть, это только казалось, но слышалась шарманка чаще всего в серые дни, когда шел нескончаемый, еле видный дождь. Первые звуки были хриплые, приседающие; потом внезапно раздавались глухие, низкие басы, жившие совсем отдельной жизнью от мелодии. Ее выводили писклявые флейты и какие-то неведомые шарманочные голоса. Всегда они на что-то жаловались. И даже веселые шарманки и пляс были какими-то горестными, точно воспоминание о прежней радости, которая теперь, в этот серый, дождь никогда не вернется» (Горный. С. 58).

«Только шарманка, изредка забредавшая на наш двор, всегда наводила на меня ужасную грусть» (Добужинский. С. 6).

141

«Городовой. Пальто и мундир черные; брюки — синие; погоны и кантики — оранжевого цвета; пуговицы и бляха на фуражке — серебряные; портупея — черная» (Светлов. С. 43).

«Стоят на углах этих улиц черные, плотные городовые в круглых барашковых шапках, с кобурою, шнурами красными, — шпагою плоскою в черных ножнах и круглыми медалями на лентах разноцветных» (Горный. С. 80).

142

Фараон — полицейский, пристав (Попов В. М. Словарь воровского и арестантского языка. Киев, 1912). «Чины полиции на тюремном жаргоне носят общую всем им кличку „фараоново племя“. Пристав величается „фараоном“, околоточный надзиратель — „серым бароном“, городовой — „духом“, помощник пристава — „антихристом“» (Трахтенберг В. Ф. Блатная музыка («Жаргон» тюрьмы). СПб., 1908. С. 3).

143

Околоточный полицейский надзиратель имел также прозвище околодырь (Светлов. С. 38). «В сером дождевике околоточный на углу Морской ждет обычного проезда карет из Аничкова» (Горный. С. 79).

144

Нищие-профессионалы имели прозвище стрелок (Светлов. С. 38).

145

См примеч. [272] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

146

Вечером Невский заполняла специфическая публика и «по Невскому считалось неприличным ходить пешком по вечерам» (Оболенский. С. 15). Упомянутый выше Животов, наблюдавший ночной Невский летом 1893 г. с «извозчичьих козел», пишет: прохожие — «почти исключительно „отравленные“, с бессмысленными взорами, нетвердыми шагами, дикими выходками. <…> Число „девиц“ велико <…>. Дебоши на Невском проспекте прекращаются только в пять часов утра, когда разойдутся по домам последние посетители ресторанов, торгующих до трех-четырех часов утра» (Животов Н. Н. Петербургские профили: На извозчичьих козлах. Шесть дней в роли извозчика. СПб., 1894. Вып. 1. С. 15–16). См. также: Никитин Н. В. Петербург ночью. СПб., 1903 (бытовой очерк «Тайны Невского проспекта»).

147

О выезде пожарной команды на пожар см. главу «Пожары и пожарные» в разделе «Облик улиц Петербурга».

148

О магазинах Елисеева и Соловьева см. примеч. [97], [98] к главе «Купцы и приказчики» в разделе «Люди на улице».

149

«Наши мелочные лавки изобретены во время построения Петербурга, — сообщал „Указатель Петербурга для приезжих и иногородних“. — Лавки или магазины с различными товарами, часто противоположного свойства, долгое время были только принадлежностью английских и голландских факторий, учрежденных в чужих, не мануфактурных землях. Таким образом возникли и у нас английский магазин, голландские и нюренбергские лавки» (Северная пчела. 1844. 23 марта).

«Где есть мелочные лавки? В одном только Петербурге. Они не подражание чему-либо иностранному, но настоящая петербургская оригинальность, — писал Ф. В. Булгарин в 1835 г. — Сколько порядочных людей начали молодость свою тем, что не только лакомились из мелочной лавки, но и составляли трапезу в черные дни из съестных припасов мелочной лавки. В ней есть все, что только нужно человеку <…> Мне невозможно исчислить все товары мелочной лавки. Одним словом, здесь продается все, что только нужно для потребления в хозяйстве, все, исключая дров и сена. <…> А как это все уложено и расставлено в лавке! Не стыдитесь и загляните. Пряности, бакалии, москательный товар в баночках; образчики разной муки и крупы в ящиках; кули с зеленью и овсом на полу; съестное точно как на выставке. Чай, табак и постное масло стоят дружно вместе, не боясь заразить друг друга. Глиняные трубки лежат в фарфоровых чашках, а виноград и апельсины прикрывают лук и репу. Не думайте, чтобы это был беспорядок! Напротив, это только лубочное изображение великой картины всемирной торговли» (Булгарин Ф. В. Мелочная лавка // Северная пчела. 1835. 30 ноября, 2 декабря).

«В Петербурге нет улицы, переулка, закоулка, где не увидали бы мелочной лавки, или фруктовой, или овощной, с размалеванными на вывеске арбузом, дынею, ягодами, головою сахара; или табачной с ящиком сигар Domingo, галстуками, манишками и гитарою; или колбасной, с сосисками и фрикаделью, из множества торговых заведений эти мелочные лавочки едва ли не самые благодетельные для некоторого класса здешних обывателей» (Пушкарев И. И. Николаевский Петербург. СПб., 2000. С. 568).

«Наиболее распространенными были магазины, торгующие съестным, чаще всего встречались лавочки с вывеской „Мелочная торговля“, — свидетельствует художник М. А. Григорьев. — В этих маленьких универмагах был большой выбор товаров: хлеб, ситный с изюмом и без, ситный витой, баранки, пряники, пироги с мясом, с капустой, с рисом, с грибами, с рыбой; винегрет, студень, рубец; крупа, вермишель, макароны; масло русское, сливочное, подсолнечное; овощи, лук, картофель, квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, вобла и селедка, иногда треска; соль, перец, уксус, горчица, лавровый лист; чай, сахар, кофе, цикорий, леденцы, варенье, иногда даже шоколад; свечи, табак, гильзы, папиросы всех сортов; лимонад, квас, иногда пиво или даже вино; закуски — колбасы, ветчина, сыр, шпроты, кильки, сардины; яйца сырые и вареные.

Помещение было тесным. Входящий открывал дверь, которая приводила в движение колокольчик, возвещавший хозяину о приходе покупателя; хозяин немедленно показывался из внутренней двери. Обычно прилавок и шкафы с товарами шли покоем (буквой „п“. — А. К.), с трех сторон, оставляя свободной стену с одним, двумя окнами. В случае, если помещение было слишком тесным, прилавок шел только по двум стенкам. Хозяин торговал всегда сам, с помощью жены, „самой“. Иногда держали еще мальчишку разносить покупки. Торговля шла действительно мелочная — на копейку уксусу, на две копейки капусты, фунт хлеба, на пятачок студню. Жители окрестных домов, особенно на окраине, предпочитали покупать в мелочной лавке все сразу, чем идти за ситным — в булочную, за картошкой — в овощную, за колбасой — в колбасную. Товары у хозяина, правда, не высшего качества, но зато любезное обращение, а главное — кредит. Хозяин охотно отпускает в долг, на „запиши“, и после таких покупок ставит у себя в конторке на бумажках — „си 8 ко“, что должно означать — „ситный 8 копеек“, и прочие обозначения.

Лавочка — нечто вроде местного клуба. Встретившиеся соседки заводят разговор о соседях и сплетничают в полное удовольствие сколько угодно времени. Хозяин отнюдь не прерывает их, а даже поддерживает разговор, не без выгоды для себя. Во-первых, таким образом, он узнает нужные ему сведения и может сообразить размер кредита, допускаемого тому или иному лицу. Во-вторых, операцию взвешивания он норовит произвести в минуту крайнего увлечения разговором, чтобы сбалансировать весы не без пользы для себя. В-третьих, он привлекает покупательниц, знающих, что в мелочной лавочке они всегда узнают самую свежую сплетню. Для обвеса пользовались еще таким приемом: около весов укреплялось зеркало. Покупательница обязательно заглянет в зеркало проверить свою внешность; в этот момент товар бросается на весы, снимается и с профессиональной быстротой производится подсчет — „фунт три четверти, с вас семь копеек“. Прозевавшая момент взвешивания покупательница машинально платит деньги. По мелочам набегают порядочные деньги.

Хозяин знает всех жителей своей округи, кто чем занимается, сколько зарабатывает, как живет: это нужно ему для того, чтобы оказывать кредит с расчетом. Он в дружбе со старшим дворником и постовым городовым, для которых у него во внутренней комнате всегда найдется рюмка водки и закуска. Если полиции нужно негласно собрать о ком-либо справки, она обращается к хозяину; он-то уж знает, кто пьет, кто кутит и кто с кем живет. Обычно хозяин из ярославцев: борода, волосы под скобку, расчесанные на пробор, смазанные лампадным маслом, хитрые глаза, любезная улыбка и разговор с прибауточкой. Но работает хозяин, как каторжник, — торгует с утра до ночи, и в праздники, не покидая своей лавочки, как цепной пес — конуры» (Григорьев. С. 122–123).

150

Мелочную лавку вспоминает А. Н. Бенуа: «Запах русской мелочной [лавки] нечто нигде больше не встречающееся, и получался он от комбинации массы только что выпеченных черных и ситных хлебов с запахом простонародных солений — плававших в рассоле огурцов, груздей, рыжиков, а также кое-какой сушеной и вяленой рыбы. Замечательный, ни с чем не сравнимый это был дух, да и какая же это была вообще полезная в разных смыслах лавочка; чего только нельзя было в ней найти, и как дешево, как аппетитно в своей простоте сервировано» (Бенуа. Кн. 1. С. 70).

151

Приводим свидетельство отца Николая — участника водоосвящения, оставившего в своем дневнике запись об этом событии:

«6 генваря 1880. Воскресенье.

В десять часов в лаврской карете с отцом ризничным и отцом Моисеем отправились во Дворец для участия в Водоосвящении на Неве. <…> Между тем началась литургия в Большой церкви дворца. Ее совершал Высокопреосвященный Исидор, два архимандрита и два придворных священника. В церкви стояли: Цесаревич Великий Князь Алексей и другие Великие Князья и чины. Государя и жениных лиц царской фамилии не было. Певчие пели неподражаемо, особенно хороши дисканты, — нигде не слыхал таких, — точно мягкая, бархатная волна переливается. Во время литургии пришли Митрополиты Макарий и Филофей; прочие члены Святейшего Синода <…> Пред „Верую“ архимандриты вышли облачаться; потом облачились Преосвященные. На Апостоле Владыка и священнослужащие не сидели. Наследник во время ектений при упоминании царских особ истово крестился.

По окончании литургии открылся крестный ход. По случаю холода (было 12 градусов мороза), а также, быть может, болезни Государыни, парада не было; был скромный ход прямо из Дворца на Неву. По обе стороны — далеко от хода, жандармы удержали народ, который виднелся на бесконечную линию по Николаевскому мосту и даже по ту сторону Невы.

При ходе городское духовенство облачалось и вышло заранее, так что мы увидели его в ризах, стоящим по обе стороны от подъезда до реки. При ходе же впереди шли со свечами, потом певчие в стройном порядке — маленькие впереди; все и регент были в красных кафтанах; пели „Глас Господень“ и прочие стихи <…> За певчими — диаконы со свечами и кадилами, за ними — младшие священнослужащие с иконами, потом архимандриты, архиереи, Митрополиты и, наконец, Высокопреосвященный Исидор с крестом на главе, ведомый двумя главными архимандритами — наместником отцом Симеоном и цензором отцом Иосифом. За ними — Наследник и Великие Князья. По сторонам священнослужащих шли назначенные в процессию из разных министерств <…> В залах, по которым проходили, было почти пусто, стояли только со знаменами, которыми, кажется, и заключалась процессия, так как с этими же знаменами стояли потом на Иордане, позади священнослужащих.

На Иордане, под куполом, поместились священнослужащие, певчие, знаменщики. Стояли в таком же порядке, как в церкви: Митрополит Исидор, по сторонам — первым Киевский, вторым Московский Митрополиты и так далее. Под конец, так как места не хватило, стали в два ряда. По самой средине устроен ход вниз на реку, куда и спустились к самой воде — Митрополит Исидор и протодиакон. Внизу — стол. Водосвятная чаша на нем и впереди прорубь на воду. Перила завешаны полотном, — все место, начиная с крыльца и под куполом устлано красным сукном. Водосвятие было возможно краткое: Апостол, Евангелие, ектенья, молитва. По окончании ее, когда началось погружение креста и запели „Во Иордане“, дан был знак и с Петропавловской крепости началась церемониальная пальба, возвещавшая об освящении воды; пальба продолжалась во время троекратного пения „Во Иордане“, с этим же пением тотчас процессия двинулась обратно в прежнем порядке. Наследник стоял в теплой шинели около балдахина. Его и других окропил Владыка.

Еще со Святою водою и кропилом (из зеленых ветвей) шел в процессии Сакелларий церкви Зимнего дворца, — он и окроплял комнаты Дворца, по которым проходили, а также и почетный отряд, поставленный в одной зале. По возвращении священнослужащие остановились на амвоне, и Червонецкий сказал многолетие; царской фамилии в церкви не было.

По окончании пения все разоблачились и направились в залу, где приготовлен был завтрак. Закуска и завтрак были превосходные. Икра, кулебяка, уха, жаркое, пирожные, вина — все носило печать царского яства <…> В центре стола сидел Митрополит Исидор, — по обе стороны его другие митрополиты, архиереи и так далее. Протодиаконы и все лаврские (из Александро-Невской лавры. — А. К.) были тут же. Когда налили шампанское, Митрополит Исидор провозгласил здоровье Императора и Императрицы; потом провозглашено было здоровье его — Владыки Исидора; потом прочих Митрополитов и архиереев; всегда при этом пели многолетье, вставши» (Дневники Святого Николая Японского. СПб.: Гиперион, 2004. Т. 1 (с 1870 по 1880 гг.). С. 126–127).

152

См. примеч. [306] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

153

«Руси есть веселье питье, не можем бес того быти» (Повесть временных лет).

154

Ср.: «Кто помнит теперь, что такое были вейки? Между тем они, хоть и на короткий срок (всего на неделю), становились очень важным элементом петербургской улицы. Вейками назывались те финны, „чухонцы“, которые, по давней поблажке полиции, стекались в Петербург из пригородных деревень в воскресенье перед Масленой и в течение недели возили жителей столицы. Звук их бубенчиков, один вид их желтеньких белогривых и белохвостых сытых и резвых лошадок сообщал оттенок какого-то шаловливого безумия нашим строгим улицам; погремушки будили аппетит к веселью, и являлось желание предаться какой-то чепухе и дурачеству. Дети обожали веек. В программу масленичного праздника входило обязательное пользование ими» (Бенуа. Кн. 2. С. 290).

«Самым веселым временем в Петербурге была Масленица и балаганы. Елка и Пасха были скорее домашними праздниками, это же был настоящий всенародный праздник и веселье. Петербург на целую „мясопустную неделю“ преображался и опрощался: из окрестных чухонских деревень наезжали в необыкновенном количестве „вейки“ со своими лохматыми бойкими лошадками и низенькими саночками, а дуги и вся упряжь были увешаны бубенцами и развевающимися разноцветными лентами. Весь город тогда наполнялся веселым и праздничным звоном бубенчиков, и такое удовольствие было маленькому прокатиться на вейке! Особенно, если сидеть на облучке, рядом с небритым белобрысым чухной, всегда невозмутимо сосущим свою „носогрейку“. Извозчики презирали этих своих конкурентов — вейка за всякий конец просил „ридцать копеек“ — и кричали на них: „Эй, ты, белоглазый, посторонись!“» (Добужинский. С. 17–18). Вейки имели также прозвища: «сатана-пергала (финск. — сатана, дьявол. — А. К.), ливки (т. е. сливки)» (Светлов. С. 38).

155

В 1898 г. народные гулянья на Масленичной и Пасхальной неделях были перенесены с Царицына луга (Марсово поле) на Семеновский плац. Но они постепенно вытеснялись с плаца в связи с началом строительства в 1902 г. здания Витебского вокзала.

156

Речь идет о карусельном деде-зазывале — любимце публики, который выступал на балконе карусели — деревянной двухэтажной крытой постройке, с внешней и внутренней галереями, разукрашенной снаружи живописными «лубочными» изображениями (портретами знаменитостей, комическими сценами, пейзажами и т. д.) и скульптурой. Такая карусель называлась «Большим самокатом», так как приводилась в движение паровой машиной. Публика, кружась в лодочках (лошадках, вагончиках), наблюдала короткое представление (пантомиму, живую картину, танец), которое давалось на маленькой сцене, находящейся в центре карусели.

«Водрузившись на перила огромнейшей карусели, в шапке с бубенцами и огромнейшей бородой из пакли, дед (обыкновенно из солдат-балагуров), исполнял обязанности современных conferenciers, т. е. импровизировал беседу. И горе тому, кто попадал ему на зубок! Старик буквально забросает его шутками, иногда очень меткими и злыми, почти всегда нецензурными. Большею частью такими жертвами были: какой-нибудь провинциальный ротозей, впервые попавший в столицу, или бойкая горничная, отпущенная господами со двора „погулять на балаганах“» (Дризен Н. В. Сорок лет театра: Воспоминания. 1875–1915. [Пг., 1916]. С. 28–29).

157

«Петрушка, русский Гиньоль, не менее, нежели Арлекин, был моим другом с самого детства. Если, бывало, я заслышу заливающиеся, гнусавые крики странствующего петрушечника: „Вот Петрушка пришел! Собирайтесь, добрые люди, посмотрите-поглядите на представление!“ — то со мной делался род припадка от нетерпения увидеть столь насладительное зрелище, в котором, как и на балаганных пантомимах, все сводилось к бесчисленным проделкам какого-то озорника, кончавшимся тем, что мохнатый черт тащил „милого злодея“ в ад» (Бенуа. Кн. 5 (глава «Петрушка»). С. 521).

158

Сбитень — горячий напиток из подожженного меда или патоки.

159

О журналах «Родина», «Пробуждения», «Солнце России» — см. примеч. [308], [309], [310] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

160

«Стрекоза» (1875–1908) — петербургский художественно-юмористический еженедельный журнал.

161

См примеч. [129] к разделу «Люди на улице».

162

См примеч. [128] к разделу «Люди на улице».

163

Вербу вспоминает художник М. В. Добужинский: «Вербный торг помню еще у Гостиного двора (на Конногвардейском бульваре он был позже). Среди невообразимой толкотни и выкриков продавали пучки верб и вербных херувимов (их круглое восковое личико с ротиком бантиком было наклеено на золотую или зеленую бумажку, вырезанную в виде крылышек), продавали веселых американских жителей, прыгающих в стеклянной трубочке, и неизбежные воздушные шары, и живых птичек (любители тут же отпускали на волю и птичек и шары), и было бесконечное количество всяких восточных лакомств, больше всего рахат-лукума, халвы и нуги» (Добужинский. С. 20).

164

В Вербную субботу, как вспоминает Н. А. Лейкин, приносили из церкви освященную вербу, которая «ставилась к образам, за киот, а один ее прут отделялся и помещался в бутылку с водой на окне; весной же, когда он давал корни, его в день радуницы, во вторник на Фоминой неделе, отвозили на кладбище и сажали в землю на могилках, христосуясь с покойниками» (Лейкин Н. А. Мои воспоминания // Быт петербургского купечества в XIX веке. СПб.: Гиперион, 2003. С. 142–143).

165

Двенадцать отрывков из четырех Евангелий.

166

«В отдаленных местах города жгут плошки с салом, керосином и другими горючими веществами; случается, что жгут и резиновые калоши с керосином. Понятно, что от этой иллюминации не столько света, сколько запаха» (Светлов. С. 49).

167

Ср.: «В пасхальную заутреню принято иллюминовать некоторые церкви шкаликами и плошками. Иллюминуют главным образом колокольни, причем в колокольные пролеты ставят большие кресты со шкаликами. Около церкви, на панели, ставятся плошки.

В Исаакиевском соборе горит газ в светильниках, которые держат, укрепленные на углах собора, ангелы. Это зрелище очень эффектно, так как газ горит в большом количестве и представляет вид пламенного столпа» (Светлов. С. 17).

168

Ср.: «На Пасхе некоторые приглашают к себе гостей на розговены, после утрени. На стол, украшенный растениями, ставятся: несколько куличей (простых, шафранных, с кардамоном), пасха (из творогу, сметаны и разных примесей), окорок ветчины, окорок телятины, крашеные яйца и разные закуски, в числе которых фигурируют зеленые свежие огурцы и редиска, составляющие в эту пору еще редкость. В куличи, пасху и узкие концы окороков втыкают искусственные розаны из бумаги. Во время розговен главная тема разговоров — куличи, пасха и окорок. Кушанья эти доставляют домовитым хозяйкам много хлопот и забот: окорок можно или перепечь или не допечь, куличи могут „не дойти“ или скривиться набок, пасха может оказаться или очень пресной или очень сладкой… Само собой разумеется, что гости хвалят все, не желая огорчать любезную хозяйку. При первой встрече двух хозяек они непременно друг друга спросят — где брали окорок и удались ли куличи и пасха. В первый день Пасхи куличи, пасха, окорока и закуски остаются в столовой, на столе, до самого обеда. Хозяйка угощает в этот день тех визитеров, которых принимают с визитом не официально, а по-дружески» (Светлов. С. 19–20).

169

«На Рождестве нам устраивали елку, и елка эта зажигалась по-немецки непременно накануне Рождества, в сочельник, — вспоминает Н. А. Лейкин, выросший в семье небогатого купца. — Сначала взрослые сходят ко всенощной, вернутся и зажгут для нас елку. <…> В Рождественский сочельник у нас в доме был пост строгий и женская половина до звезды, т. е. до вечера, ничего не ела, а мы, дети, питались только булками с постным чаем <…> Игрушек на елку нам дарили много <…> неизбежными игрушками были барабан, бубен, дудка, труба из жести. Гостинцы, украшавшие елку, были самые дешевые. <…> Конфекты, завернутые в бумажки с картинками, были из смеси сахара с картофельной мукой и до того сухи, что их трудно было раскусить. Картинки изображали нечто вроде следующего: кавалер в желтых брюках и синем фраке и дама в красном платье и зеленой шали танцуют галоп и внизу подпись: „Юлий и Амалия“; пастушка в коротком платье и барашек, похожий на собаку, и подпись: „Пастораль“. Картинки эти раскрашивались от руки и очень плохо. Пряники были несколько лучше конфект. Они были из ржаной и белой муки и изображали гусаров, барынь, уперших руки в бока, рыб, лошадок, петухов. Ржаные были покрыты сахарной глазурью и расписаны, белые — тисненые и отдавали мятой или розовым маслом. Золоченые грецкие орехи, украшавшие елку, всегда были сгнившие» (Лейкин Н. А. Мои воспоминания… С. 144–145).

170

«Тетка моя Ольга, тогда молодая девушка, а вместе с ней и наша прислуга, гадали на святках про суженого, спрашивали на улице имена, смотрели в зеркало, подслушивали у дверей чужих квартир» (Лейкин Н. А. Мои воспоминания… С. 146).

171

«Устраивалась на святках всегда вечеринка <…> на которую приглашались родственники, приезжавшие с ребятами <…> Взрослые садились играть в лото, а, мы, дети, рядились во что попало и бегали по комнатам в „уродских“ и „арапских“ масках. На святках обыкновенно нам дарили карикатурные маски с длинными уродливыми носами, вывернутыми острыми подбородками, с нарисованными волдырями на лбу и на щеках. Были и черные маски негра с красными губами. Девочки рядились всегда цыганками в пестрые платки, а мальчики, большей частью, выворачивали шубы мехом вверх и, надев их, ползали на четвереньках, рыча и изображая медведей и волков. Угощением для детей были пряники, мармелад, пастила и орехи. <…> Играющим в лото взрослым подавались пунш, мадера, варенье. <…> Варенье подавалось разных сортов. Подавались яблоки, нарезанные на четвертинки, синий изюм и миндаль. Вечеринка заканчивалась ужином, в котором играла главную роль ветчина с горошком и клетчатый пирог с вареньем и желе из белого вина с вареньем и восковым зажженным огарком внутри. Иногда во время этих вечеринок приходили неизвестные нам ряженые „на огонек“, как тогда говорилось. Эти ряженые в большинстве случаев были также в самодельных костюмах, пищали и ревели басом, называли хозяев и гостей по именам, и хозяева и гости старались угадать кто бы это были под масками. Таких ряженых впускали в дом после некоторых колебаний и расспросов и тщательно следили за ними, чтобы они чего-нибудь не украли. Ряженые эти всегда являлись со своим музыкантом-гитаристом или скрипачом, тоже ряженым. Они плясали, напивались и уходили» (Лейкин Н. А. Мои воспоминания… С. 145–146).

172

Первая конно-железная дорога в городе (и в России) была основана в 1863 г. Конка ходила от вокзала Николаевской железной дороги на Знаменской площади (ныне Восстания) к Дворцовому мосту и обратно (От конки до трамвая: Из истории петербургского транспорта. М.; СПб., 1994. С. 13, 231).

В 1892 г., как сообщает С. Ф. Светлов:

«Рельсы конно-железных дорог проложены по всем главным улицам и ко всем необходимым пунктам. На некоторых улицах рельсы проложены даже в два ряда (Литейная, 1-я линия Васильевского острова, Каменноостровский проспект).

Всех обществ конно-железных дорог три: первое (содержит рейсы на Невском проспекте, по Садовой улице и от Адмиралтейства на Васильевский остров чрез Николаевский мост); второе — чуть не по всему городу и Невское пригородное (от церкви Знаменья по Невскому к Лавре и потом по Шлиссельбургскому проспекту до Мурзинки).

Конно-железные дороги называются „конкой“; внутри вагона проезд между определенными пунктами стоит: в первом товариществе — пять копеек, во втором — шесть копеек; на империале в первом товариществе — три копейки, во втором — четыре копейки. Женщины на империал не допускаются. Невская дорога взимает плату как и первое товарищество. Конка, идущая от клиники Виллие в Лесной и Невская пригородная дорога заменяют лошадей паровозами.

Деньги с пассажиров собирает кондуктор; пассажирам он выдает билетики, которые пассажиры должны предъявлять контролерам, проверяющим кондукторов во время движения конки» (Светлов. С. 35).

В 1890-х гг. в городе было три общества конно-железных дорог: Товарищество конно-железных дорог в С.-Петербурге; Общество конно-железных дорог; Общество Невской пригородной конно-железной дороги (Адресная книга города С.-Петербурга на 1892 г. СПб., 1892. Стб. 489–491).

К концу XIX в. все линии конки оказались во владении города. «Первое общество конно-железных дорог находилось сначала в ведении французского товарищества в течение сорока лет, по прошествии означенного срока, согласно контракту, перешло в пользу города. Дороги означенного общества С.-Петербургская Городская Дума приняла в свое ведение в 1897 году. В первом обществе, т. е. в городском, как оно теперь именуется, имеются только три линии: 1) По Невскому проспекту от Николаевского вокзала до Адмиралтейского проспекта. 2) По Садовой улице от Гостиного двора до церкви Покрова. 3) От угла Невского и Адмиралтейского проспекта до шестой линии Васильевского острова, проходя мимо собора Св. Исаакия, по Конногвардейскому бульвару и Николаевскому мосту <…>. Плата на городских конках взимается за проезд внутри вагона 5 коп., а на империале вагона — 3 коп. <…> Действие второго общества конно-железных дорог — Акционерного общества конно-железных дорог в С.-Петербурге открыто в 1875 году <…>. Плата за проезд по четыре и шесть копеек с человека за каждую линию <…>. Действие Акционерного Общества Невской пригородной конно-железной дороги в С.-Петербурге открыто в 1879 г.». Дорога шла «от Николаевского вокзала по Шлиссельбургскому тракту, т. е. по левому берегу Невы, до села Мурзинки <…>. Означенные линии и расстояние разделялись на четыре станции. Плата с пассажиров взимается за каждую дистанцию в вагоне по 5 коп., а на империале — по 3 коп. с каждого пассажира» (Смирнов Ф. Злободневник кондуктора Хведулаева: Критико-биографический очерк конно-железных дорог в С.-Петербурге / С рисунками. СПб., 1901. С. 190, 191, 195, 198, 203).

173

Империал — второй этаж с сиденьями для пассажиров. «Вагоны бывают или большие (с империалом) или маленькие (без империала). Первые запрягаются двумя лошадьми, вторые — одною» (Светлов. С. 36).

174

О Шустове см. примеч. [322] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

175

До 1903 г. женщинам был запрещен проезд на империале.

176

Добужинский приводит свои впечатления от поездки на конке в 1880-х гг.:

«Иногда мы делали с няней наше „путешествие“ в город на конке или по Захарьевской улице до Невского, или по Литейному проспекту. По Захарьевской и дальше по Знаменской мы ездили в маленькой однолошадной конке, которая тащилась очень медленно, и на разъездах ждали встречного вагона мучительно долго. В этом вагоне четыре самых передних места и стул между ними стоили по четыре копейки, другие сиденья — по шесть, и все норовили сесть впереди. Я терпеть не мог сидеть на стуле на виду у всех. На Литейном конка была в две лошади с „империалом“ и вагоны были синего цвета, зимой верхние пассажиры империала от холода неустанно барабанили ногами по потолку. Запомнилось, что внутри вагона между окнами были узенькие черные зеркала, а под потолком стали появляться объявления („Саатчи и Мангуби“ — папиросы и табак с изображением усатого турка — и „Лаферм“). И кучер, и кондуктор, один на передней площадке, другой на задней, постоянно отчаянно звонили, дергая в подвешенный на пружине колокольчик. Первый трезвонил зевакам, задний давал сигнал кучеру, чтобы остановиться или двигаться дальше. На обратном пути к нам на Выборгскую, чтобы одолеть подъем на Литейный мост, прицепляли около Окружного суда еще одну лошадь со всадником — мальчишкой-форейтором — и затем с гиком и звоном мчались в карьер. На мосту мальчишка отделялся и, звеня сбруей, ехал трусцой назад <…>. Посреди Невского бежала конка — был один путь и разъезды. Тут вагон был красного цвета и наряднее, чем на других улицах и двигался шибче» (Добужинский. С. 8, 11).

177

Ср. описание конки в воспоминаниях М. А. Григорьева, Д. А. Засосова и В. И. Пызина:

«Общедоступным способом транспорта была конная железная дорога, „конка“, как ее называли. Линий конки было довольно много, и они соединяли разные части города. Вагончики были небольшие, с продольными скамьями лакированного дерева вдоль окон. Для стоящих сверху свисали кожаные поручни. Освещался вагон свечами. На площадках были крутые железные винтовые лестницы с поручнями, которые вели на крышу. Крыша тоже была обнесена поручнем. На ней был настлан деревянный сквозной пол из реек, а по оси вагона стояла двухсторонняя деревянная скамья со спинкой. Входили и выходили с одной площадки, другую занимал кучер.

Кондукторы и кучера носили форму: зимой — темно-синие полушинели с черными овчинными воротниками и овчинные шапки, летом — суконные казакины (полукафтаны. — А. К.) и шаровары. Пуговицы были латунные, гладкие.

Проезд внутри вагона стоил 6 копеек, наверху — на империале, как это тогда называлось, — 4 копейки. Плату брали по участкам: например, от Крестовского острова до Главного Штаба был один участок, от Большого до Садовой — второй, от Штаба до Николаевского вокзала — третий. На каждом участке были билеты своего цвета. Можно было брать билеты полуторные и двойные, а также пересадочные, с правом перехода на любую из пересекающихся линий. Билеты были в катушках, помещавшихся в медных коробках. На груди у кондуктора был укреплен целый десяток таких коробок. Освещение было плохим, и рядом с коробками неизменно болтался небольшой фонарь со свечкой. Плату никогда не передавали, кондуктор сам обходил пассажиров. Он же объявлял названия остановок, а когда участок кончался, кричал несколько раз: „Главный Штаб, зеленым билетам станция!“ Часто появлялись контролеры, но их работа, при вышеописанной системе оплаты, была непростым делом.

Кучер правил лошадьми, стоя на передней площадке, щелкал кнутом и при спуске вертел колесо ручного тормоза. Около него висел звонок, которым подавались сигналы прохожим. В вагон запрягались две лошади, в хомутах с постромками, к которым был прикреплен валик (вага), крюком прикреплявшийся к раме вагона. Когда конке надо было двигаться в обратном направлении, лошадей перепрягали к другому концу. Лошади были ужасные: клячи самого последнего разбора, нередко околевавшие в дороге. Их худоба служила постоянной мишенью для газетных карикатуристов.

Перед каждым мостом конка останавливалась, и к ней припрягали третью лошадь, с так называемым форейтором. Перевалив через мост, форейтор отпрягал своего коня и ждал встречного вагона, с которым ехал в обратную сторону. Многие пути были одноколейные, с разъездами. Доехав до разъезда, конка ожидала встречный вагон, пропускала его, а потом уже двигалась дальше. Двигалась она медленно: хороший ходок отставал от нее немного.

Вагоны были выкрашены в темно-синюю краску, по бокам нарисованы узорчатые желтые филенки. По большей части они были старые, облупленные, расхлябанные, на ходу поднимали адский грохот и дребезжали всеми своими разболтанными частями. Многие предпочитали ездить на империале, где шум был меньше и воздух чище. Летом, сверх описанных, ходили и вагоны другого типа, во всю ширину которых были поперечные скамейки, а с каждого бока — подножка во всю длину, как на заграничных пассажирских вагонах. Вагон был открытый, без стен, но с крышей. Сбоку, у каждого прохода, висели парусиновые занавески с красными или с синими полосками. В вагон редко набивалось много народу — все-таки плата была для бедного человека ощутимая, и многие, предпочитая сберечь пятиалтынный, шли даже большие концы пешком» (Григорьев. С. 133–134).

«Конки, точнее, конно-железные дороги, были очень распространенным видом перевозки людей. К началу XX века в столице насчитывалось около тридцати линий конок, три проходили по центру — они шли по Невскому, по Садовой и от Адмиралтейской площади до Николаевского моста. Все они принадлежали городу, а остальные — Обществу конно-железных дорог. До окраин, однако, и те не доходили.

Вагоны конок были двух типов: одноэтажные и двухэтажные. Одноэтажный вагон везла одна лошадь, и, надо сказать, на подъемах мостов — с большим напряжением, а двухэтажный вагон с высоким империалом везли две лошади. Спереди и сзади вагонов были открытые площадки, а в двухэтажных вагонах с этих площадок наверх, на империал, вели винтовые металлические лестницы. Империал был открытый, проезд там стоил дешевле — две копейки за станцию вместо трех и даже пяти копеек внизу. Внутри нижнего вагона стояли вдоль стен скамейки, а на империале была посредине одна двухсторонняя скамейка — пассажиры сидели спинами друг к другу. Обслуживалась конка двумя лицами: вагоновожатым и кондуктором, обязательно мужчиной. Вагоновожатый правил лошадьми, кондуктор продавал билеты, давал сигналы остановок и отправления.

Нелегко быть вагоновожатым: лошади впрягались в мягкие ременные постромки, прикрепленные к тяжелому вальку. Никаких оглобель и дышел не было. При малейшем уклоне при съездах с мостов или спусках в отдельных местах улиц вагон мог накатиться на лошадей и искалечить их. Надо было уметь вовремя затормозить и вообще все время чувствовать, как ведет себя вагон.

В правой руке у вожатого были вожжи, а левая рука выполняла две функции: тормозила, вращая рукоятку тормоза, и поднимала особую трубку, ударявшую в колокол. Звонить приходилось часто, так как народ переходил улицу в любом месте, нередко пьяные лезли прямо под вагон.

На конечном пункте вожатый снимал валёк с крючка и вел лошадей к другому концу вагона, прицеплял там валёк, устанавливал колокол с тормозом и был готов к обратному рейсу. На крутых подъемах к мостам, например, к плашкоутному мосту у Зимнего дворца, прицеплялись дополнительно две лошади со своим кучером. Вожатые свистели и орали на лошадей, стегая их кнутами. Публика, стоящая на площадке вагона, тоже принимала участие в этом понукании. При спуске с моста в торможении участвовал и кондуктор на задней площадке. После спуска вагон останавливали, отцепляли дополнительных лошадей, которые оставались ждать встречную конку.

Работа кондуктора была также трудна: ему приходилось без счету подниматься на империал, чтобы продать там билеты тем, кто их не взял при проходе мимо него на нижней площадке.

Вечером внутри вагона зажигался керосиновый фонарь, тускло освещавший внутренность вагона. На крыше передней площадки зажигался фонарь побольше, но толку от него было мало — свет едва освещал крупы лошадей.

Рельсовый путь для конок был весьма несовершенен: рельсы были без желобков для реборд колес. Междупутье было замощено булыжником вровень с головкой рельса, и реборды колес часто катились прямо по булыжникам, весь вагон содрогался и дребезжал всеми своими расхлябанными частями. Разговаривать внутри вагона было совершенно невозможно от этого ужасного грохотанья. Снаружи вагон по перилам империала был обвешен всевозможными рекламами вроде: „Пейте коньяк Шустова“, „Принимайте пилюли Ара“, „Мыло Брокара № 711“ и т. п. Внутри вагон тоже был сплошь залеплен всякими рекламами и объявлениями об открытии нового ресторана, кафе и т. п.

На конках ездил преимущественно народ скромный: мелкие чиновники, служащие, рабочие, прислуга. Солдатам позволялось ездить только на открытых площадках» (Засосов, Пызин. С. 45–47).

178

В 1903 г. в городе было 29 линий конно-железной дороги (С. Петербург. Путеводитель по столице. СПб., 1903. С. 104–106).

179

Омнибус (от лат. omnibus — для всех) — многоместный конный экипаж, совершавший регулярные рейсы между определенными пунктами; первый вид общественного транспорта.

Судя по периодике, летние омнибусы появились в Петербурге в 1830 г. (Северная пчела. 1830. 20 марта) и предназначались для широкого круга горожан, став серьезным конкурентом извозчикам. Первая контора омнибусов находилась у Аничкова моста. От Казанского моста омнибусы отправлялись к Крестовскому острову, в Новую и Старую деревни.

В 1835 г. у Обуховского моста было открыто «Заведение летних дилижансов», с гостиницей, рестораном и почтовым отделением (Смесь // Северная пчела. 1835. 8 февраля), которое ежедневно доставляло пассажиров в Павловск и Царское Село (в 9 утра и 8 вечера) и в 9 утра в Петергоф (Смесь // Северная пчела. 1837. 16 июля).

Летом 1838 г. были открыты две омнибусные линии от Адмиралтейства к конторе Царскосельской железной дороги на Семеновском плацу (1-я — по Невскому, Владимирскому, Загородному; 2-я — по Гороховой, Загородному) и две линии к Екатерингофу — одна от Адмиралтейства: Вознесенский, Троицкая ул., Петергофский проспект; вторая от Инженерного замка: Большая Садовая, Калинкин мост, Петергофский проспект (Омнибусы // Северная пчела. 1838. 20 июля). Летом 1840 г. «Заведение дилижансов» открыло ежедневные рейсы омнибуса на 34 места в Петергоф; как сообщала газета: «экипаж сделан в чужих краях, весьма удобно, покойно и красиво» (Смесь // Северная пчела. 1840. 14 июня). В 1843 г. пустили омнибус по всему Невскому проспекту (Смесь // Северная пчела. 1843. 18 декабря). Летом 1845 г. омнибус ходил в Полюстрово, а от Гостиного двора ежедневно отправлялись в Кушелевку (за Лесным институтом) два 18-местных, так называемых александровских, дилижанса; «эти красивые щегольские экипажи имеют множество удобств» (Городской вестник // Северная пчела. 1845. 26 мая). Была также открыта новая летняя омнибусная линия Невский проспект — Новая деревня (Городской вестник // Северная пчела. 1845. 14 июля).

Постоянные (круглогодичные) омнибусные маршруты были введены весной 1847 г.; за проезд в «городской карете» брали десять копеек в один конец (Греч. С. 155).

180

По свидетельству других очевидцев, у омнибуса не было империала. Вероятно, речь идет о двухэтажных автобусах, которые появились в 1910-х гг.

В 1890-х гг., как пишет С. Ф. Светлов: «Омнибусы или каретки на шесть и самое большое на десять человек ходят по Невскому проспекту, по Гороховой улице и от Адмиралтейства через Васильевский остров на Петербургскую сторону. В насмешку их называют: „трясучка“, „сорок мучеников“, „Ноев ковчег“, „кукушка“. Стоимость проезда пять и десять копеек, глядя по расстоянию. Империала — нет. Зимой каретки ставятся на полозья, а громоздкие омнибусы заменяются санями» (Светлов. С. 36).

181

Cр.: «Омнибус — это многоместная телега с занавесками-шторами, в ней умещалось до двадцати человек, плата была по 5 копеек с человека. Эту телегу, колеса которой были на железных ободах, тащили две клячи. До Казанского собора (от Покровской площади. — А. К.) нас трясли по Казанской улице 45 минут с остановками на каждом углу» (Ключева. С. 217).

«Надо вспомнить особый вид конного пассажирского транспорта — дилижансы, которые метко назывались петербургскими обывателями „сорок мучеников“. Название это было дано не зря. Дилижанс представлял пароконную большую повозку на колесах, окованных железом, на грубых рессорах. Вагон открытый, только крыша. От ветра и дождя спускались брезентовые шторы. Скамейки поперек вагона, ступеньки вдоль всего вагона. Так как большинство мостовых были булыжными, то эта колымага тряслась и громыхала, и можно себе представить, что чувствовали пассажиры. Разговаривать было невозможно: ничего не слышно и легко прикусить язык. Запряжка в дышле, сбруя солидная ременная. Кондуктор перебирался по внешним продольным ступенькам, чтобы собрать плату с пассажиров, сидевших на разных скамейках. Плата была пятачок. Ходили они от Адмиралтейства по Вознесенскому и Гороховой к вокзалам. Зимой повозка заменялась на большие открытые сани. Эти дилижансы дожили до 1910 года и были заменены двухэтажными автобусами на литых резиновых шинах. Они были несовершенны, не привились и были вскоре изъяты» (Засосов. Пызин. С. 48).

«Существовал еще один вид транспорта — так называемые „сорок мучеников“. Это был большой крытый дилижанс с крышей, но без стен, на огромных колесах. Вместо стен была парусина с синими или красными полосами. Пассажиры входили сзади, где была высокая подножка, и размещались по скамейкам, кучер трогал, и эта колымага, запряженная парой кляч, трогалась в путь с адским грохотом, немилосердно подпрыгивая на булыжниках. Это и определило название „экипажа“: под „мучениками“ подразумевались несчастные пассажиры.

Дилижансы эти ходили по двум линиям: Николаевский (ныне Московский) вокзал — Андреевский рынок на Васильевском острове и Варшавский вокзал — тот же Андреевский рынок. Очевидно, оба маршрута были установлены когда-то через единственный постоянный мост — Николаевский» (Григорьев. С. 134–135).

В начале XX века в городе было восемь омнибусных маршрутов (Раевский. С. 93).

182

«За Невскую заставу ходила „паровая конка“, как ее называли в народе. „Паровозик-кукушка“, такой же, какие были на Приморской железной дороге, тащил несколько вагонов конной железной дороги. Он часто сходил с рельс» (Григорьев. С. 134).

«Гораздо более исправно служили паровички, которые ходили от клиники Виллие в Лесное и от Николаевского вокзала до Карточной фабрики. Там поезд, состоящий из пяти-шести вагонов, останавливался, и паровичок с одним вагоном шел до станции Рыбацкое. Сам паровик был весь закрыт металлической коробкой и ужасно дымил, машинист все время звонил, предупреждая прохожих. Освещение было настолько скудное, что кондуктор пользовался маленьким фонариком, висящим на его пуговице. Деревянный ретирад (пункт остановки. — А. К.) с навесом для пассажиров (с другой стороны — водопойка для лошадей) находился, пока не было памятника Александру III, против Николаевского вокзала. Затем конечный пункт устроили на Лиговке. Оба паровичка принадлежали частной акционерной компании» (Засосов, Пызин. С. 48).

В 1903 г. в городе было две линии паровой конки: «1. От Знаменской (ныне Восстания. — А. К.) площади в деревню Мурзинку по Невскому проспекту (Александро-Невская лавра) и Шлиссельбургскому проспекту (Императорский фарфоровый завод); 70 мин., 20 и 12 коп. (до Александро-Невской лавры — 5 и 3 коп). 2. От клиники Виллие (Большой Сампсониевский пр., 5. — А. К.) в Кушелевку (по Сампсониевскому проспекту и улицам Лесного); 34 мин., 6 и 4 коп.» (С.-Петербург. Путеводитель по столице. СПб., 1903. С. 106).

183

См.: Иодко О. С. План города С.-Петербурга: С обозначением номеров домов. СПб., 1909.

184

16 сентября 1907 г. открылась первая трамвайная линия: Адмиралтейство (Александровский сад) — Конногвардейский бульвар — Николаевский мост — Васильевский остров (угол 8-й линии и Большого проспекта).

185

«Первый пущенный маршрут был № 5, с двумя отличительными огнями красного цвета» (Григорьев. С. 143).

186

Ср.: «Первый трамвай пошел в 1907 году по линии от Александровского сада по Конногвардейскому бульвару, далее через Николаевский мост к Кронштадтской пристани. Чтобы пустить трамвай по тем улицам, где ходили конки, путь перестраивался на более солидный: рельсы заменялись желобчатыми, путь становился на шпалы, укладывался второй путь. Первоначально трамваи ходили без прицепных вагонов, всего один двухосный маленький вагон. Но по сравнению с конкой вагон был очень красив: внутри лакированная отделка, медные приборы, снаружи низ красный, верх белый, окна большие. Сначала сделали два класса, перегородив вагон внутри: первый класс за пять копеек для „чистой публики“, второй — за три копейки, но это разделение не привилось. Кондуктор и вагоновожатый были одеты в добротную красивую форму. Первоначально в виде развлечения публика каталась по этой единственной линии туда и обратно, у Александровского сада стояла очередь прокатиться. Постепенно трамвай сделался основным видом пассажирского транспорта, связав окраины с центром. Появились прицепные вагоны, моторные постепенно совершенствовались, делались более мощным и быстроходными» (Засосов, Пызин. С. 47–48).

187

В 1913 г. в городе было 14 трамвайных маршрутов.

188

Пароходное сообщение внутри города появляется к середине XIX в. «Легкое Невское пароходство учреждено у нас отставным подпоручиком Федоровым и купцом Мироновым только с весны 1848 г. для перевозки пассажиров на острова и к прибрежным дачам <…>. Городская пристань находится у Летнего сада. За поездку взимается 20 коп. серебром с пассажира» (Греч. С. 326–327).

В 1880-х гг. перевозка пассажиров перешла в руки «Общества Финляндского легкого пароходства», которое обслуживало рейсы: от 11–12-й линий Васильевского острова к Финляндскому вокзалу (плата — 5 коп.) — «эти рейсы установлены специально для соединения с дачными поездами Финляндской железной дороги»; от Летнего сада к Крестовскому острову (плата — 5 коп.; вечером — 10 коп.), с остановками на Выборгской стороне, Аптекарском острове, в Новой и Старой деревнях; от Летнего сада к Финляндскому вокзалу (плата — 3 коп.); по Екатерининскому каналу от Казанского до Калинкина мостов (плата — 5 коп.); по Фонтанке от Летнего сада к Калинкину мосту (плата — 5 коп.) (Раевский. С. 95–96).

189

«Продольное и поперечное сообщение по Неве и продольное сообщение по Фонтанке забрало в руки энергичное „Общество Финляндского легкого пароходства“, которое строит на собственном заводе свои небольшие синие пароходики один за другим и постоянно открывает новые перевозные пункты, зарабатывая большие деньги; плата берется за поперечные рейсы — две копейки, за продольные (от 13-й линии Васильевского острова до Финляндского вокзала и от Летнего сада на Острова) — десять копеек, по реке Фонтанке — пять копеек.

Пароходики небольшие, но содержимые чисто и опрятно. Прислуга — финны, обязательно говорящие, однако, по-русски; шкипера должны командовать по-русски. Пароходы носят названия по порядку их изготовления: „Первый“, „Второй“ и т. д. Теперь всех пароходов уже за сорок; вместимость их от семидесяти до ста пятидесяти человек. Билетов на проезд не выдается: плата вносится на пароходных пристанях в кассы, причем каждый пассажир проходит через турникет контрольный, кроме чинов полиции и нижних чинов войск, которые могут ездить даром» (Светлов. С. 36–37).

190

В начале XX века в городе действовали главные пароходные линии:

«I. По реке Неве: 1. От Сената к Румянцевской площади (Васильевский остров. 1-я и 2-я линии), 2 коп.; 2. От Дворцового моста к Мытнинской набережной (Зоологический сад), 2 коп.; 3. От Французской (Гагаринской) набережной к домику Петра Великого (Петербургская сторона), 2 коп.; 4. От Смольного монастыря на Охту, 2 коп.; 5. От Финляндского вокзала (согласованные с поездами) ко 2-й линии Васильевского острова, с остановками у Летнего сада, Мошкова пер., Биржи и у Александровского сада, 5 коп.; 6. От Летнего сада к Аптекарскому острову, на Черную речку, в Новую деревню (сад Аркадия) и на Крестовский остров, 5 коп., от 6 часов вечера — 10 коп.

II. По реке Фонтанке: от Прачечного моста (у Летнего сада) к Калинкину мосту, с остановкой у всех промежуточных мостов, 5 коп.

III. По Екатерининскому каналу: от Казанского моста к Калинкину мосту, с остановкой у всех промежуточных мостов, 3 коп.

IV. По реке Мойке: от Михайловского моста у Летнего сада до устья Мойки, с остановкой у всех мостов, 3 коп.» (С.-Петербург. Путеводитель по столице. СПб., 1903. С. 106–107).

191

Cм.: Москвич Г. Г. Петроград и его окрестности. Иллюстрированный практический путеводитель с приложением планов Петрограда. 10-е изд., доп. и испр. Пг., 1914.

192

Ср.: «Пароходы принадлежали или Обществу легкого финляндского пароходства, или купцу Шитову (описка: Щитову. — А. К.). Они конкурировали между собой. Их пароходы ходили по Неве, Невкам, Фонтанке и даже по Екатерининскому каналу (только меньшего размера). Пароходы общества имели темно-синюю окраску корпуса и желтую — кормовой каюты. Носовая часть была открыта, труба высокая, черная, при проходе под мостами она опускалась с помощью рычагов с балансиром. На носу у них был номер.

Шитовские пароходы, ходившие только по Неве, кают не имели, над всем корпусом зеленой окраски была крыша, а для защиты от дождя, ветра и солнца опускались брезентовые обвесы. Плата за проезд через Неву — 2 копейки и 5–10 — по продольным линиям. Плата взималась матросами на пристанях при посадке» (Засосов, Пызин. С. 13).

193

«На пристани (у Калинкина моста. — А. К.), пройдя через турникет, мы уплатили по 5 коп. и важно уселись на носу парохода. Мальчик-подросток, стоявший у турникета, время от времени выкрикивал: „Летний сад пять копеек“. По Фонтанке мы ехали между барок, груженных дровами и песком <…>. Рулевой — финн с коричневым лицом от ветра и сажи — подавал команду в машинное отделение, крича в металлическую слуховую трубу: „Кот вперед, тише кот, стоп, кот назад“ <…>. До Летнего сада мы ехали час пятнадцать минут» (Ключева. С. 213).

«На пароходах Финляндского общества команды были финские, но приказания отдавались на ломаном русском языке. Публика любила передразнивать: „Тихий кот“, „Перет!“, „Садний кот!“» (Григорьев. С. 93).

194

Ср. «На нашей памяти произошла страшная катастрофа: пароход купца Шитова „Архангельск“, обслуживающий перевоз с Пальменбахской (ныне ул. Смольного. — А. К.) набережной (около Смольного) на Охту, вечером, в канун Пасхи, приняв пассажиров сверх нормы, наскочил на крупную льдину и ушел кормой в воду. Спаслись только несколько человек. Шитова присудили к тюремному заключению сроком на один год и обязали выплатить пособия семьям погибших» (Засосов, Пызин. С. 12).

195

«Яличный промысел порядком подрезан финляндскими пароходами и держится там, где нет близко пароходного перевоза. Работают яличники еще по ночам, когда пароходы уже не ходят (от десяти часов вечера до семи часов утра)» (Светлов. С. 37).

«За перевоз (через Неву. — А. К.) к Горному институту, что на Васильевском острове, яличники брали по 5 коп. с человека. <…> Яличники и рыбаки носили домотканые холщовые рубахи, такие же сподни с синей ниткой полосками, на ногах носили обыкновенно онучи и лапти, у некоторых яличников были одеты смазные сапоги. Яличники возили народ через Неву как только пройдет лед, возили они с шести часов утра до двенадцати часов ночи» (Ключева. С. 208).

В обязанность речной полиции входило также «наблюдать, чтобы игра на гармонях на лодках не происходила» (Алфавитный сборник. С. 491).

196

Ср.: «Ялики напоминали волжские лодки, дощатые, с задранным носом и кормой; окрашены они были в белый цвет ниже ватерлинии и в темно-зеленый — выше. <…> Их можно было нанимать также для прогулок» (Григорьев. С. 93).

197

«Щегольские одноконные колясочки „на резине“» появились в начале 1890-х гг. (Зарубин. С. 16). В 1892 г. вышло «Обязательное постановление о введении в С.-Петербурге извозчичьих экипажей с верхом» (Петербургская газета. 1892. 15 октября).

198

В 1825 г. вышло распоряжение полиции, которое обязывало извозчиков пришивать свой номер к кафтану и писать его белыми цифрами на спинках дрожек (Смесь // Северная пчела. 1825. 1 августа).

199

Полсть — полость.

200

Для многих мемуаристов извозчик навсегда остался колоритным уличным персонажем.

«Извозчики — петербургские „ваньки“, неотъемлемая принадлежность улицы, носили всегдашний, традиционный, спокон века присвоенный им мужичий синий армяк до пят и клеенчатую шляпу — приплюснутый низкий цилиндр с раструбом и загнутыми полями (непременно с медной пряжкой впереди), а зимой — меховую шапку с квадратным суконным, а то и бархатным верхом. И какие у них были узорчатые и разноцветные пояса! Сидя на облучке своих саней или дрожек, они поджидали седока и приглашали прохожих: „Поедем, барин!“ или „Резвая лошадка — прокачу!“» (Добужинский. С. 13).

«У извозчиков поплоше все было точно такое, как у лихачей: и пуговицы, и кафтаны, и кушаки, и твердые шляпы с загибами (как на соуснике или салатнике). Только шляпы были без ворса и старые, сплющенные, потемневшие дочерна под дождем; и пуговиц подмышкою не хватало, висели только нитки от петель, с мясом оторванные куски; и кафтаны были сплошь в немилосердных заплатах, чиненные у пояса, штопанные разными нитками, то суровыми, то цветными, и кушаки были, хотя и с пупырышками, только „гвоздички“ эти были кой-где отковыряны и кушак сидел криво, был стянут наскоро косым жгутом» (Горный. С. 78–79).

«Но что это были за извозчики, или „ваньки“, как их тогда называли! Лошади — одры (одр — тележный кузов. — А. К.), а экипажи, неудобнее которых и не представишь себе. Это были дрожки со стоячими рессорами. Сиденья на них были так узки, что два человека, несколько склонные к тучности, могли уместить на них лишь половину своих тел, а вторые половины висели в воздухе. Трясли „ваньки“ на булыжных мостовых отчаянно, а рессоры их дрожек постоянно ломались и обычно были перевязаны веревками» (Оболенский. С. 11).

«Извозчичьим кварталом» в городе была «Лиговка с частью Обводного канала и примыкающими улицами» (Животов Н. Н. Петербургские профили: На извозчичьих козлах. Шесть дней в роли извозчика. СПб., 1894. Вып. 1. С. 26).

Как пишет Светлов, у извозчиков были ругательные прозвища: гужеед и желтоглазый (Светлов. С. 38). У «ванек», легковых извозчиков, «исконными врагами были ломовые извозчики, никогда никому не уступавшие дороги („ванек“ они презрительно обзывали „гужееды“, „гужом подавился!“» (Добужинский. С. 13). Гуж — кожаная петля для крепления конца дуги к оглобле. В 1775 г. вышел указ, предписывающий «извозчикам обязательно красить экипажи в желтый цвет, от которого название „желтоглазого“ сохранил петербургский „Ванька“ до сих пор» (Божерянов И. Н. «Невский проспект»: Культурно-исторический очерк двухвековой жизни С.-Петербурга. [СПб., 1903]. Т. 2. С. 247).

«В Петербурге было, помнится, до двадцати тысяч извозчиков. Летним экипажем была извозчичья пролетка, довольно неуклюжей конструкции, о четырех колесах. Кучер сидел на облучке с железным передком. На пассажирских сиденьях лежали волосяные полумягкие подушечки, обитые темно-синей материей. Сиденье было рассчитано на двоих, но было просторным, так что, потеснившись, помещался и третий. Внизу сиденья был кожаный фартук, прикрывавший седокам ноги в случае дождя. С этой же целью верх из черной кожи был откидной и складывался на шарнирах гармошкой; поднятый, он образовывал нечто вроде кибитки. Экипаж был окрашен в черный цвет.

Зимой ездили на маленьких санках на железных полозьях, с железным передком и задком. Санки были довольно элегантными, но узкими: два полных человека чувствовали себя на сиденье тесно и должны были поддерживать друг друга за талию, чтобы не вылететь на крутом повороте. Полумягкое сиденье было обито темно-синим материалом. Сани были окрашены в черный или в темно-коричневый цвет. Ноги пассажиров укрывала „полость“ темно-синего сукна, подбитая овчиной или даже медвежьим мехом. Полость пристегивалась кожаными петлями к особым головкам на заднем обрезе сиденья.

Возницы носили установленную форму. Летом — суконный темно-синий казакин (полукафтан. — А. К.) с подборами сзади, с открытой грудью, без ворота. Застегивался он на маленькие круглые черные пуговички. На голове извозчики носили довольно дурацкую черную шляпу, типа низкого квакерского цилиндра, в каком обычно изображали Джона Буля. Этакие шляпы носили шикарные русские ямщики пушкинской эпохи; они попадаются на лубочных картинках того времени. На ногах — русские сапоги. Пояса извозчики носили разноцветные, по большей части яркие. Они были похожи на современные шарфы, только длинные, и завязывались так, что их концы не свисали, а завертывались несколько раз на пояс. В разрезе казакина была видна русская рубаха любого цвета. Зимой извозчики носили такую же поддевку, но ватную, длинную, теплую. На голове — шапку, суконную или бобриковую, похожую на митру протопопа. На ногах — русские сапоги или валенки. Яркие желтые кожаные или деревенские шерстяные рукавицы и кнут засовывались спереди за пояс. <…>

Если мимо стоящих извозчиков шел прилично одетый человек, они наперебой начинали предлагать свои услуги. Довезя седока до места назначения, извозчик всегда просил на чай. Если седок ехал с дамой, то обычно не торговался: было не принято. Извозчики этим пользовались и при расчете заламывали цену. Шикарная публика вообще ездила без торгу. <…>

По большей части извозчики работали от хозяина, который давал жилье и одежду, лошадь, упряжь и экипажи. Извозчик обязан был в день выездить определенную обусловленную сумму. Если его дневная выручка была меньше этой суммы, он докладывал из собственного кармана; если же выручка превышала ее, разница шла в пользу извозчика. Были и те, кто ездил от себя. По большей части, это были крестьяне петербургской округи, работавшие только зимой на отхожем промысле. Реже попадались самостоятельные хозяева лошади и экипажа из других губерний, осевшие в городе на постоянное жительство; это обычно были зажиточные, солидные мужики, выбившиеся впоследствии в хозяева.

У своих излюбленных мест стоянок извозчики собирались кучками, курили, зимой грелись, притоптывая и прихлопывая. Зимой в обычае было на перекрестках разводить костры. Для этого использовали специальные цилиндрические металлические решетки на ножках, с решетчатым дном. Около этих костров собиралась публика: извозчики, постовой городовой, дежурный дворник. <…>

Много извозчиков собиралось у театров в часы разъезда, у вокзалов, у Гостиного двора.

По всему городу были разбросаны водопойни: небольшие павильоны, вдоль стен которых были устроены каменные, деревянные или железные корыта. Вода лилась из железной трубы, вделанной в стену, которая, изгибаясь, заканчивалась над корытом. В водопойне непременно был сторож, который открывал ее изнутри и брал за водопой копейку. Часто в водопойне размешалась и общественная уборная.

Извозчиков обслуживали извозчичьи трактиры, чайные и дворы. Извозчик ставил лошадь на двор под присмотр, а сам отправлялся в трактир обедать или пить чай, пока его лошадь жевала сено или овес. Трактиры эти были открыты всю ночь. Иногда компании кутящей молодежи после закрытия ресторанов отправлялась, для оригинальности, заканчивать кутеж в трактир. Так как выбор блюд в таком низкопробном заведении не мог удовлетворить их изысканный вкус, то обычно заказывали водку и яичницу-глазунью — яйца везде одинаковы.

Извозчиков презрительно называли „Ваньками“, „гужеедами“, „желтоглазами“.

Рассказывали, что некоторые извозчики не прочь были обобрать пьяненьких седоков, а другие будто бы даже входили в состав разбойничьих шаек и завозили пассажиров в глухие места, где сообщники грабили и даже убивали.

Извозчик был очень характерен для Петербурга. Зима, вечер, фонарь, снег; у фонаря унылая кляча, накрытая драной попоной, с торбой на морде, жует, опустив голову. На облучке дремлет, согнувшись и засунув рукав в рукав, бородатый извозчик. Его заносит снегом, лошадь вздрагивает от холода, переступает с ноги на ногу, и идет медленное время в ожидании пассажира» (Григорьев. С. 135–138).

201

Легковые извозчики упорно препятствовали установлению твердой цены за проезд. В 1840-х гг. газета возмущалась: «Когда-нибудь мы будем иметь в Петербурге таксу на легковых извозчиков. Теперь извозчики немилосердно пользуются благоприятными для них обстоятельствами» (Смесь // Северная пчела. 1844. 8 ноября). И только в 1898 г. ввели таксу для одноконных извозчичьих экипажей: днем за полчаса — 35 копеек, за час — 60 копеек; ночью, соответственно — 50 и 90 копеек. «Таблица таксы должна быть повешена на задней части козел текстом к седоку» (Алфавитный сборник. С. 292).

В 1902 г. путеводитель по городу в разделе «Сведения для приезжающих» сообщал: «Для извозчиков в Петербурге существует такса. При найме пролеток нет надобности торговаться, так как самый короткий конец от вокзала стоит 35 коп., т. е. 20 коп. за четверть часа езды и 15 коп. — за ожидание на вокзале поезда. Далее, если время проезда пройдет 20, 25 или 30 минут, то плата увеличивается. За каждые 5 мин. 5 коп» (С. Петербург. Иллюстрированный путеводитель. СПб., [1902]. С. 7).

«В последние годы перед первой империалистической войной извозчикам вводили таксометры для измерения расстояния. Таксометр укреплялся у извозчичьего сиденья, на нем красовался красный флажок. Однако это нововведение не привилось» (Засосов, Пызин. С. 49–50).

202

Первые таксомоторы появились в городе в 1902 г. (Раевский. С. 52).

«В 10-х годах появились автотакси частных владельцев. Машины были заграничные, разных фирм и фасонов. На них были счетчики, но чаще их нанимали из расчета примерно 5 рублей в час. Стоянка была на Невском, около Гостиного двора. Шоферы этих такси выглядели людьми особого типа: одеты по заграничному — каскетка, английское пальто, краги. Держались они с большим достоинством, ведь это были все хорошие механики, машины были несовершенной конструкции и часто портились, их надо было на ходу ремонтировать. Многие относились к таксомоторам с недоверием и предпочитали пользоваться извозчиками — надежнее и дешевле» (Засосов. Пызин. С. 53).

203

Ландо — четырехместная раскидная коляска с открывающимся верхом. В 1831 г. в Петербурге появились фаэтоны — «крытые, легкие, в одну лошадь экипажи», с откидным верхом, на рессорах. Таксы при найме экипажа не было (О фаэтонах // Северная пчела. 1832. 30 июня).

204

Ср.: «Много было в столице и собственных выездов. Их имели аристократы, крупные чиновники, банкиры, фабриканты, купцы. Экипажи у собственников были самые разнообразные: кареты, коляски одноконные и пароконные, фаэтоны в английской упряжке с грумом (слугой. — А. К.) в цилиндре (вместо кучера), с высоким стоящим хлыстом, „эгоистки“ (двухколесный открытый экипаж. — А. К.) на высоких колесах, мальпосты (буквально: почтовая карета. — А. К.) на двух высоких колесах, шарабаны (четырех или двухколесный открытый экипаж. — А. К.) на одного или двух седоков без кучера; большое разнообразие было и в санях — одноконные, пароконные с запряжкой, с дугой и в дышле. На лошадях сетки, чтобы на седоков не летели комья снега с лошадиных копыт. Мы застали еще кареты и пароконные сани с запятками: с площадкой сзади, на которой стоял лакей. Обыкновенно же лакей сидел рядом с кучером на козлах. Некоторые кареты и ландо имели на дверцах золотые гербы или короны, свидетельствующие о том, что выезд принадлежит „сиятельному“ лицу.

Собственники гордились своими выездами — это был показатель их богатства, значит, и положения в свете. Купцы, фабриканты и прочие буржуи ездили без лакеев» (Засосов, Пызин. С. 51–52).

«Богатые люди держали собственные выезды, соперничая друг с другом в элегантности экипажей и в цене лошадей. Дверцы карет и задки таких экипажей украшали серебряные монограммы владельца с короной. Собственные экипажи были самого разнообразного характера: одни владельцы держали русский выезд, другие — европейский. Все экипажи были заграничного типа, за исключением троечных саней, строенных по-русски, с боковыми приводиками и низким сиденьем, накрытым свисающим сзади ковром.

Бывало, что кучеров одевали под ямщиков: они носили яркую рубаху, казакин до колен, обшитый галуном, плисовые шаровары и маленькие оборчатые русские сапожки с подковками. Но чаще кучер был одет в солидную поддевку с огромными сборами; на широком кушаке сзади были укреплены часы: когда барин ехал, он мог следить за временем, глядя прямо перед собою чуть выше кучерского зада. На голове у кучеров были особого рода шапки: круглый околыш, а на нем четырехугольная тулья. Кучера были здоровые, толстые, откормленные на барских хлебах; густые бороды, невероятные зады и медная глотка для зычного окрика на улице — „Эй, берегись!“ Такая туша сидела на облучке монументом; особый кучерский шик заключался в том, чтобы во время езды править неподвижно и сразу остановить лошадей, удержав их железными лапищами. Особенно чудовищные кучера были у купцов.

Кони для русских выездов выбирались потяжелее, чтобы вид был солидный. Их гривы и хвосты не подстригались, но расчесывались. В моде были также рысаки и иноходцы.

При европейском выезде в хрупкий экипаж, элегантный, изящных линий, впрягались английских кровей лошади, грива и хвост которых были стрижены по-английски. Лошади тянули экипаж хомутом с постромками, без оглобель и дуги. Иногда пара запрягалась цугом. Кучера этих выездов были бритые или с бакенбардами. Одеты они были как лакеи: ботинки с гамашами, застегивающимися сбоку на круглые пуговицы, цветная ливрея обшита позументом. На голове они носили цветные или черные цилиндры с эгреткой (с торчащими вверх перьями. — А. К.). Вместо русского кнута им полагался длинный рейтерпейч (европейский хлыст. — А. К.). Надо отметить, что, имея по-европейски одетую и вышколенную прислугу, аристократия предпочитала русских кучеров. Даже в царском выезде, при ливрейных лакеях на запятках, кучер все-таки был одет по-русски» (Григорьев. С. 139).

205

Ср.: «Придворные кареты отличались золотыми коронами на фонарях, а кучер, одетый по-русскому, всегда был украшен медалью <…>. На придворных экипажах с английской упряжью красовались кучера и камер-лакеи в треуголках и алых ливреях с золотым позументом, украшенным черными орлами, с пелеринкой и с белым пуховым воротником. В дождь ливреи были из белой блестящей клеенки, что было очень элегантно. <…> Были очень красивые сетки на лошадях (обыкновенно синие, редко красные), предохранявшие седока от снежной ископыти и комьев грязи. У саней же бывали пухлые медвежьи полости (покрывала для ног) с кистями, которые волочились по снегу. Существовали еще запятки — у парадных саней и у карет сзади стоял, держась за особые петли, рослый лакей в ливрее и цилиндре с кокардой сбоку его. У иных был огромный медвежий воротник — пелерина» (Добужинский. С. 11–12).

«Особой пышностью отличались дворцовые и посольские выезды. Самым парадным дворцовым выездом было ландо „адамон“ с запряжкой шестеркой белых лошадей цугом по две. Кучера не было, а на каждой левой лошади сидел форейтор, одетый под жокея. Так выезжала обыкновенно царица с детьми. В дворцовом Конюшенном ведомстве было много всевозможных экипажей, особенно карет, в которых ездили и зимой. Экипажи эти ничем особенно не отличались, разве только добротностью, а иногда и старомодностью. Дворцовыми выездами пользовались кроме членов царской фамилии приближенные им лица, министры и высшие чиновники Дворцового ведомства. <…> Посольские выезды — пароконные, в дышле, на дверцах карет или ландо герб своего государства; козлы накрыты особой накидкой, расшитой золотым позументом. На козлах сидели кучер и лакей в ливреях с позументом и в треугольных шляпах, надетых наискосок» (Засосов, Пызин. С. 52).

206

Ср.: «На поворотах Невского, — к Михайловской, к Конюшенной, — сидели бочком на облучке лихачи. Они смотрели поверх простых прохожих, презирали их. Белые рукавицы были у них засунуты за пояс; сам пояс был кожаный с чеканными, похожими на фигурные пуговицы, пупырышками. Иногда пояс был широкий, матерчатый, нестерпимо синего цвета: должно быть, только что купленный. Там, где кафтан застегивался, справа, почти подмышкой, были видны совсем круглые, как шарики, серебристые пуговицы — пять или шесть подряд. Летом шляпа была синяя с загибами справа и слева, с твердым, замысловатым верхом и с пряжкой впереди. Особая, неповторимая кучерская шляпа питерского извозчика. Зимою меховая, круглая шапка была с синим верхом, лихая. Меньше трех рублей в конец нельзя было взять. Да и стояли они, ведь, у „Медведя“ (ресторан на Б. Конюшенной. — А. К.) и пред Михайловской („Европейской“. — А. К.) гостиницей, сажали гусарских седоков и дам в голубых ротондах (длинная накидка без рукавов. — А. К.) с огромным, белым мехом, — ездили в Новую Деревню, на Острова, на Стрелку (Елагина острова. — А. К.), по широким торцам Каменноостровского, туда, мимо скверов, мимо кругленьких башен нового буддийского храма, к Крестовскому, к Ольгину острову (около Петергофа. — А. К.), на дачи» (Горный. С. 78).

«Аристократической группой среди извозчиков были „лихачи“. Одеты они были с кучерским шиком, в упряжках — кровные рысаки. Летом они ездили на дутых (пневматических) резиновых шинах — „Ваш сиясь! На дутых прокачу!“; зимой — на санках с острыми полозьями. Лихачи перебирали пассажиров. Если им казалось, что седок недостаточно солиден, то они заламывали такую цену за конец, что пассажир отскакивал как ошпаренный. Многие из лихачей ездили только со своими седоками из золотой молодежи и отказывались везти незнакомых пассажиров» (Григорьев. С. 136).

«Были в столице лихачи — извозчики высшей категории. У лихача лошадь и экипаж были лучше, сам он был виднее и богаче. Лихач был похож не на извозчика, а скорее на собственный выезд. Лихачи выжидали выгодного случая прокатить офицера с дамой, отвезти домой пьяного купчика, быстро умчать какого-либо вора или авантюриста, драли они безбожно, но мчали действительно лихо. Нанимали их люди, сорившие деньгами, и те, которые хотели пустить пыль в глаза. Стоянок их было немного — на Невском, на углу Троицкой (ныне ул. Рубинштейна. — А. К.), около Городской думы, на Исаакиевской площади» (Засосов, Пызин. С. 50).

207

Ср.: «Особой категорией извозчиков были тройки для катания веселящихся компаний. Зимой они стояли у цирка Чинизелли. Кучер в русском кафтане, шапке с павлиньими перьями; сбруя с серебряным набором, с бубенцами. Сани с высокой спинкой, расписанные цветами и петушками в сказочном русском стиле. Внутри все обито коврами, полость тоже ковровая, лошади — удалые рысаки. В сани садилось 6–8 человек на скамейки, лицом друг к другу. Мы застали уже последние такие тройки. Но изредка можно было на главных улицах видеть тройку, мчавшую веселую компанию с песнями к цыганам в Новую Деревню или в загородный ресторан» (Засосов, Пызин. С. 50–51).

«Порой по Невскому лихо мчалась тройка с бубенцами — у кучера была круглая шапочка, надвинутая на лоб, с павлиньими перышками вокруг тульи, мелькала белая фуражка офицера и боа или меховая ротонда его дамы» (Добужинский. С. 12).

«Стояла тройка. Кони были дымчатой масти, за спинкой широких саней спускался богатый ковер. У ямщика на голове была четырехугольная шапка с бархатным верхом, отделанная мехом и украшенная павлиньими перьями. Ямщик был затянут широким красным поясом. В руках он держал три пары вожжей» (Ключева. С. 185).

208

Ср.: «Зимою многие из яличников превращаются в конькобежцев и перевозят через Неву на легких саночках по расчищенному катку: скользя на коньках, они подталкивают сзади саночки и живо перебегают с одного берега на другой, взимая пять копеек с пассажира, а за двоих — несколько дешевле. Такие катки устроены от Сената к 1-й линии Васильевского острова и к университету; от Зимнего дворца к университету и на Мытный перевоз; от Николаевского моста к Морскому училищу» (Светлов. С. 37–38).

209

Ср. описание ломового транспорта и извозчиков:

«Грузы перевозили на ломовых телегах. Телеги эти были двух видов: одни со слегка изогнутой внутрь платформой, „качки“, другие — с ящиком, как на современных грузовиках; причем задняя стенка не откидывалась. Телеги были на рессорах, тяжелые колеса были обиты железными шинами. Они окрашивались в серый, темно-синий, темно-зеленый, коричневый и темно-красный цвета. На боковых бортах ящиков неуклюжими буквами были написаны фамилия владельца и адрес. Для перевозки мяса использовались специальные телеги, обитые оцинкованным железом. Мясные туши накрывали брезентом.

Ломовики выглядели очень колоритно: здоровые, крепкие, часто вымазанные сажей до ушей, известкой или чем-либо другим, они резко выделялись среди довольно аккуратной петербургской толпы. Ломовые лошади были богатырскими, по большей части в хорошем теле, клячи попадались редко, как исключение. За лошадьми хорошо ухаживали. Можно было залюбоваться на какого-нибудь битюга с длинной расчесанной гривой и хвостом, с мохнатыми бабками (костяные шишки над ступней — А. К.. Нередко ломовики, расчесав гриву, втыкали в нее бумажные цветы, заплетали косички. Сбруя была с множеством медных украшений; длинные шнуры из плетенных ремней спускались до земли и заканчивались ременными кистями. Дуги были ярких цветов; на них писался адрес и фамилия владельца. Попадались и вятские дуги, ярко расписанные цветами. Иногда на дуге были медные бубенчики.

Ломовые чаще всего ездили обозами. С грузом ехали шагом, медленно шагавшие кони тяжело ступали, выгибая мощные шеи; возницы шли сбоку телеги с вожжами в руках. Порожние обозы ехали рысью или даже неслись вскачь — особенно вечером, возвращаясь домой; при этом они поднимали адский грохот. Извозчики сидели на боку телег, окриками предупреждая прохожих. Если ехали вскачь, то часто, особенно подвыпивши, ломовики правили стоя и иногда при этом распевали во все горло песни.

По главным улицам, вроде Невского, Морской и других, ломовикам был проезд воспрещен. Большие громоздкие грузы, вроде паровых котлов, перевозили на особых телегах, сбитых из крепких брусьев; колеса у этих телег были низенькие, широкие, металлические. В них впрягали шесть, восемь лошадей и больше, смотря по тяжести груза.

Большинство ломовиков работали от хозяина, на жалованье; иногда они составляли артели, которые получали подряд и заработок делили между собою. Жили ломовики артельно, большей частью на окраинах города; дворы домов, где они обитали, были завалены санями, телегами, требующими ремонта, старыми колесами и другим хламом. Некоторые виды грузовых перевозок производились особыми конторами, например Конторой по перевозке мебели. Конторы присылали специалистов-упаковщиков и свою упаковку; мебель, вещи, утварь — все тщательно упаковывалось, перевозилось и вновь расставлялось на новом месте без трещинки и царапинки: за все повреждения Контора отвечала не только деньгами, но и репутацией. Можно было также заказать перевозку в любой другой город. Особые специалисты занимались транспортировкой роялей и пианино. Точно так же специальная артель перевозила большие зеркальные стекла для магазинов; каждое такое стекло стоило несколько сот рублей золотом» (Григорьев. С. 140–141).

«Грузовой транспорт в пределах города был почти исключительно конным, гужевым. Это были ломовые извозчики — ломовики, обычно сильные, здоровые люди, малоразвитые, в большинстве неграмотные. Они же были и грузчиками. Желая отметить грубость, невежество, в народе говорили: „Ведешь себя, ругаешься, как ломовой извозчик“. Ломовые обозы содержались хозяевами, имевшими по нескольку десятков подвод. Некоторые заводы, фабрики и другие предприятия, а также городское хозяйство имели свои ломовые обозы. Как общее правило, упряжка была русская — в дуге, хомут и шлея с медным набором. Телега на рессорах — качка, тяжелая, большого размера, на железном ходу, задние колеса большие, расстановка колес широкая, как раз по ширине трамвайных путей. Часто ломовики выезжали на трамвайный путь, колеса катились по рельсам — легко лошадям и извозчика не трясло. Такая езда запрещалась, но ломовики нарушали запрет. Чтобы удобно было грузить „с плеча“, площадка была установлена высоко. Иногда площадка была с ящиком, в зависимости от того, что надо было перевозить. Лошади были крупные, тяжеловесы-битюги першероны, на подводу накладывалось до 100 пудов и более. Проезд ломовиков по улицам с торцевой мостовой был запрещен или разрешался только в определенные часы, и грузовые обозы двигались преимущественно по улицам с булыжной мостовой» (Засосов. Пызин. С. 53–54).

210

Весь Петроград. Адресная и справочная книга. Пг., 1915–1917.

211

В 1837 г. были установлены правила дорожного движения, по которым предписывалось: «1) Чтобы обозы держались всегда правой руки. 2) Воспретить употребление колокольчиков всеми теми, которые едут на собственных лошадях, предоставив оные одной почтовой гоньбе и чиновникам земской полиции» (Смесь // Северная пчела. 1837. 7 января).

212

Ср.: «Движение было очень оживленным, особенно на главных улицах. Ездили быстро, вереницы экипажей мчались, обгоняя один другого. Мелькали огни экипажных фонарей, клубами вырывался пар из ноздрей разгоряченных лошадей, раздавались окрики кучеров: „Эй! Па-ади! Берегись! Держи правей!“ Правил уличного движения не было, его никто не регулировал. Полагалось держаться правой стороны, и все обгоняли друг друга как хотели, точно так же и поворачивали на перекрестках. Прохожие переходили улицу где попало, лавируя между экипажами, и каждый день случались несчастья. В обычае было обгонять, хотя это и считалось не совсем вежливым. Но часто входили в азарт не только кучера, но и седоки, и два экипажа мчались дышло в дышло, провожаемые взглядами любопытных прохожих. Иногда на этой почве происходили недоразумения: обгонит подчиненный начальника, офицер — командира, знакомый купец — полицмейстера, вот и выходит что-то вроде нарушения субординации, влекущее замечание или выговор» (Григорьев. С. 142).

213

Дача — «это слово получило в Петербурге настоящее свое значение от того, что сперва раздавались вокруг Петербурга даром лесистые места для постройки на них загородных домов» (Воскресный летний день в Петербурге // Северная пчела. 1841. 13 августа).

«Слово дача, в значении летнего загородного жилища, есть, можно сказать, почти исключительный термин Петербурга. Москва усвоила его от северной столицы, и то в недавнее время» (В. М-ч [Межевич В. С.] Петербургские и московские дачи // Северная пчела. 1842. 17–18 августа).

По свидетельству Вигеля, горожане стали выезжать на дачи в 1800 г. Воспоминая свой приезд в Петербург в 1802 г., он писал: «Большой живости не было заметно. Город только через десять лет начал так быстро наполняться жителями, тогда еще населением он не был столь богат; обычай же проводить лето на дачах в два года (т. е. с 1800 г. — А. К.) между всеми классами уже распространился: с них еще не успели переехать, и Петербург казался пуст» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1892. Ч. 2. С. 3).

В очерке «Дачи» Ф. В. Булгарин писал: «Не ищите летом купца в лавке, аптекаря в аптеке, немецкого мастерового в мастерской, бумажного дельца в его кабинете! Все они на даче! <…> Этот вкус к дачам произвел новый город: летний Петербург (т. е. Петербургская и Выборгская стороны, острова Крестовский и Каменный). <…> Дамы разговаривают потому, что на дачах легко знакомятся и по соседству часто сходятся. Зимой можно и не продолжать летнего знакомства, ибо два города, летний и зимний, имеют особые нравы и обычаи» (Северная пчела. 1837. 9 августа).

В 1843 году газета привела топографию дачных мест, которые предпочитали различные слои горожан:

«В Парголове живут, по большей части, немецкие купцы, содержатели купеческих контор, а между ними ремесленники и магазинщики. <…> В так называемой Чухонской деревне, на Крестовском острову, живут, большею частью, артисты французской труппы, чтоб быть поближе к Каменному острову, т. е. к театру (Каменноостровскому театру. — А. К.). <…> На Черной речке, позади Строгановского сада, живут семейства русские и немецкие. <…> Емельянова наполнена небогатыми немецкими купцами и ремесленниками, а также и чиновниками без больших претензий. <…> Характер Екатерингофа — русский. <…> Тентелева деревня — чиновничье гнездо и приют небогатых немцев. <…> Немецкая колония на Петергофской дороге имеет характер Парголово, только в миниатюре. <…> Дачи в Павловском и Царском Селе, т. е. квартиры, нанимаемые на лето в селении и в городе, принадлежат к особому разряду. Тут живут семейства, любящие городской шум, городскую жизнь и городской туалет, ищущие многолюдных гульбищ, виста, преферанса, словом рассеяния» (Смесь // Северная пчела. 1843. 12 июня).

Дача стала не только местом отдыха для многодетных семейств, проживающих в квартирах доходных домов, здесь можно было на время освободиться от тягот жестко регламентированной службы и не столь строго соблюдать обязательные этикетные формы общения.

В 1830-х гг. открывается летнее омнибусное (дилижансное) сообщение из города на Острова (Елагин, Крестовский и Каменный), в Новую и Старую деревни, Царское Село, Павловск, Петергоф, Полюстрово, Кушелевку (см. главу «Омнибусы» в разделе «Транспорт Петербурга в начале XX века»). Легкое Невское пароходство в 1840-х годах открыло регулярные линии в Новую Деревню, на Острова, тогда же появились постоянные омнибусные маршруты в Заречные дачные места и в Екатерингоф. С проведением железных дорог оживились и окрестности Петербурга: вначале Павловск (1838), затем район вдоль Николаевской железной дороги (1851), позже протянули дорогу до Петергофа (1857), Красного Села (1859), Ораниенбаума (1864), в 1870-х гг. — вдоль Финского залива. С середины XIX века стали издавать справочные книги для «посещающих дачи», где помещали обозрения мест летнего отдыха (с указанием размера дач и цен на них) и расписание всех видов транспорта, которое учитывало потребность служивых и работающих горожан (см., например: «Справочная книга для лиц, посещающих петербургские дачи и загородные увеселительные места…». СПб, 1858; Федотов Н. П. Путеводитель по дачным местностям, водолечебным заведениям и морским купаньям в окрестностях С.-Петербурга и по железным дорогам: Финляндской и Балтийской, с указанием цен и размеров дач. СПб., 1889; Симанский В. К. Куда ехать на дачу? Петербургские дачные местности в отношении их здоровости. СПб., 1892. Вып. 2 и др.).

В конце XIX века большинство горожан предпочитало проводить лето на дешевых дачах в Новой и Старой деревнях, сохраняя за собой городские квартиры под присмотром домовладельцев для их ремонта, «а с некоторых пор здесь (на Черной речке. — А. К.), — как сообщал в 1892 г. путеводитель, — стали селиться даже и на зиму, что без сомнения следует приписать, в общем, до невозможности высоким ценам на квартиры в самом Петербурге» (Зарубин. С. 214–215).

Летний город вспоминает Добужинский: «Петербург в летнее время пустел, „господа“ разъезжались на дачи и по „заграницам“, и хозяевами города делались кухарки, дворники и горничные. На лавочках у ворот лущили семечки, слышалась гармоника, веселые маляры, которыми был полон летний Петербург, горланили свои песни. Это был „Питер“» (Добужинский. С. 11).

О дачах см. также: Деотто Патриция. Петербургский дачный быт XIX века как факт массовой культуры // Europa Orientalis. 1997. № 1. P. 357–371; Lovell Stephen. Summerfolk. A History of the Dacha, 1710–2000. Ithaca and London: Cornell University Press, 2003.

214

«Первой остановкой по Балтийской железной дороге было Лигово. В то время ближе к Петербургу никаких других остановок дачного поезда не было. <…> Лигово был довольно большой поселок, летом туда приезжало много дачников. <…> Мелкие чиновники и служащие, кустари, рабочие — вот кто составлял главную массу населения этого поселка зимой и летом. Недалекое расстояние от Петербурга, оживленное движение поездов, дешевизна квартир и дач привлекали сюда обывателя; поселок быстро рос. Были дачники из малоимущих людей, для которых платить за квартиру и за дачу было тяжело. Поэтому они бросали городскую квартиру, уезжали весной со всем скарбом на дачу, а осенью, возвращаясь, нанимали новую квартиру. Это было довольно распространенным явлением. <…>

Лигово привлекало хорошим Полежаевским парком. Речка Лиговка была запружена, образовывала среди парка большой пруд, близ берега был островок, а на нем туфовый грот. Помимо приятных прогулок, катания на лодках, купания, рыбной ловли, по воскресеньям в парк привлекала хорошая музыка. Выступления симфонического оркестра графа Шереметева происходили на особом плоту. Он отчаливал с музыкантами от берега, становился посреди пруда, и начинался концерт. Вокруг плота катались на лодках, много народу слушало музыку, сидя на скамеечках вокруг пруда или гуляя по прибрежным аллеям. На эти концерты приезжала публика из Красного Села. Там стояли лагеря гвардейских полков. Офицеры были верхом, их дамы — в колясках и ландо. <…>

Для развлечения дачников местное Добровольное пожарное общество устраивало по субботам танцы и любительские спектакли. Все доходы шли на усиление пожарной команды, благоустройство дорог, освещение улиц.

Лигово полностью было обеспечено продовольствием и мелкими потребительскими товарами. Стоило отстроиться нескольким домам, тут же появлялись лавочка, ларек, булочная. С утра по всем улицам поселка ходили торговцы, которые на разные голоса предлагали зелень, мясо, рыбу, молочные продукты, сласти, мороженое, ягоды, фрукты и даже мелкую галантерею. Летом в дачных местах появлялось много китайцев с косичками. Они продавали чесучу, ленты, бумажные веера. Ходили точильщики, паяльщики, лудильщики, прочие „холодные“ ремесленники. <…>

Следующим поселком по Ораниенбаумской линии и Петергофскому шоссе была Стрельна, большое, оживленное дачное место. Там красовались дачи именитых людей, которые располагались по шоссе <…> Главная масса дачников, равно как и местных жителей, обосновалась по другую сторону железной дороги, в направлении Ропши. Там были дешевые дачи, которые стояли вдоль речки Стрелки. Это был веселый дачный поселок, и молодежь с удовольствием туда ездила. У нее было много развлечений: катание на лодках по речушке, курзал, где проходили любительские спектакли и танцы, циклодром, по которому носились велосипедисты, катание на яхтах, благо яхт-клуб помещался в устье реки Стрелки, прогулки по Константиновскому и Михайловскому паркам и походы в Ропшу. Но главным развлечением было гулянье по платформе станции со стороны отбытия в Петербург. <…>

В направлении Нового Петергофа по шоссе еще было много хороших дач, а ближе к Петергофу — уютная деревенька с видом на море под названием Поэзия. Избушки этой деревеньки были среди дачников нарасхват. <…>

Новый Петергоф дачной местностью назвать было нельзя. В этом „русском Версале“ были собственные роскошные дачи, виллы великосветских людей, придворных. Наемных дач почти не было. Чувствовалось, что здесь — резиденция царя: везде охрана, конвой <…> На окраине Старого Петергофа был целый дачный поселок — Отрадное. Здесь жили скромные люди. В поселке был круг, где по вечерам молодежь танцевала под граммофон.

Большинство же дачников жили между Старым Петергофом и Ораниенбаумом, в поселках Лейхтенбергском, Мордвиново, Мартышкино и Ольгино».

В Мартышкино «дачные участки были невелики, дачи лепились друг к другу и были доступны небогатым людям. <…> Все купальни были платные. <…> Большинство лодок и парусных яхт принадлежали дачникам, которые из года в год снимали дачи у крестьян или имели свои скромные домики. <…> В Мартышкине жило на дачах много немцев: ремесленников, служащих — очень предприимчивых людей. Они арендовали у крестьян небольшой участок земли на задах Нагорной улицы, расчистили его, построили большой деревянный павильон и открыли в нем Гимнастическое общество. Кроме немцев туда могли за невысокую плату ходить кто хочет из юношей и детей. Дачники с удовольствием записывали детей в это общество. Три раза в неделю там по два часа обучали вольным движениям, упражнениям на снарядах. <…> С водой в Мартышкине было плохо, колодцев при даче мало, вот и развозили воду в бочках. Водовоз ежедневно привозил условленное количество воды. <…> При фешенебельных дачах были теннисные корты, увлечение среди молодежи этой элегантной игрой распространялось повсеместно, но требовало тогда соответствующего костюма, и ракетки стоили дорого. <…> Предпочитали крокет, в котором дамы чувствовали себя на равных с мужчинами, а то и посильнее. <…> А в дождливую погоду играли в домино, в „бой цветов“, „игру камней“. <…>

Петербуржцев — и приезжавших на день, и дачников, селившихся вокруг Ораниенбаума, где были хорошие дачи, — привлекал прекрасный парк, густой, с большими прудами, переходящий в лес. <…> Дальше Ораниенбаума тоже были дачные места, но к ним трудно было добираться, а потому там жили единицы. <…>

От узловой Лиговской станции отходила другая ветка той же Балтийской железной дороги, вдоль которой были тоже дачные места, но неприглядные. <…> В самом Красном Селе жили семьи офицеров, был хороший театр; летом очень людно, гуляла нарядная публика, щеголяли офицеры, был прекрасный ресторан. <…>

А следующая остановка — Дудергоф — настоящая дачная местность. Там царство дачников. Их привлекала сюда близость Петербурга, дешевизна дач, хорошее озеро, живописный лес с Вороньей горой, покрытой вековыми соснами. Станция была веселенькая, дачная, деревянная с резьбой, выкрашенная желтой краской. Вокруг станции вращалась вся дачная жизнь. К вечеру здесь собиралась молодежь — барышни с кружевными зонтами, кавалеры. Вечером, после занятий, с этого берега озера приезжали, приходили, прибегали юнкера во всем своем блеске. Стучали каблучки, звякали шпоры. Мамаши высматривали дочкам женихов, достойных приглашали в дом пить чай, угощая ватрушками и вареньем. В день именин дочек запускали фейерверк, в саду развешивали разноцветные бумажные фонарики, жгли бенгальские огни. Ходили на танцы в курзал, катались на лодках, сидели на Вороньей горе, играли на гитаре, пели романсы, считали падающие звезды.

За Дудергофом следуют Тайцы, Пудость, Мариенбург. Летом они тоже заселялись дачниками. В Тайцах, где были знаменитые ключи, была туберкулезная лечебница. <…>

Гатчина, чистенький городок с двумя парками. <…> Этот городок избрали для проживания отставные военные. Это придавало известный характер быту городу. <…> Летом приезжали дачники, это оживляло тихий городок. Дачники гуляли по паркам, окружающим лесам, катались на лодках по озерам. <…> Далее за Гатчиной по Балтийской дороге было Елизаветино. Не считая окружающих деревень (Дылицы, Вероланцы), к станции прилегали два дачных поселка: Николаевка и Алексеевка. <…> Дачки там возводили из-за дешевизны земли люди небогатые, сдавались дачки тоже не по дорогой цене» (Засосов, Пызин. С. 227–230, 232–239).

215

По Варшавской железной дороге «первая станция — Александровка. Место незатейливое, много „зимогоров“; рабочих и мелких служащих Петербурга устраивала близость города. Сюда выезжала беднота. Интерес представлял Баболовский парк, расположенный в версте от селения.

Следующая остановка — Гатчина <…> Поезд стоял здесь 10 минут ради буфета: каждый считал свои долгом обязательно выскочить и съесть знаменитый гатчинский пирожок.

Затем поезд останавливался в Суйде, где все деревни заселялись скромными дачниками. <…>

Сиверская была дачным местом, которое могло удовлетворить требованиям и скромных тружеников, и богатых съемщиков, и художников, поэтов, аристократов — словом на все вкусы» (Засосов, Пызин. С. 218).

216

«По Неве главной дачной местностью были Островки (деревня на правом берегу Невы. — А. К.) и Мойка. Вообще дачников по Неве жило немного, сообщение было пароходами, которые ходили довольно редко, но места были отличные. <…> Выше Мойки берега Невы были заселены еще меньше, дачи встречались редко» (Засосов, Пызин. С. 246).

217

Острова — с 1830-х гг. так стали называть три острова: Каменный, Крестовский и Елагин. По традиции, сложившейся в первой половине XIX века, на Каменном и Елагином островах отдыхала знать и придворные, на Крестовском острове проводили лето петербургские немцы-ремесленники, торговцы, купечество.

218

В 1890-х гг., как пишет С. Ф. Светлов: «Летом большинство чиновников, имеющих мало-мальски сносный бюджет, переезжают на дачи в окрестностях Петербурга (по Балтийской дороге — Лигово, Стрельна, Петергоф, Ораниенбаум; по Николаевской дороге — Тосно, Ушаки, Любань; по Варшавской дороге — вплоть до Луги; по Финляндской дороге — Удельная, Озерки, Шувалово, два Парголова, Левашово, Белоостров; по Царскосельской дороге — Царское и Павловск) и ближайших к городу местностей (Старая и Новая деревни, Черная речка, Коломяги, Полюстрово, Мурзинка, Малиновка на Охте); живут на дачах и по Неве (Колония, Ивановское, Пески и пр.). <…>

На даче живут месяца три с небольшим, от начала мая до половины августа или до начала сентября. Стоимость дач, понятно, различна (некоторые нанимают простые избы и платят за лето рублей сорок); но иметь порядочную дачу можно не дешевле, как за сто пятьдесят-двести рублей за лето. Большинство дач устроено плохо и случается, что на дачах вместо здоровья приобретают только болезни. Ближайшие к Петербургу дачные местности: Старая и Новая деревни, Черная речка, Лесной, Полюстрово. Здесь многие живут и зимой, особенно в Старой и Новой деревнях» (Светлов. С. 21–22).

219

«Это была отдельная железная дорога. Деревянный маленький вокзальчик с хорошим буфетом и садиком находился в Новой Деревне, между „Виллой Родэ“ и рестораном „Славянка“. <…> Эта дорога имела две линии: одна — на Скачки и дачное селение Коломяги, другая — вдоль Финского залива до Сестрорецкого Курорта и Дюн. Колея этой ветки была обычная, имперская, вагончики и маленький паровичок, зашитый в железную коробку, выкрашены в ярко-желтый цвет. Против вокзала, на Невке, была пристань, к которой подходили пассажирские пароходы и баржи с грузом. <…> Коломяги было уютное дачное место; дачи недорогие, дачники общались между собою, ставили любительские спектакли, танцевали. <…> По другой линии этой же дороги на Сестрорецк первой станцией была Лахта. Здесь было два теннисных клуба. <…> Это привлекало и публику Петербурга, потому что тогда устраивались танцевальные вечера — развлечение и для дачников близлежащих мест. <…> Следом за Лахтой — дачный поселок Ольгино. Здесь всегда было много дачников, которых устраивала близость к городу и, конечно, возможность купаться в Финском заливе, да и дешевые цены. <…> В описываемое время купались с лодок, а на пляже располагались в одном месте женщины, в другом — мужчины. Такой порядок соблюдался строго. <…>

Далее вдоль ветки был поселок Разлив — одно из любимых дачных мест петербуржцев. Сам Разлив с обширной акваторией, образовавшейся в результате запруды реки Сестры, служил местом купания, рыбной ловли, охоты, парусного спорта. На берегу стоял большой деревянный театр, где любители ставили спектакли, после которых обязательно устраивались танцы. За Разливом находился городок Сестрорецк <…> Дачников приезжало много» (Засосов, Пызин. С. 248–251).

220

При открытии увеселительного сада «Озерки» (в 1877 г.) между станциями Удельная и Шувалово построили железнодорожную платформу (станцию Озерки). Для горожан была проведена специальная ветка Приморской железной дороги, которая шла от вокзала на набережной Большой Невки (Приморского проспекта) до Озерков.

221

«Приморская дорога была недавно построена. Поезда из маленьких дачных вагончиков везли смешные маленькие паровозики-„кукушки“. Это были небольшие вагончики, на крыше которых торчала низкая дымовая труба с широкими раструбами, свисток и какой-то горизонтально лежащий цилиндр. Вагончик имел дверцы и прямоугольные окошечки с закругленными краями. Окошечки были похожи на корабельные иллюминаторы, они поворачивались на оси, вместо того, чтобы открываться. В нижней части помещались колеса с движущимся механизмом. Сбоку внутри вагончика помещался котел и топливо, а труба проходила через крышу. Верх пассажирских паровозиков был ярко-желтый, низ — темно-зеленый, колеса — красные. Товарные паровозики имели темно-красный верх и черный низ. На одном из товарных паровозиков была серебряная доска с надписью о том, что этот паровозик работал на постройке Сибирского пути на Байкале, упал в озеро и был из него извлечен. Паровозики были построены шведским заводом „Мотала“» (Григорьев. С. 157).

222

«Ириновская ветка имела на Охте свой вокзал, ныне не существующий. По Ириновской линии дачи были дешевле, и там жила небогатая публика, равно как и по берегам Невы, где отдыху мешали многочисленные кирпичные заводы» (Григорьев. С. 158).

223

«Недороги были дачи и по Московской (тогда Николаевской) дороге. По Витебской линии, в Пушкине, в Павловске, в Славянке, отдыхали важные господа, связанные с придворной службой, крупные чиновники, сановная знать. Такие же аристократические дачи были на южном берегу залива, от Стрельны до Ораниенбаума. Район Мариенбурга, Гатчины, Красного Села, Дудергофа, Ропши был районом военных округов. Здесь стояли в лагерях гвардейские войска, происходили летние маневры, и поэтому все прилегающие селения были заполнены офицерскими семьями. В Сиверской, Карташевке и Прибыткове жил народ средней руки» (Григорьев. С. 158).

224

«Граница с Финляндией была за Белоостровом по реке Сестре. За Белоостровом шли дачные места по берегу Финского залива: Оллила (Солнечное), Куоккала (Репино), Териоки (Зеленогорск), Тюрисяви. Здесь стояли виллы с огромными участками. В последнее десятилетие прошлого века эти места сделались модными. <…> Владельцы дач на береговых участках имели моторные и парусные яхты, а в Териоках был яхт-клуб. Здешние дачники иногда ездили на концерты в Сестрорецк. Переезд границы не замечался, проверки паспортов и таможенного досмотра не было. Если становилось известно, что в Финляндию везут в большом количестве водку, осматривали более тщательно, но, как правило, ничего не находили.

Вся Финляндская железная дорога обслуживалась финнами в голубых кепи и в форменных фуражках. В Белоострове еще были русские жандармы, а в Териоках на станциях стоял финский полицейский в черной каске, мундире со светлыми пуговицами и тесаком с белой металлической отделкой. Деньги ходили общероссийские и финские марки из расчета 37 копеек. <…>

Отдых на финских дачах был хорош: кругом леса, озера, море, много черники, брусники, грибов, но страшная скука, малолюдно. Только в Териоках был летний театр, но и он как-то не процветал» (Засосов, Пызин. С. 247–248).

«В 1890-х годах вошло в моду жить в Финляндии, по большей части в пределах нынешнего Курортного района. Эти места облюбовала интеллигенция: врачи, адвокаты, писатели, художники. Многие строили там собственные дачи. Туда привлекала красивая, здоровая местность, близость моря, отсутствие скученности. Между прочим, целый ряд заграничных товаров: табак, сигары, кожа, эмалированная посуда, ткани — там стоил дешевле, чем в Петербурге. Это объясняется тем, что Финляндия хотя и принадлежала России, но сохраняла некоторую самостоятельность, в том числе и свои таможенные законы. Ввоз целого ряда заграничных товаров в Финляндию облагался более низкой пошлиной, чем в Российской империи.

Как бы в отместку за то, что русские раскупали товары в Финляндии, финны в воскресный день целыми поездами приезжали в Белоостров истреблять русскую водку — в Финляндии ввоз ее был воспрещен. Русские тоже не прочь были выпить в праздник. Поэтому в кабаках часто вспыхивали ссоры, драки и даже поножовщина — у каждого финна был с собой национальный финский нож — пукка (финка)» (Григорьев. С. 158).

225

«С Финляндского вокзала шла лишь одна линия — на Выборг. Здесь было много дачных населенных мест: Ланская, Удельная, Озерки. Да, Ланская была дачной местностью, как и Лесное. <…> В Лесное можно было приехать на паровичке. Удельная, Озерки, Шувалово были веселые дачные места, с театрами, танцами, катанием на лодках по озерам. Лесное было тихим дачным местом, хотя театр там тоже имелся. На Шуваловском озере был яхт-клуб. За лето здесь устраивалось несколько парусных гонок. Дачники гуляли в Удельнинском парке и ближайших лесах — Сосновке, Пискаревском лесу.

При входе в Шуваловский парк была горушка под названием Парнас. Дворец Шувалова был запущен, никто там не жил, парк походил на лес.

Следующей станцией было Парголово, с поселком на горе и маленьким озером. Дачи были недорогие. Остальные дачные места до финляндской границы ничем не выделялись. Разве только что при станции Левашово был хороший парк с озером, который теперь носит искаженное название „Осиновая роща“, хотя осин там нет. На самом деле парк назывался „Осиная роща“, потому что было много ос. До Токсова железной дороги не было. Местные жители и немногочисленные дачники добирались в этот чудесный уголок на подводах по дороге через Лесное на Гражданку, либо по дороге через „Осиную рощу“ на Юкки» (Засосов, Пызин. С. 247).

«По северному берегу Финского залива дачи шли от Лахты до Курорта, где рядом, по Сестре-реке, проходила граница с Финляндией. <…> В чухонских деревушках — Каупилово, Горской, в Александровке и Разливе дачи были дешевы, и там селилась публика победнее. В Сестрорецке, в Ермоловке и в только что отстроенном тогда Курорте дачи были дорогие и шикарные. В Курорте построили бульвар и Курзал, где давали симфонические концерты. <…> Были дачи в Сестрорецке, на Ермоловской, но Тарховка и Горская были просто чухонскими деревнями. Вдоль берега залива тянулся бесконечный камыш, привлекавший охотников на уток. Когда начинался грибной сезон, в лесах появлялись грибники, по большей части — оборванцы, которые не прочь были что-либо стащить или ограбить. Дачники рассказывали про них страшные истории и осенью боялись заходить далеко в лес. Море выбрасывало утопленников. <…>

Когда-то, в середине XIX века, Парголово, Шувалово, Озерки были аристократическими дачными местами. Постепенно они плотно застроились маленькими домиками, заселились зимогорами и превратились, собственно, в отдаленный район города. В начале XX века дачники здесь стали исчезать, переходя дальше, в Дибуны, Графскую, Белоостров» (Григорьев. С. 155, 157–158).

226

«Еще с апреля зажиточные петербуржцы принимались за поиски дачи. Пансионатов было мало, да и жизнь в них стоила недешево. Поэтому те, кто желал провести лето за городом, должны были снимать дачи. <…> Правда, самые старые петербургские дачные места — Острова, Старую и Новую Деревню, Полюстрово — город уже поглотил» (Григорьев. С. 155).

227

«Наем дач <…> приурочивается к Масленице, когда погода помягче и время праздничное. <…> Обычно на окошках дач наклеены бумажки о сдаче внаем, „билетики“» (Засосов, Пызин. С. 219).

228

«Средняя дача из трех комнат стоила 50–60 рублей за лето. За сто можно было снять прекрасную двухэтажную дачу на берегу реки» (Засосов, Пызин. С. 221).

229

Ср.: «Весной и осенью начиналось великое переселение народов — переезд петербургских жителей на дачу и возвращение домой. По улицам тянулись ломовые подводы, нагруженные домашним скарбом: кроватями, мебелью, матрацами, узлами, кухонными принадлежностями, игрушками, цветочными горшками. На макушке сидела прислуга и держала в руках кошку в кошелке или клетку с попугаем. Дачи сдавались обычно без обстановки, и что только не тащили с собою горожане, желая перевезти как можно больше предметов привычной для них обстановки, по большей части неудобной, неустроенной, негигиеничной. Отправлялся в путешествие любимый фикус, рояль для барышень, бак для грязного белья, загаженный клопами бабушкин диван, пыльные занавески и еще черт знает что. Часто для одной семьи нужно было две или три подводы. Выезжали рано утром и тащились целый день, достигая места назначения только к вечеру» (Григорьев. С. 155).

230

Выходила специальная литература с рекомендациями, как обустроить дачную жизнь. См., например: Хозяйка дома (Домоустройство) / Сост. Юрьев и Владимирский. СПб., [1895].

231

Серсо — игра, состоящая в перебрасывании друг другу легкого тонкого обруча, который надо было поймать на палку.

232

Волан — игра в бадминтон.

233

Горелки — выбранный вожак становится спиной к игрокам, которые выстраиваются парами и, взявшись за руки, поют: «Гори, гори, ясно, чтобы не погасло…». После этого вожак оглядывается и начинает догонять («гореть») убегающие разомкнувшиеся пары, не давая им вновь соединиться. Поймав кого-нибудь из игроков, вожак меняется.

234

Палочка-выручалочка — ведущий ударяет палкой по какому-то предмету (дереву, скамейке), оставляет ее на месте и идет искать спрятавшихся. Найдя одного из игроков, он бежит к оставленной палке и стучит — нашел. Обнаруженный игрок может опередить ведущего и первым, подбежав к палке, кричит: «Палочка-выручалочка, выручи меня!». Игроки меняются ролями.

235

Пятнашки — ведущий должен догнать одного из убегающих игроков и прикоснуться к нему рукой (запятнать).

236

Уголки — по углам площадки каждый из игроков занимает свой круг (угол), в центре площадки находится ведущий без угла. По его команде все игроки, перебегая площадку, меняются углами. Ведущий также стремится занять один из углов, а оставшиеся без угла становятся в центре.

237

Казаки-разбойники — играющие делятся на две группы: «казаки» и «разбойники». «Разбойники» убегают и прячутся (оставляя по дороге какие-то следы или запутывая их), «казаки» их разыскивают.

238

«Излюбленной игрой подростковой молодежи были рюхи. Этим занимались в основном гимназисты и ученики средней школы» (Засосов, Пызин. С. 224). При игре в городки из рюх (чурок) составлялись разные фигуры, которые разбивались брошенной палкой.

239

Лапта — палка-бита, давшая название игре. Соревнуются две команды: одна — в городе, другая — в поле. Один из игроков в городе подает мяч, другой — бьет его битой. В поле мяч ловят слету и тогда город продан. Если мяч не пойман, то ударивший бежит взад и вперед, до черты поля, и в него стараются попасть (запятнать) мячом, если попадут, то город взят и горожане идут в поле.

240

Крокет — участники игры ударами деревянного молотка проводят свои шары через ряд небольших проволочных ворот, расставленных в определенном порядке.

241

«Более старшие составляли, что входило в моду, футбольную команду» (Засосов, Пызин. С. 224). Первые футбольные команды появились в России в конце 1890-х гг., тогда же стали устраивать междугородные соревнования. В 1912 г. был основан Всероссийский футбольный союз.

242

«Велосипеды стоили дорого, 100–200 рублей» (Засосов, Пызин. С. 223).

243

В 1899 г. Э. Берлинер открыл в Петербурге студию граммофонной записи.

244

Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871–1913) — популярная исполнительница романсов, создательница новейшего салонно-романного жанра. Вяльцева сочетала традиции эстрадной цыганщины с чувственностью современной оперетты и фривольностью ресторанной шансонетки.

245

Раисова Раиса Михайловна (ум. в 1921 г.) — известная исполнительница романсов.

246

Дулькевич Нина Викторовна (1891–1934) — уже в 18 лет была знаменитой и прославленной певицей; обладала звонким и сильным сопрано с цыганским надрывом; грампластинки с ее записями выходили большими тиражами.

247

Панина (урожд. Васильева) Варвара Васильевна (1872–1911) — цыганская певица, контральто; ее репертуар состоял из цыганских и русских бытовых романсов, которые она исполняла в традиционной цыганской манере.

248

Кэк-уок — танец, заимствованный у американских негров, напоминающий европейский канкан, — высокие взмахи ног, быстрые шаги, прыжки и повороты.

249

Кикапу — танец американских индейцев.

250

Танго вошло в моду в Париже в 1910 г. и быстро распространилось по странам Европы.

251

Ой-ра — ирландский танец с тройным акцентированным шагом.

252

Ср.: «У старшей молодежи были свои развлечения. По субботам в пользу добровольной пожарной команды устраивались любительские спектакли и танцы, сбор от которых шел на приобретение пожарного инвентаря и постройку депо. Снимали у крестьянина большую ригу с овином. В риге был зрительный зал, а в овине — сцена. Четыре керосиновые лампы с рефлекторами заменяли освещение рампы. Декорация была самодельной: на картоне местные художники изображали зеленый сад (иной краски не было), и это была единственная бессменная декорация для всех пьес. Зрительный зал и портал украшали еловыми гирляндами. На ригелях висели две керосиновые лампы, освещая зрительный зал. В риге был настлан пол из досок, чтобы удобнее было танцевать после спектакля, его натирали стеариновыми свечками. Танцевали до утра под звуки пианино, которое брали напрокат за 15 рублей на все лето. Ставили короткие водевили, играли плохо: доморощенные артисты стеснялись, заикались, забывали роли. Спектакли удавались лучше, когда одно лето режиссировал и играл проживавший в нашей деревне артист Народного дома.

После водевиля было концертное отделение. В моде тогда была мелодекламация: „Заводь спит“, „Яблоки“, „Фея“ и др. <…> На приз танцевали мазурку, краковяк с фигурами и входившее в моду танго. В награду победителям давали альбом для открыток или просто букет цветов» (Засосов, Пызин. С. 224–225).

253

Общедоступный увеселительный сад «Озерки» (1877–1917) располагался в дачном месте между Верхним и Средним озерами. При саде находились музыкальный вокзал, где давались концерты, ресторан и театр.

Озерковский театр считался одним из самых лучших и популярных пригородных театров, его арендовали лучшие антрепренеры, здесь часто играли артисты императорской сцены и другие приглашенные знаменитости. В театре давались драматические спектакли, ставилась оперетта, гастролировал парижский театр-кабаре, выступали французские и итальянские оперные певцы, пели цыгане.

254

В 1838 г. в Павловске, после открытия железной дороги Петербург-Павловск, по проекту архитектора А. И. Штакеншнейдера было построено здание воксала. Воксал — первоначально увеселительный сад, открытый в Лондоне в середине XVIII в. французом Во (Vaux), за которым закрепилось название Vaux-Hall (позже вокзалом стали называть станцию железной дороги). С открытием воксала, по приглашению железной дороги, ежегодно (с мая по середину сентября) в Павловске бесплатно играли оркестры; при воксале находился ресторан, где обедали под музыку.

255

Ср.: «Иной характер носил Павловск: там летом жизнь била ключом. Кроме постоянных жителей сюда на лето съезжалось много дачников и в собственные виллы, и в скромные наемные дачки по разным Солдатским и Матросским улицам, в деревни Глазово и Тярлево. Кроме дачников и постоянных жителей по вечерам приезжало много петербуржцев „на музыку“. Главной притягательной силой Павловска был вокзал с концертным залом и великолепный парк, разбитый в долине речки Славянки. К вечеру поезда ходили часто. Поезд подъезжал к платформе, в нескольких шагах от которой за стеклянными дверьми был концертный зал.

Здание музыкального вокзала представляло собой огромное, хорошей архитектуры деревянное строение, с двумя крыльями. В левом помещался ресторан, в правом — кафе и читальный зал. Концерты давались внутри здания, в теплые вечера оркестр выходил на наружную эстраду, публика сидела на скамейках, расставленных на площадке перед эстрадой. Симфонический оркестр был хорош, так же как дирижеры и солисты. Программа концертов составлялась из классических произведений. Вход был бесплатный. На концерты пускали всех, даже с детьми. В глубине площадки стояла раковина для духового оркестра, в которой оркестр гвардейских стрелков под управлением бессменного капельмейстера Сабателли в антрактах исполнял легкую музыку.

Придерживаясь в основном русского классического репертуара — Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, некоторые дирижеры отваживались и на музыку, в то время новаторскую, европейских композиторов. Этим отличался Хессин, ученик Никита. Он исполнял произведения Рихарда Штрауса, Дебюсси, Франка. А для привлечения публики, менее искушенной в музыкальном отношении, приглашались артисты, так сказать, на все вкусы — Шаляпин и даже Вяльцева — общая любимица, хоть и со своеобразным репертуаром.

И симфонический оркестр, и весь этот комплекс содержало правление Царскосельской железной дороги. Оно получало доходы от платы за проезд многочисленной публики. Стоимость билета была немного повышенной. Приносили также доходы ресторан и кафе, теннисные корты. Приезжало немало знатоков симфонической музыки, но большинство публики составляли люди, которые считали, что вечером нужно быть в Павловском вокзале, встретиться со знакомыми, себя показать, людей посмотреть, поинтересоваться модами, завести новые знакомства. Такие люди часто делали вид, что они внимательно слушают серьезную музыку, а сами с нетерпением ждали антракта, чтобы поболтать со знакомыми. Несколько раз в лето устраивались платные балы, вход стоил рубль. Балы приносили доход железной дороге. Середина курзала освобождалась от стульев, военный оркестр играл танцы, которыми дирижировал балетный артист Берестовский. Публики бывало много. Все старались прифрантиться. Выдавались призы за красоту, за лучшее исполнение танцев. Открывались буфеты с прохладительными напитками. Устраивались костюмированные балы. <…>

Излюбленным местом прогулок жителей Павловска и дачников был парк. С утра до поздней ночи по его аллеям прогуливалась принаряженная публика, катались в экипажах. В парке было очень много велосипедистов. Они носились целыми стайками. Велосипеды были самых различных марок и даже заказные. Некоторые заказные велосипеды имели сплошь никелированную раму, необыкновенно низко изогнутый руль и высоко поднятое седло. Велосипедист на нем принимал неимоверно изогнутую форму, чем приводил в восхищение девиц. По парку гарцевали артиллерийские и казачьи офицеры — казачий полк и артиллерийская бригада стояли в Павловске.

На окраине парка, в деревне Тярлево, была ферма — в русском стиле домик с верандой. На ферме можно было позавтракать, выпить молока, сливок, кофе. Обслуживали публику девушки, разодетые в нарядные русские костюмы с кокошниками. Посетителей, особенно молодых людей, бывало много, они приходили полюбоваться на красавиц и за пятачок выпить большой стакан молока с ломтем черного хлеба. На поле около Глазова делал свои первые шаги футбол. На полях вокруг выращивалась знаменитая павловская земляника.

Рядом с курзалом был деревянный театр, в котором играли петербургские артисты. Перед самой империалистической войной недалеко от вокзала помещался „скетинг-ринк“ — новинка того времени. Праздная публика вечерами каталась там на роликовых коньках: нельзя было отставать от моды» (Засосов, Пызин. С. 242–244).

256

«Много ходило по дачам и шарманщиков, обычно пожилых, болезненных людей. Среди них были и шарлатаны, не желавшие работать. Все они носили незатейливый органчик, который играл пять-шесть пьесок тягучим, гнусавым голосом. Нес шарманщик его на ремне за плечами, во время игры ставил на ножку, вертел ручку, а для смены пьес переставлял рычажок, и дутье в трубках и мотив изменялись. Иногда с ним ходила девочка, которая пела несложные песенки» (Засосов, Пызин. С. 222).

257

«Появлялись и музыканты, играющие на духовых инструментах, как правило трубе, баритоне и басе. Это были здоровые молодые парни, выдававшие себя за колонистов или эстонцев. Если остальные уличные музыканты были скромны, стояли по своему положению близко к нищим, то духовые музыканты вели себя вольно, иногда нахально. Они обычно играли „Мой милый Августин“ или незатейливые вальсики» (Засосов, Пызин. С. 222).

258

«Веселая вдова» (1905) — оперетта венгерского композитора Ф. Легара.

259

«Пупсик, мой милый пупсик» — популярный в начале XX в. романс, был записан на грампластинку в исполнении К. Грекова.

260

«Хризантемы» — романс «Отцвели хризантемы» (опубл. 1913; слова В. Д. Шумского; музыка Харито), был записан на грампластинку в исполнении Вари Паниной.

261

«Приезжали ярко раскрашенные фургоны с надписями на боках. Задняя дверца открывалась, и там оказывался целый передвижной гастрономический магазин — колбасы, сыры, консервы, копчености, конфеты, печенье и все, что вашей душе угодно» (Григорьев. С. 159).

262

«К пяти часам, когда дачники пили чай, появлялся разносчик с корзинкой на голове и возглашал в отличие от других „коллег“ мрачным басом: „Выборгские крендели!“, делая почему-то ударение на „о“» (Засосов, Пызин. С. 221).

263

«Еще до обеда приезжает мясник, предлагает мясо, кур, зелень. Обычно мальчишка правит лошадью, а сам мясник рубит мясо, взвешивает, получает деньги. Торговля идет со специальной телеги с низким большим ящиком, обитым изнутри луженой жестью. Поперек ящика лежит большая доска, на ней мясник рубит мясо, здесь же стоят весы и ящик с гирями. Ступицы колес обернуты бумагой, чтобы дачники не вымазались колесной мазью» (Засосов, Пызин. С. 220–221).

264

«Также до обеда идет торговля с разносчиком рыбы. У него кадушка на голове, там во льду лежит разная рыба. Сгибаясь под тяжестью своей ноши, он оповещает: „Окуни, сиги, лососина, судаки!“ — стараясь рифмовать» (Засосов, Пызин. С. 221).

265

«После обеда приезжал мороженщик со своей двуколкой, на ней синий ящик. К нему выбегали с тарелкой, он навертывал специальной ложкой, да так ловко, что внутри шарика была пустота. Продавал он мороженое и „на марше“: клал шарик на бумажку и втыкал в него деревянную ложку, используемую в дальнейшем девочками в игре в куклы. Мороженое у него было четырех сортов» (Засосов, Пызин. С. 221).

266

См. примеч. [323] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».

267

«Дачный сезон начинался, по новому стилю, с середины мая и оканчивался в конце августа: 20 августа, по старому стилю, в школах начинались занятия. На дачах жили по преимуществу люди небогатые. Аристократия, высшее чиновничество, богатые купцы и промышленники предпочитали отдыхать на заграничных курортах или в собственных имениях» (Григорьев. С. 160).

268

Дачная жизнь, которая доставляла много хлопот и неудобств горожанам, постоянно подвергалась остракизму прессы и литераторов. См., например: Некрасов Н. А. Петербургские дачи и окрестности // Некрасов Н. А. Собрание сочинений в 8-ми т. М., 1966. Т. 5. С. 355–386; Михневич В. О. Едем на дачу! // Михневич В. О. Петербургское лето. СПб., 1887. С. 22–32; Лейкин Н. А. Дачные страдальцы. СПб., 1897; Лейкин Н. А. На дачном прозябании: Юмористические рассказы. Изд. 4-е. СПб., 1912.

269

Ср.: «Дачная жизнь, дачные мужья, барышни, гимназисты, гости, граммофоны, пиво, преферанс — все это тысячу раз описано, все это служило мишенью повторяющихся из года в год дешевых газетных острот.

Хорошего в дачной жизни было мало. Дом к домику, маленькие садики, пыльные улицы, теснота, из-за которой природы не видно. Шувалово, Озерки, Александровская, Разлив сохранили полностью и сейчас характер такой застройки. По вечерам — гулянье на платформе железнодорожной станции, расфуфыренные барышни, жаждущие женихов, идиотские благотворительные спектакли, крокет, сплетни и невыносимый шум — граммофоны, разносчики, бродячие музыканты. <…> Целый день лезли торговцы с лотками, предлагая всякий товар, цыганки, нищие и просто всякие мелкие жулики в надежде стащить что-нибудь, что плохо лежит. <…>

Дачные мужья были настоящими мучениками. Регулярных, как в наше время, отпусков с сохранением содержания тогда не было. Чиновникам еще принято было предоставлять отпуск для отдыха, иногда даже с денежным пособием вместо законного жалованья. Частных служащих отпускали очень неохотно, на неделю, не больше, и то без всякой оплаты. Рабочие же, ремесленники и прочий трудовой люд и понятия не имели, что такое отдых. Если рабочий заболевал, ему не только не платили ни копейки, но часто немедленно увольняли. Поэтому „дачный муж“, живущий службой, каждый день тащился в поезде на дачу, нагруженный всякими покупками, а утром, чуть свет, отправлялся в город.

По осени на дачах появлялись компании петербургских босяков. Они приезжали за грибами и отвозили их в город. Босяки не прочь были и пограбить: встретив в лесу дачников, отнимали часы, золотые вещи, раздевали; забирались в дачи, уносили оставленное белье. Дачники их боялись и с наступлением темных ночей сидели по домам. Хозяева дач, торговцы, извозчики, лодочники, окрестные крестьяне драли с дачников втридорога, стараясь за два-три месяца нажиться на целый год.

В первые годы XX века началось усиленное строительство собственных дач. Сейчас же образовались коммерческие компании, которые покупали землю и, разбив ее на участки, продавали их желающим. Возникли специальные конторы, пошла в ход реклама. Благоустройством местности при этом не утруждались: под прямым углом расчищали просеки, выкопав по бокам канавы, — и все. Ни дорог, ни мостов, ни освещения, ни водоснабжения — все это ложилось на будущих дачевладельцев» (Григорьев. С. 159–160).

270

«Новое время» (1868–1916) — петербургская политическая и литературная ежедневная газета.

271

«Петербургская газета» (1867–1916) — политическая и литературная ежедневная газета (с 1914 г. «Петроградская газета»).

272

«Петербургский листок» (1864–1916) — еженедельная (с 1911 г. выходила два раза в неделю) газета городской жизни и литературы (с 1914 г. «Петроградский листок»).

273

В начале 1910-х гг. «Санкт-Петербургское бюро для найма прислуги» находилось по адресу: Симеоновская (ныне Белинского) ул., дом № 5.

274

С.-Петербургское Коммерческое училище было открыто в Москве в 1772 г.; в 1800 г. училище перевели в Петербург, где оно располагалось в Чернышевом пер. (дом № 9).

275

Петровское Коммерческое училище Купеческого общества учреждено в 1880 г.; находилось на набережной реки Фонтанки (дом № 62).

276

«Брачная газета» (1906–1916) — московская еженедельная газета.

277

«Биржевые ведомости», вечерний выпуск (1902–1916) — петербургская еженедельная политическая, общественная и литературная газета.

278

Пьеса Г. Дрегели «Хорошо сшитый фрак» шла в театре С. Ф. Сабурова в Пассаже в сезон 1913/1914 г.

279

«Адресная книга города С.-Петербурга», которая выходила в 1892–1894 гг. под редакцией П. О. Яблонского, положила начало ежегодному выпуску обстоятельных справочных книг — ценнейшего источника разнообразной информации. В 1894–1917 гг. под редакций А. С. Сувориным издается «Весь Петербург» (с 1915 г. «Весь Петроград»).

280

Театр «Литературно-художественного общества» (Фонтанка, дом № 65) был основан А. С. Сувориным в 1899 г., после его смерти перешел в руки наследников и именовался Суворинским, а по названию помещения упоминался иногда как Малый. Театр существовал до октября 1917 г.

281

«Фарс» — театр комедии «Невский Фарс» был открыт в 1904 г. в доме торговой фирмы «Братья Елисеевы» (Невский, 56).

282

«Вечернее время» (1911–1916) — петербургская ежедневная газета с приложением и специальными номерами.

283

«Зоологический сад» — общедоступный увеселительный сад в Александровском парке (см. о нем примеч. [75] к разделу «Облик улиц Петербурга»).

284

«Речь» (1906–1916) — петербургская политическая и литературная ежедневная газета с приложением и специальными номерами.

285

В 1907 г. на Невском проспекте во дворе дома № 100 архитектором Л. Л. Фуфаефским было построено специальное здание для круговой панорамы «Голгофа».

286

Панорама «Цирк Нерона» демонстрировалась в 1909–1910 гг. в здании, где ранее находилась «Голгофа» (Невский, дом № 100). В 1910 г. помещение переоборудовали под скейтинг-ринг для катания на роликовых коньках, а в 1913 г. в нем открыли кинематограф с круглым залом.

287

б мая 1896 г. на Невском проспекте (в доме № 46) состоялся первый сеанс кинематографа — демонстрировались ленты изобретателя кино Луи Жан Люмьера (1864–1948), показ их регулярно повторялся; так появился первый кинотеатр в России. В начале XX века только на Невском было более двадцати кинематографов: «Аквариум» (дом № 81), «Ампир» (дом № 57), «Аполло» (дом № 156), «Аргус» (дом № 55), «Гигант» (дом № 100), «Диана» (дом № 147), «Комик» (дом № 53), «Кристалл-Палас» (дом № 72), «Луна» (дом № 73), «Мажестик» (дом № 50), «Маяк» (дом № 53), «Мулен-Руж» (дом № 51), «Нирвана» (дом № 55), «Паризиана» (дом № 80), «Патэ» (дом № 86), «Пикадилли» (дом № 60), «Премьер» (дом № 78), «Сатурн» (дом № 67), «Сирена» (дом № 27), «Солейл» («Theâtre Soleil», дом № 48), «Театр новостей» (дом № 136), «Тиволи» (дом № 90), «Унион» (дом № 88), «Урания» (дом № 98), «Художественный» (дом № 102).

288

Боровая ул., дом № 11–13.

289

Было два кинематографа «Люкс»: Петроградская сторона. Большой проспект, дом № 74; Васильевский остров. 1-я линия, дом № 42.

290

Гаванская ул., дом № 44-а.

291

См. рекламу средства для выращивания волос Джона Кравена Берлея (Москва. Неглинный проезд, дом 32) под названием «Я был лысым»: «Еще недавно я был совершенно лысым. Мой отец и дедушка были лысы. У моей матери от природы были редкие волосы. Я уже помирился с мыслью остаться лысым, когда, во время экскурсии по Швейцарии, я познакомился с одним пожилым ученым, который спросил меня во время разговора, не желаю ли я иметь пышные волосы». Этот «ученый-химик» составил для Берлея рецепт специальной помады, после применения которой у Берлея через три недели появились волосы (Нива. 1907. № 4 и др.).

292

«Перуин Пето» — средство для «придания изящного вида» бороде и усам (см. рекламу: Нива. 1907. № 2 и др.).

293

См. рекламу: «Я Анна Чилляг с моими роскошными волосами „Лорелей“, длиною в 185 сантиметров, которые вырастила благодаря четырнадцатимесячному употреблению особой, мною изобретенной помады» (Нива. 1907. № 9 и др.).

294

Императорское Училище правоведения (Фонтанка, дом № 6) было учреждено в 1835 г.; готовило дворянских детей к гражданской службе по судебной части.

295

Лицей — Александровский (бывший Царскосельский) лицей с 1844 г. находился на Каменноостровском проспекте (дом № 21); готовил чиновников для министерств (иностранных и внутренних дел) и императорского Двора.

296

В 1917 г. в Петербурге проживало 2 млн. 420 тыс. жителей.

297

Я. Г. Гуревич в 1883 г. приобрел частную гимназию (на углу Бассейной ул. и Лиговского пр.) и преобразовал ее в мужскую гимназию и реальное училище. Я. Г. Гуревич автор ряда учебных пособий по русской истории, редактор журнала «Русская школа» (1890–1906).

298

В 1902 г. Г. К. Штемберг открыл на Звенигородской улице (дом № 10) гимназию и реальное училище.

299

Женская гимназия М. А. Лохвицкой-Скалон была основана в 1892 г.; находилась по адресу: Николаевская (ныне Марата), дом № 27.

300

Главное немецкое училище при евангелическо-лютеранской церкви Св. Петра (Невский, дома № 22–24) было открыто в 1762 г.; Петришуле (школа Св. Петра) находилось в специальном здании за церковью.

301

Училище при лютеранско-немецкой церкви Св. Анны основано в 1730-х гг., располагалось в здании церкви на Кирочной улице (дом № 8).

302

Училище при лютеранско-шведской церкви Св. Екатерины открыто в 1824 г.; находилось в церковном доме (Малая Конюшенная, дом № 1).

303

В 1878 г. Максимилиан Берлиц открыл в Америке первую школу по изучения иностранных языков по разработанной им методике; в этом же году была основана компания «Международное общество школ Берлица». Школы (курсы) Берлица по изучению языков были организованы во многих странах Европы и даже в Израиле.

304

В 1896 г. по инициативе бухгалтера М. В. Побединского в Петербурге были учреждены «Санкт-Петербургские счетоводческие курсы». На пятимесячные курсы (они находились на Невском проспекте в доме № 102) принимались лица обоего пола, которые намеревались заняться торгово-промышленной деятельностью.

305

См.: «Благо». Проспект изданий для самообучения и для самообразования. Пг., 1917. Издательство «Благо» находилось на Невском проспекте в доме № 88.

306

«Нива» (1870–1918) — петербургский иллюстрированный еженедельный журнал для семейного чтения.

307

«Природа и люди» (1889–1918) — петербургский иллюстрированный журнал науки, искусства и литературы.

308

«Родина» (1879–1917) — петербургский литературно-художественный семейный журнал с иллюстрированными отделами «Всемирное обозрение» и «Развлечение». Печатался в издательстве А. А. Каспари.

309

«Солнце России» (1910–1917) — петербургский литературно-художественный еженедельник.

310

«Пробуждение» (1906–1917) — петербургский журнал изящных искусств и литературы.

311

«Столица и усадьба» (1913–1917) — петербургский журнал красивой жизни.

312

Российская фортепьянная фабрика Карла Шрёдера была основана в Петербурге в 1818 г. Магазин К. Шрёдера по продаже фортепьяно, роялей и пианино в начале XX в. находился на Большой Вульфовой (ныне Чапаева) улице (дом № 15).

313

В 1841 г. голландский немец Якоб (позже: Яков Давыдович) Беккер открыл в Петербурге фабрику по производству роялей и пианино. Магазин Я. Беккера в начале XX в. находился на Васильевском острове (8-я линия, дом № 63).

314

Блютнер Юлиус — владелец фортепьянной фабрики (основана в 1853 г.) в Лейпциге.

315

Ренишь Карл — владелец магазина по продаже роялей и пианино (Крюков канал, дом № 23).

316

Мюльбах Федор Михайлович — владелец фортепьянной фабрики в Петербурге (основана в 1856 г.). Магазин Ф. М. Мюльбаха по продаже роялей в начале XX в. находился на улице 6-я Рота (ныне 6-я Красноармейская) в доме № 7.

317

Швейцарская фирма «Павел Буре» появилась на российском рынке в 1815 г. В 1888 г. акционерное общество «Павел Буре» открыло часовые магазины в Москве и в Петербурге (Невский проспект, дом № 23).

318

Торговый дом «Фридрих Винтер» был основан в 1867 г. Башенные часы Винтера были установлены на Адмиралтействе, Городской думе, Николаевском (Московском) вокзале (часовой магазин Винтера находился на Невском проспекте, в доме № 78).

319

Швейцарец Иоганн Генрих Мозер в 1826 г. открыл в Петербурге часовую мастерскую, а 1839 г. основал торговый дом «Г. Мозер и Компания» в Москве и Петербурге (часовой магазин Мозера находился на Невском проспекте, в доме № 26).

320

«Биржевые ведомости» (1893–1916) — петербургская политическая, общественная, коммерческая и литературная ежедневная газета.

321

Владимирский клуб — речь идет о «Приказчичьем клубе» (Владимирская, дом № 12), который принадлежал Купеческому обществу взаимного вспоможения.

322

Шустов Николай Леонтьевич — московский купец 1-й гильдии; в 1898 г. торгово-промышленное товарищество «Н. Л. Шустов и сыновья» стало владельцем коньячного завода в Ереване; знаменитый шустовский коньяк продавался во многих городах России.

323

«Огонек» (1899–1918) — еженедельный художественно-литературный журнал.