Милый Ханс, дорогой Пётр - [44]

– А зачем тебе?

– Что?

– Работать?

– Форму поддерживать.

– А я, значит, у тебя вроде тренировочного снаряда, груши боксерской?

Партнер не скрывает:

– Вроде разговорчивой груши.

– Ясно. А зачем форму поддерживать?

– Быть в боевой готовности, если что.

Опять он свое “если что”!

– Если что, друг?

– А Родина если призовет, мало ли.

– А Родина может?

– Мы в спортзале, друг, – напоминает партнер и вскакивает с лавки: засиделись. Приняв стойку, в ожидании уже нетерпеливо пританцовывает.

Так он и уходит в то первое утро незнакомцем. Посадил напоследок Конька на пол, спрашивает:

– Ну? А тебе зачем это надо?

– Науку твою постигаю, – еле выдавливает Конёк.

– И всё мало?

Нет ответа. Конёк сидит, обхватив голову руками. Больно ему и все равно мало.

– Завтра опять давай.

– Давай, – пожимает плечами партнер и уходит.

А Конёк ему вслед бормочет:

– Ты бей-бей, а я тебя на первенстве совсем убью!

Вторая встреча – приходит другой человек, хотя это тот же самый парень и усики при нем: молчит отчужденно, на Конька не смотрит, будто того и нет в зале. На лавку не присаживается для беседы. Что это с ним? И даже без лекций своих обходится – одна только суровая практика, удар за ударом.

Напоследок:

– Долго мы с тобой еще будем?

– Разок еще. Бог троицу любит.

Трудно против этого возразить.

– Давай еще разок, ладно.

Ушел, даже не попрощался.

Домик с палисадником, бессонный свет в окне. Конёк за столом пишет стихи… Тема: выдержать, выстоять, стиснув зубы. “Не боюсь” рифмует с “держусь”, глаза горят.

Мать заходит поставить ему примочки. Живут вдвоем в двух комнатах, еще терраска, полдома их.

– Слабость станет невидимкой, проживешь ты с ней в обнимку… Будешь голову ломать, почему ты трус опять!

– С кем ты там в обнимку, сынок?

– И не вспомнишь, как бежал, малодушно хвост поджал!

Мать над ним склоняется с примочками, она в очках, строгий узелок волос на макушке. Он о боксе, мать – об объятиях.

– С девушкой обещал познакомить, с Ларой своей, забыл? Пусть пришла бы, мы бы с ней тесто поставили, как хорошо! Меня отец знаешь как проверял? Вот на пирожках – гожусь я ему или нет.

– Надо выстоять, мама, вытерпеть, нельзя от увертливого бежать, хвост поджав!

Конёк сидит с прикрытыми глазами, успокаиваясь и по-детски млея от прикосновений ее пальцев.

– Ты в кого такой, Витюша? Ведь отец драться не умел и не любил. Может, поэтому и погиб-то в первый месяц, как на фронт забрали?

Конёк не слышит, заснул.

Принес из дому бутерброды, которые мать заботливо завернула, партнер сначала поотказывался, хоть слюнки текли, а потом взял, и ничего, вот уж и уплетает за обе щеки с волчьим аппетитом. Голод не тетка, посильней гордости.

А за трапезой и язык развязывается. Бутерброды его растрогали, вот что мать их Коньку завернула; вспомнил тут увертливый и про свою старушку, которая одна теперь в Сыктывкаре, голос задрожал. А отец у него на фронте погиб, это у них с Коньком общее… И вот он уже себя называет. Герман! Нет, страна Германия тут ни при чем, будь она проклята, а вот карточная игра имела место, точно. Любовь родителей к опере, одним словом.

Почему они с Коньком раньше не встретились? Так ведь Герман недавно приехал, в общежитии живет, монтажником на стройке в порту работает, на самой верхотуре. Ангелом вознесся, вот именно, прямо из забоя… Да не из запоя, шутник! В шахте в завал попал, было дело, и задохнулся уже, всё! Не по комсомольской он сюда путевке, нет, по другой… Просто путевка в жизнь, которую человек сам себе выписывает, ясно?

Вот теперь Коньку ясно: это он на ринге только увертливый, а в жизни – да он нормальный парень, свой!

– В ресторане тебя видел, друг, как ты котлетки мои лопал… один ты за столиком сидел печальный. А что ты все один да один?

Конёк уже сочувствия полон, даже волнуется.

– Ты вот что, ты вещички свои давай, мать тебе постирает… Вообще если надо чего, говори, не стесняйся!

В благородном порыве даже предлагает: “Друг, давай ко мне! Чего ты там, в общежитии-то, – пьянка с гулянкой, с ума сойти! Переезжай, не думай – мы с мамой вдвоем, места хватит… Как? Решили? Только я тебя ненадолго зову, может, женюсь скоро, а у Лары моей еще сынок Валерка, понимаешь? А пока, пожалуйста, живи! Всё, друг, сейчас прямо на велосипеде вещички твои ко мне перевезем! Поехали!”

От чистого сердца Конёк, чуть не слезы на глазах… Герман смотрит: что за малый такой, самому впору прослезиться. И он поскорей с лавки поднимается, забыли они, зачем пришли: “Работаем, друг, мы в спортзале!”

И вот в спарринге удар пропускает! Он, Герман! Покачнулся, взгляд бессмысленный… Конёк глаза вытаращил и так и замер с занесенной для нового удара перчаткой. Сам не понял, что произошло, – ведет учителя опять к лавке, бережно поддерживая за локоть, в лицо участливо заглядывает. Радости никакой, сам испугался.

Герман на лавку не садится – в себя пришел, улыбается: “Всё, друг, всё! И правда, видно, бог троицу любит! Что ж, овладел ты наукой полностью, прилежный оказался ученик – и будь здоров, так дальше держать! А матери за бутерброды спасибо, не забудь”.

Переодевается, уже вещи запихнул в чемоданчик, пальто на нем… Уходит. “Молодец, что выдержал, я не ожидал!”