Милосердия двери - [106]

Утром в коридоре я встретил охровца, который что-то припоминал, глядя на меня, и спросил:

– Ну, как?

– Неплохо, – ответил я и уехал во Дворец.

И закрутилось, завертелось и покатилось. Пропадай, моя телега, все четыре колеса. А во Дворце на сцене полковники и жены их, в панбархате с декольте, изображают страсти, негу и любовь.

Калакутская кричит:

– Полковник, больше сострадания! Жалости, жалости! Тут плакать надо!

Полковник бурчит ей в ответ:

– Не умею я ни плакать, ни сострадать.

– Но вы попробуйте, попробуйте, вы ж не у себя в кабинете, это ж сцена, игра. Вспомните что-либо печальное, что-нибудь… такое!

Загривок его покраснел, и он завыл в голос. «Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться», – вспомнилось мне. А полковник все выл и выл, как волк на луну.

– Вот так, сейчас лучше, лучше, лучше.

Дамы и господа репетировали «Сердце не камень».

Бедный, бедный Островский, знал бы он, что пьесу его будут играть полковники, не умеющие плакать, но зато умеющие стрелять без промаха в затылок. А дамы их бренчат на фортепьянах, в шелках и панбархатах выносят помойные ведра и там, на площадке, подолгу с себе подобными обсуждают туалеты, блестя на солнце золотыми перстнями, кольцами и кулонами. На головах у всех «бабетты». Крик моды. Из-под них просматриваются комки капроновых чулок. Все это «высшее общество», это интинский «бомонд». С ними я еще сыграю злую шутку, но позже, не сейчас. Пока я только знакомлюсь, с кем это мне вечно жить и встречать неизбежный коммунизм.

Инта раскинулась по тундре районами под номерами шахт. У каждой шахты большие поселки, все они далеко друг от друга и от центра тоже. Бегают маленькие автобусы-«душегубки». Центр поселка – длинная улица, деревянные дома в три этажа, серые и унылые. В конце улицы стадион и за ним спортзал – хозяйство Каска, он там завом.

В самом центре – Шахтоуправление, ГБ, МВД и тому подобное. Напротив – я и мой Дворец. Есть несколько второстепенных улиц, улочек, тупичков и всяких «шанхаев» на задворках, там простой люд в бушлатах, на спинах многих незасаленная, невыцветшая полоса 40x15 – след от былой славы. Вдали ТЭЦ дымит своими трубами. Сбоку от центральной улицы – площадь, на ней здание комендатуры и «рынок» – два длинных прилавка с лавками. На нем пусто и безлюдно. За поселком, средь тундры, одна-одинешенька стоит больница, за ней в балке речка, заросшая ивами. Кругом всего этого раздолья тундра, болота и мелкие леса. Над всем этим не моргающее все лето солнце.

Я в назначенный день, день не той встречи, о которой мечтал, а той, которой не предвидел, пошел в комендатуру и по телеграмме получил пропуск на станцию. Деревянные обшарпанные вагончики дотащили меня до железной дороги. Скоро поезд «Москва – Воркута». «Бетономешалку» я постарался утихомирить и совсем выключил. Подошел поезд, шипя и свистя. Я пошел к вагону, обозначенному в телеграмме. Из вагона все вышли – никого нет. Я пошел вдоль поезда… и вдруг… услышал голос, меня окрикивающий. Ее голос. В душе у меня все оборвалось и поплыло. «Бетономешалка» заработала с дикой скоростью, выплескивая все с самого дна. Они сошли на ту сторону, и с той стороны шел голос, перевернувший все мое нутро. Поезд прошел своим последним вагоном мимо меня, и я увидел то, чего видеть не мог. Рядом стоял рыжий мальчишка. Незнакомый, далекий, но мой сын. Я подошел, взял его на руки, поцеловал, а Тоне протянул руку. Мы взяли вещи и пошли к вагончику. Сели. Язык не знает, что сказать. В сердце полное отторжение. Что-то да, что-то нет; немногословное ледяное «да» и «нет»!

Вот мои антресоли! Устраивайтесь. Сейчас я принесу чайник, я ем в столовой, хозяйства нет пока. Распаковали вещи, приехали мои масляные краски, можно Соколову написать Полярный Урал. Какие-то вещи, давно мною забытые, и ворох претензий. Пьем чай, а «бормашина» все сверлит и сверлит, словно все за раз запломбировать хочет.

– Ближе к делу, выключи «бор». Я тут навечно, пожизненно. Ради Сашки я согласен, но для этого ты должна переехать сюда.

– Я не перееду, мы останемся мужем и женой, ты тут, а я там.

– Значит, я тут по бабам, а ты там?..

– Против этого я не возражаю!

– Я тоже. Но мне нужна семья, я пожизненно, ты это понимаешь?

– Ну и живи себе, я же сказала: я не против. Мы муж и жена, только ты тут, а я там. Это тебя устраивает?

– Устраивает! Но только так.

Я сел за стол, написал и подал ей.

– Что это?

– Читай!

– Заявление о разводе?! Ты его от меня ни в жизнь не получишь!

Мы пили молча чай с московской колбасой!!! Вечером я пошел ночевать в спортзал, и там распили мы нечто. Во сне я не летал, а падал. За эти три дня работали две «бетономешалки». Все выяснили, все определили. Она там, я тут. Заявление она разодрала в порошок, а я думал о Катьке. Да тут и ближе навалом – хоть пруд пруди, и все голодные, как шакалы. Но я понимал, что это гибель!

Поезд Воркута – Москва показал свой хвост. Бежит вагончик, переваливается. Предшахтная. Приехали. В те дни, когда была Тоня, я на улице встретил Женьку Рейтор. Освободился, главу негде приклонить. Шмоток почти нет. Я привел его на антресоли, там была Тоня.

Напоили, накормили, малость приодели. Я уходил и приходил, оставлял их. Я совсем забыл ее привычку иметь за мной сторонний глаз и, конечно, уши. Для этой цели она вербанула моего «друга», я бы не сказал, что он когда-либо там был мне другом. Он помог там мне, я тут немножко ему, вот и все. Я не знал его качеств. Узнал потом. А пока «дружок» писал в Москву докладные о моем житье-бытье. Деньги на первое время у меня были. Передал с Тоней Иван Иванович, прислали «родившие меня тетушки». Так я их окрестил за их заботы. От всякой Тониной опеки я отказался. Про «глаза и уши» я в то время еще не подозревал и взял его в соавторы.