Милосердие - [10]

— Подлец! Чудовище! Скотина! Подонок!

Но Эдик, не отзываясь на крик, легко поднял ее на руки и понес к дивану. Она билась руками и ногами, но не могла сдвинуться с места и, обессилев, притихла, словно задохнулась…

В тот же вечер он пошел к отцу.

Крыж внимательно посмотрел на сына, словно стараясь угадать, зачем он пришел, уж не денег ли просить. Но Эдик произнес:

— У тебя есть чего выпить?

— Это всегда имеется. Садись к столу, начнем пировать.

— Есть желание напиться.

— Провал?

— Наоборот. Скорее — успех. Хочется проснуться: вдруг это не со мною происходит?

— Выкладывай все, авось пойму.

Эдуард начал рассказывать хвастливо да весело про знакомство с Ренатой, о портрете на обложке журнала и о последнем свидании. Но, рассказывая о последней встрече, скис, видно, чего-то опасался.

— Разочаровался? Не такой оказалась, как мечталось?

— И это есть. Но боюсь, как бы она насильство не пришила.

Отец рассмеялся, похлопывая по плечу сына:

— Глупец! Женщин и нужно насиловать. Они любят силу — необузданную и грубую. Мне, брат, приходилось иметь дело с такими гордячками да недотрогами, а после того, как испытают настоящую мужскую силу, привязываются навек. Помню трех комсомолок. Какие были юные да красивые — одна лучше другой. И гордые, патриотки, несговорчивые. А силе поддались. Все трое в одну ночь. Потом жалко было их. Одна так в ногах ползала, сапоги слезами омывала…

— Погоди, погоди… Это чего же она сапоги поливала? Любви твоей просила?

Крыж словно опомнился, испуганно посмотрел на сына и лишь после длительной паузы неуверенно произнес:

— Ну да, конечно. Любви просила… Чтобы, значит, пощадил ее.

— Ну а те две?

— Одна только дрожала и почти не дышала. Она как бы умерла стоя… А третья молчала, не плакала, не просила, только разорванную блузку прижимала к телу, прикрывая грудь.

— Что-то твой рассказ о любви жутковатый. Ты не находишь?

— Да что там! Обычная вещь была для меня.

— Кто же ты такой, что имел такую власть?

Крыж налил в стакан водки, посмотрел на свет и произнес сквозь зубы:

— Вишь, какая чистая да прозрачная, а человека делает свиньей. Власть, она тоже вроде этого зелья…

— Ты не ответил на мой вопрос, — глядя подозрительно, глухим голосом напомнил Эдуард.

— Перед тобою твой отец, Крыж Феноген Сергеевич, расстрелянный в сорок втором году. Вот рубец на лице — след пули. О, за этот рубец я взял высокую плату, дорогую!

— Чем я обязан тебе за твое доверие?

— Хочешь быть богатым, независимым? Мне нужна твоя помощь. Ты мой сын, и я тебя озолочу. За небольшую услугу.

— Как деловой человек, я понимаю, что речь идет не о пустяках, а о серьезном деле. Тебя на откровенность со мной толкнула нужда. Я готов тебя выслушать. Но только так: начистоту. Доверять так доверять. Чует моя душа, что ты в своем обличье прячешь совсем иного человека.

Феноген Сергеевич посмотрел на сына долгим, испытующим взглядом, потом завел разговор, кажется, совсем не о том, чего ожидал Эдик.

— Ты химикаты для цветной пленки покупаешь? Бумагу импортную для цветных фотографий тоже покупаешь в магазине?

— Конечно.

— Вот так приходишь и выбираешь на прилавке импортную бумагу, закрепители-проявители?

— Ну, не так открыто. По знакомству.

— Тебе по знакомству достают из-под прилавка? Так?

— Ну и что из этого?

— Значит, под прилавком самые нужные, самые лучшие вещи. Так и человек. Он как айсберг. Основная масса под водой.

— Тебе айсберг не подходит. Скорее всего, ты то, что под прилавком.

— И на том спасибо. И вот, если ты хочешь поживиться, то должен заиметь со мной знакомство, блат. И откроется тебе кладезь злата и серебра. Ты понял, сын мой?

— Даже козе понятно.

— Вот я ставлю вопрос перед тобою: ты хочешь знать, что у меня под прилавком?

— Да, видно, грехи твои тяжки, коли ты так гнешься под их грузом.

— Правильно подметил. И пора мне открыться перед тобою. Сегодня я дознался, что офицер по фамилии Оленич умер от ран в сорок четвертом. Но один из бывших его подчиненных высказал сомнение в смерти Оленича. А мне нужна уверенность.

— А кто он, этот офицер?

— Оленич — мой палач. Это он меня расстреливал в сорок втором. Взгляни на мое лицо — это след пули его пистолета. Сегодня уезжаю в Зеленбор, плюну на его могилу. Поставлю, так сказать, точку над прошлым. Проводишь меня?

— Нет, спешу в Ворзель, на дачу: там ждет меня мой московский шеф.

5

Забрезжил свет.

Тьма разреживалась, уходила, как ночь отодвигается под напором рассвета. Боль разламывала голову, стучала в виски. Тяжело припали веки, словно отлитые из металла, но оранжевая густая сеточка пробивалась сквозь них, согревала, нежила. Наконец Оленич раскрыл глаза, и его удивила и поразила необычайная белизна, такая неожиданная, что он не сразу понял, где находится. Кажется, все знакомо, но все настолько чисто и бело, что сделалось неузнаваемым: стены и потолки, как первый снег, отливающие голубизной, и дверь, и скатерть на столике, и даже фарфоровая птичка на этажерке — незапятнанно белые. В распахнутом окне голубела бестелесная прозрачность неба. И только красная ягодка калины в клюве птички на этажерке да лепет листвы за окном разрушали белую безмятежность палаты. И какой-то внутренний порыв устремил его существо в настежь раскрытое окно, к шуму сада и голубизне весеннего неба.