Милосердие смерти - [73]
«Поберегись, полковник. Подумай лучше о своей семье».
Ольга лежала на серых простынях. Даже в момент неотвратимо надвигающейся катастрофы она была прекрасна. Маска смерти не обезобразила строгие и красивые черты лица, а только подчеркивала их. Тело ее было идеально женственным. Но она умирала. Зрачки были запредельно широки и не реагировали на свет, мышечный тонус отсутствовал полностью, кровообращение поддерживалось на фоне постоянного введения сердечных и сосудистых препаратов. Когда мы вернулись обратно в кабинет, заведующий покровительственно спросил:
– Ну что, коллега, все понятно, я думаю? Все вопросы исчерпаны?
– Извините, коллега, не все.
Дальше я спросил его о паре важных моментов. Во-первых, почему, зная о ситуации, они решили пойти на трепанацию черепа? Во-вторых, как соотнести данные компьютерной томографии и состояние, в котором находилась женщина? В-третьих, что послужило причиной развития атоничной комы при таком механизме травмы и незначительных повреждениях мозга? И, в-четвертых, не боялись ли мои питерские коллеги пойти на забор органов при известном статусе родственников пациентки?
Все изменилось мгновенно. Злоба и ненависть мелькнули в глазах заведующего реанимацией, но он быстро взял себя в руки.
– Полковник, не зарывайтесь. А то и на вас найдутся начальники. На первый и второй вопросы тебе, полковник, ответят наши нейрохирурги. Что касается третьего вопроса, так мне доставили пациентку уже – я повторяю – уже в таком состоянии. И то, что она до сих пор жива, это моя заслуга. Что касаемо родственников, так знай, полковник, что по приказу Минздрава родственники не извещаются о факте донорства. И вообще, поберегись, полковник, поберегись. Подумай лучше о своей семье. Я скажу родственникам пациентки, что ты гений нейрореанимации, и ты честно заработаешь свои фантики. Сейчас я приведу нейрохирургов, а ты попей чайку и подумай о том, что я тебе сейчас сказал.
«Поберегись, полковник. Подумай лучше о своей семье».
Говорил он все это жестко и убедительно. В его словах чувствовались абсолютная защищенность и сила. И он явно не был сумасшедшим отморозком. При этом он прекрасно знал, какое ведомство я представляю. Это могло означать только одно – что за ним, заведующим реанимацией, стояли очень серьезные люди.
Изменить я ничего уже не мог. Ольга практически умерла. И я не знал, что стояло за всеми этими событиями, но знал одно – мне надо очень быстро выходить из этой ситуации. Реальная угроза нависла не только надо мной, но и над всей моей семьей.
В кабинет зашли вместе с заведующим четверо в белых халатах. Начали говорить, как я понял, двое местных нейрохирургов. Были они оба ни рыба ни мясо, говорили невнятно и скомканно. Трепанацию они хотели сделать по настоянию родственников, как последний шанс для спасения пациентки. Тяжесть травмы закономерна при падении с ускорением, с высоты. В разговор вступил третий, представившись неврологом. Он сказал, что консультировал женщину в сельской больнице, что на момент приезда питерской бригады она уже находилась в атонии, что сюда женщину госпитализировали потому, что это одна из лучших скоропомощных больниц города. Четвертый же ничего не спрашивал и ничего не говорил. Я понял – это был смотрящий. Все все понимали. Я, конечно же, сказал «коллегам», что полностью согласен с избранной ими тактикой, что работают они прекрасно и что, конечно же, я очень рад был с ними познакомиться. Невролог на прощание тихо произнес:
– Низко кланяйтесь от нас профессору Крутову и, конечно же, полковнику Князеву…
Я вышел из реанимации, несмотря на родственников Ольги. Я, как мог, объяснил ситуацию Машеньке и Генриху. Генрих молча сжал лицо своими большими руками и беззвучно затрясся в рыдании. Я стоял и нервно курил. Через несколько минут он сунул мне в руку пакет с деньгами и посадил в машину вместе с Машенькой. Он больше не произнес ни слова и молча побрел к входу в больницу. Обратно в Пулково мы ехали без кортежа. В Москву летели тем же самолетом. Машенька рассказала еще одну маленькую деталь из жизни Ольги. Последние четыре месяца она находилась под следствием вместе со своей начальницей за передачу секретных данных за рубеж. Следствие вела «контора».
Меня довезли до госпиталя. Там я пересел в свою машину и в районе двенадцати ночи подходил к своему подъезду. Напротив стояла черная «Волга» с тонированными стеклами. Из машины вышел коренастый малый и, подойдя ко мне, спросил:
– Вы передали приветы профессору Крутову и полковнику Князеву?
Я все понял. Я умный доктор.
Жуть
Девочка, 21 год, умерла. Умерла неожиданно и страшно. Умерла, когда никто не ожидал. Умерла на третьи сутки пребывания в нашем «богоугодном» отделении. Поступила она в пятницу с неясным диагнозом, на фоне нарушения сознания и генерализованных судорог с клиникой нарастающего отека головного мозга. При компьютерной томографии головного мозга ничего не нашли. При исследовании крови и мочи на отравление ядами и лекарственными препаратами ничего не нашли. Состояние девочки, несмотря на всю терапию, ухудшалось. Развились глубокая кома, нарушение дыхания. Ее перевели на искусственную вентиляцию легких, но диагноз был абсолютно не ясен. В воскресенье я мельком увидел мать девочки, она беседовала с нашим дежурным доктором. Обычно я сам беседую с родственниками тяжелых пациентов, но здесь что-то оттолкнуло меня, какая-то чернота вокруг матери, какое-то странное поле, которое хотелось обогнуть.
