* * *
Ровный ковер изумрудно-зеленой травы, совсем недавно покрывавший землю, теперь был жестоко изорван подковами конских копыт и бронированными башмаками пехотинцев, залит кровью, усеян телами мертвецов. Пахло кровью, железом и выгребной ямой — когда из тела уходит жизнь, нечистоты в нем тоже не держатся. Я шел между телами, осторожно ступая по изрытой почве подошвами простых сандалий. Я видел, что к полю брани уже торопятся другие люди — врачеватели, которые будут искать выживших, маркитанты из обозов и мародеры, которые станут сдирать с павших доспехи, потрошить кошельки и собирать оружие, священники, чтобы вытащить с поля тех, кому врачеватель уже не нужен…
Гюнтера я отыскал в самой середине поля. Конь под ним был убит ударом длинной пики, а сам предводитель отряда наемников лежал, сжимая рукоять меча, почти по самую гарду вбитого в грудь человека в черном панцире и в шлеме с плюмажем — Юстаса Эльмского.
Командир «Желтого Льва» был еще жив. Хотя жить ему оставалось недолго — из бока торчало обломанное копейное древко, панцирь был изрублен. Из пробитых отверстий свисали окрашенные алым клочья поддоспешной куртки, в громадной ране на животе виднелось что-то сизо-серое, влажное, кровоточащее. Лицо воина было залито кровью. В двух шагах от сошедшихся в последней схватке предводителей отрядов лежали штандарты «Желтого Льва» и «Алого Грифона».
Я подошел к Гюнтеру, опустился на корточки рядом с ним. Он с трудом открыл глаза.
— Это ты, старик… Что ж, теперь я знаю, что мои деньги не пропадут зря. Помни — ты обещал.
— Я помню, Гюнтер, — сказать, что из двух отрядов не уцелел никто, я просто не смог.
— Хорошо, — глаза его закрылись. — Только… не медли.
Я наклонился над ним, обхватил левой рукой за широкие плечи, с трудом приподнял, вжимая его лицо в грубую ткань сутаны, чувствуя, как та намокает, пропитываясь потом и кровью наемника.
Узкий трехгранный стилет легко вошел в щель между пластинами панциря, прошивая сердце. Тело Гюнтера в последний раз напряглось — и обмякло. Теперь уже навсегда. Еще несколько мгновений я прижимал его голову к своей груди, прежде чем, наконец, осторожно уложить Гюнтера на землю.
Обвитая кожаным шнуром рукоятка стилета лежала у меня в ладони, узкое лезвие было покрыто кровью. Да, бывает и такое милосердие — милосердие воинов. Последнее милосердие.
А на лице Гюнтера застыла улыбка. Та самая мальчишеская улыбка, которой он улыбнулся мне в таверне…
Я накрыл его штандартом «Желтого Льва». Окружающее вдруг расплылось у меня перед глазами — и я не сразу понял, что плачу. А в груди, там, где, как мне казалось, все уже давно сгорело и рассыпалось седым пеплом, беззвучно кричала боль…
