Ее успокаивали, уговаривали повидаться с Владимиром Васильевичем, но она твердо стояла на своем. Бронин, однако, знал обо всем, что происходило в сером домике, и не посещая своей бывшей невесты. Ольга каждый вечер бегала к обрыву на излюбленную скамеечку и сообщала ему все, что интересовало его относительно любимой девушки.
Эти встречи окрыляли, поддерживали молодого человека, давали ему силы и надежду.
С каким жгучим нетерпением ждал он прихода милой девушки, с каким жаром целовал её руки, благодаря за все её заботы и попечения о слепой сестре.
— Еще, еще немного — и вы снова будете счастливы, друг мой, — говорила Ольга, и добрые глаза её ласково смотрели в печальное лицо собеседника. — Я верю, твердо верю в могущество Бога и Его милосердие. Профессор хирург возвратит зрение сестре, я убеждена в этом…
Но сегодня, накануне отъезда, она не рискнула уйти к обрыву и позвала Бронина в беседку, одиноко притаившуюся в углу сада.
Свежая августовская ночь горела золотыми звездами, сияла мягким и ровным светом молодого месяца, шепталась своим стройным шопотом и пела запоздалой трелью какой-то ночной птицы… Бронин курил, и поминутно вспыхивавший огонек его сигары дрожащим светом обливал измененное ночными тенями лицо Ольги.
Она говорила своим ровным грудным голосом, сложив на коленях энергичные руки и высоко подняв к белому месяцу оживленное, странно похорошевшее лицо.
— Отец обещал писать все подробно… До операции и после… Бедная Милочка! Она должна очень страдать…
— И вы позволите мне приходить к вам ежедневно узнавать обо всем?
— Ну, конечно… Только знаете что, Владимир (она давно уже называла его полуименем), не лучше ли вам отправиться за ними?
И, задав этот вопрос, Ольга точно чего-то испугалась и смолкла.
Смолкла и птица, выводившая запоздалую трель в ближнем кусту.
Воцарилась тишина, не позволившая, однако, расслышать шелеста платья и мягких шагов собаки на влажной от ночной сырости дорожке сада.
По аллее, держась за мохнатую шею своего друга, шла слепая Милочка.
Ей не спалось эту последнюю ночь под родным кровом; она думала о том, как мучительна будет эта ужасная операция, которая откроет её мертвые глаза, но вместе с тем как чудно и огромно то светлое счастье, которое ждет ее за всеми этими ужасами. В результате операции она уже не сомневалась…
Она снова верила в судьбу, так недавно еще баловавшую ее. И теперь, подняв к небу бледное личико со слепыми, но все же прекрасными глазами, она доверяла кому-то Сильному и Справедливому свою молодую жизнь…
И не верующая до сих пор начинала верить. Как немощное дитя, которое жмется к матери, инстинктивно ища у неё поддержки, она стремилась теперь к великой защите Того, Кто, казалось ей, смотрит на нее с ночного неба золотыми глазами мерцающих звезд… Она не видела, но чувствовала это…
Разговор в беседке достиг её слуха.
— Тубо, Дож, — шепнула она насторожившей уши собаке, и ласково ведя рукой по её мохнатой спине, двинулась дальше.
И собака, поняв, чего желала госпожа, стала неслышной.
Тихо, тихо двигались они по аллее, и собака и девушка, прямо к беседке, за которой ясно слышались два голоса.
В то время, как Милочка была совсем близко, Ольга повторила свой вопрос Бронину:
— Почему вам не поехать следом за ними?
— Нет, нет, это невозможно! — вырвалось у него порывом.
— Но почему?
— Почему?.. Да, почему?..
Он мог, конечно, оправдаться тем, что на это не было желания Милочки, но язык не слушался рассудка.
А сердце говорило, — говорило красноречиво и пылко о том, что уедет он и не будет около него этой сильной, чистой девушки с её здоровыми идеями и здоровой красотой… Не будет этих необъяснимо-прелестных вечеров в темной беседке, ни этих белых энергичных рук и милого голоса так близко, близко от него.
«Боже мой! Боже мой! — ловил он себя на этой мысли. — Что я делаю! Счастье, созданное на горе Милочки!»
Так твердил рассудок… Но голос его был слаб в сравнении с голосом сердца… А эта чудная ночь так сильна к тому же своей подавляющей лаской!
И, не владея собой, он взял в свои её сильные руки и скорее простонал, чем сказал:
— Я люблю вас! Вас люблю я, поймите!
Ольга отодвинулась, взволнованная этим наплывом чувств, которых пугалась и желала тайно, и, качая головой, прошептала:
— Молчите, молчите ради Бога!
На минуту ужас захолодил её сердце при одной мысли о бедной слепой Милочке. Но только на минуту…
Разве сама она не любила его… И не было ли за ней права, выстраданного ею? И разве сильная и беззаветная любовь её не притянула его к ней силой какого-то властного инстинкта?..
Её руки дрожали, освобождаясь из его горячих ладоней, а голос лепетал прерываясь:
— Не теперь… Не теперь только… Молчите же… Молчите… О, Господи!
— Господи! — бесслышно повторили за ней похолодевшие губы слепой девушки, притаившейся за дощатой стеной беседки, и она подняла к небу бледное, лицо, искаженное мукой…
