— Какая разница, попадешь ты под трамвай во Владивостоке или под автобус в Махачкале,— неохотно объяснил ему Гамалей.
И Опольский закрыл безнадежные глаза.
— Мы все обречены…
Реактивный гул расколол небо, придавил низкие облака и упругой волной перекатился дальше, за горизонт. Гамалей задрал голову. Ничего не было видно в тягучих ртутно светящихся переливах.
— Всю жизнь хотел стать летчиком,— мечтательно сказал он.
— Ну?
— Думал: возьмут в армию — обязательно попрошусь в летные части.
— Ну?
— Еще мальчишкой бегал на аэродром. Это, между прочим, типичная индивидуальная метка.
— Ну?
— Ну! Все ринулись поступать в Политехнический — и я, дурак, поперся… Упали первые капли дождя.
— Индивидуальная метка,— ежась, сказал Климов.— В девятом классе я простым ножом вырезал черта из корневища, здорово получилось — медовая стружка, запах смолы, прожилки на сосне теплые…
— Ну?
— У меня отец профессор,— задумчиво сказал Климов.— Отец профессор, а сын, например, краснодеревщик. Впечатляющая картина социальной деградации. Мать легла на пороге и не давала перешагнуть.
Он щелчком отбросил сигарету, она скользнула в траву. Было удивительно тихо. Невидимая птица чирикала в гулких осенних недрах, и от стремительного перещелка ее раздвигалось сырое пространство.
— Но что же мне делать, если я не знаю, чего я хочу! — тонким отчаянным голосом закричал Опольский.— Я могу быть инженером и только! Что же мне теперь — погибать из-за этого?!..
Испуганная птица в лесу умолкла.
— Не профессиональная принадлежность замыкает человека в Круг,— тихо ответил Климов.
— Знаю!
— И не среда обитания.
— Знаю!
— Тогда не кричи,— посоветовал Климов.
На свежих бинтах его проступало слабое розовое пятно.
И Гамалей сказал: |
— Человек становится личностью не благодаря обстоятельствам, а вопреки им. Вдруг осекся прислушиваясь. Ясный рокот мотора выплывал из-за леса. На повороте показался самосвал, заляпанный грязью по самую кабину, и, громыхая железом в кузове, мощно устремился вперед. Скорость была километров восемьдесят.
— Сейчас его занесет — и прямо на нас,— замерев с сигаретой у рта, изумительно бледнея неподвижным лицом, прошептал Опольский.
У Гамалея начали расширяться угольные глаза. Климов зачем-то быстро - быстро ощупывал свои карманы.
— Тот самый,— щурясь, сказал он.
— Тот самый.
—Тот самый.
Все трое выпрямились, точно пронзенные, и Опольский застонал раскачиваясь.
- Ничего не выйдет… Мы, как попугаи, повторяем одно и то же… Судьба…— Замотал длинной головой.
Тогда Гамалей поднялся и шагнул на шоссе.
— Куда ты?
— Пусти!
— С ума сошел!
— Говорю: пусти!
— Отпусти его,— спокойно сказал Климов.— Теперь каждый сам выбирает свою дорогу.
Опольский разжал судорожные пальцы. Он видел, как Гамалей, вытянув руки, точно слепой, пошел прямо наперерез громыхающему, неудержимо летящему самосвалу. Он не хотел этого видеть. Он до боли зажмурился. Поплыли фиолетовые пятна. Ужасный визг тормозов резанул уши. Даже не глядя, Опольский до мельчайших подробностей чувствовал, как шофер, мгновенно покрывшись лошадиным потом, пружиной разогнув тело, безумно жмет на педаль, как скользят в непогашенной скорости колеса по мокрому асфальту, как трехтонную железную массу заносит и грузовик боком, туповатым крылом своим, сминает внезапно выросшую перед ним человеческую фигуру.
Коротко просипели шины. Все стихло. Падали звонкие костяные щелчки в глубине леса. Он открыл пластмассовые веки.
Гамалей стоял у кабины целый, невредимый и что-то втолковывал взбудораженному шоферу.
— Жив? — не веря, прошептал Опольский.
- Конечно, жив,— сухо ответил Климов, поднял воротник плаща.— Всё. Кажется, к дождю. Зеркало треснуло. Круг распался. Надо выбираться отсюда.
Он сунул руки в карманы и. небрежно кивнув, побрел прочь по сырому, светящемуся мутным блеском, холодному изгибающемуся шоссе. •
