Миллиграммы счастья - [12]

– Я так и не научилась играть в шахматы. В нарды тоже не умею, хотя пыталась учиться. В карты играю слабенько – в дурака подкидного. В шашки чуть более сносно. Я окончила музыкальную школу, но к инструменту подхожу редко – когда нужно для детей сыграть «В лесу родилась елочка». Твой внук доигрался до второго разряда и бросил шахматы с формулировкой «в принципе мне здесь все понятно». Перед уходом из секции он разбил шахматные часы и бросил на пол доску. У него сдавали нервы. Твоя внучка играет по-другому – она уходит в глухую оборону и выматывает нервы противника. Внук знал комбинации, дебюты, ему хотелось красивой яркой игры. Внучка знает, как защищаться. С музыкальным слухом тоже интересно получилось. Все досталось твоему внуку, внучка гудит на одной ноте.

А ты помнишь моих учительниц музыки? Их было много. Шесть или семь, по числу школ. Они все были несчастными. Глубоко несчастными женщинами. В Осетии моя любимая учительница… ее насильно выдали замуж. И муж запретил ей работать. Она плакала. Приходила уже с коляской, в которой лежала новорожденная дочка, во двор школы, стояла там и плакала. Ей хотелось преподавать, хотелось вернуться к дозамужней жизни. Мы – девочки – ее обступали, обнимали, а она продолжала плакать. На Севере у меня была учительница, которая сбежала из психиатрической клиники. Она была тоже из Москвы, за плечами консерватория. Несчастная любовь, несколько попыток суицида, родственники уложили ее в клинику. Она каким-то чудом уехала на Север, на край света, где хотела просто жить и играть. Она любила Прокофьева. Она показывала мне шрамы на запястьях и рассказывала, чем ее пичкали в больнице. Мы слушали на пластинке первую и седьмую симфонии Прокофьева.

…Научись дружить. У тебя должны быть друзья. Пусть их будет немного, их и не может быть много. Но ты должна знать, что тебе есть кому позвонить среди ночи и попросить о помощи.

– Ты бы никогда никому не позвонила среди ночи, потому что всех друзей ликвидировала. В разные годы, по разным причинам. Даже я не стала тебе другом. Мне ты позвонишь в последний момент. Как и я тебе. Наоборот, буду твердить: «Только маме не говорите». Я не хочу тебя расстраивать, ты не хочешь обременять меня. Я учу своих детей тому, что нужно звонить мне. Сразу же. У друзей могут быть дела, у матери только одно дело – ее дети. Из-за чего ты поругалась с тетей Люсей и дядей Геной? Они тебя терпели дольше всех, между прочим. Тетя Люся ушла с головой в религию, стала ходить в церковь, а дядя Гена вслед за ней. Я помню, ты мне рассказывала, как встретила дядю Гену в магазине.

– Ничего, Ген, прорвемся, – сказала ты.

– На все воля Господа, – ответил он.

– Гена, ты же летчик! – сказала ты.

– Я помолюсь за твое здравие, – сказал дядя Гена.

И что? Ты перестала с ними даже разговаривать! Ну, верующий летчик, и что? Мелочь для одного, для тебя же – принципиальный вопрос.

Еще я помню соседку тетю Свету. У нее было очень плохое зрение, но очки она не носила, поскольку рассчитывала выйти замуж. Все ее женихи, как она полагала, были «очень приятными мужчинами», на которых ты «открывала ей глаза». В первый вечер знакомства тетя Света находила своих избранников очень красивыми, высокими, стройными. Но на втором свидании она на всякий случай показывала потенциальных женихов тебе. И тут, конечно, открывалась страшная правда, которую тетя Света со своими «минус шестью» на обоих глазах не могла увидеть. Однажды тетя Света даже с тобой поругалась, заподозрив в том, что ты специально наговаривала на мужчин, чтобы сломать ей личную жизнь.

На следующее свидание тетя Света все-таки надела очки, чтобы «самой во всем разобраться». И была шокирована увиденным. Потом она долго плакала на нашей кухне, забросив очки в сумку.

– Зачем, зачем я только их надела? Он казался таким милым! – причитала соседка.

После чего решила никогда больше очки не носить, чтобы не видеть «этот мир таким, каков он есть». И перестала с тобой общаться.

Тетя Света мне нравилась – она вытирала кухонный стол, уткнув нос прямо в столешницу. И всегда садилась на пол, когда со мной играла. Дальше своего носа она и вправду ничего не видела. Например, то, что ее воздыхатели смотрели в твою сторону. Так что не так уж она была и неправа.

…Готовь. Ты должна уметь хорошо готовить. Мужчина скорее вернется в тот дом, где пахнет едой, чем туда, где пахнет духами. Ты можешь умирать от усталости и недосыпа, но обязана утром встать и сварить детям кашу. Они не запомнят твои кулинарные подвиги, но у них хотя бы не будет гастрита.

– Это полная ерунда. Мужчине нужны духи, биение сердца, взгляды, прикосновения. Плевать он хотел на домашнюю еду. Сегодня он хочет пельменей, слепленных вручную, а завтра, с новой женщиной, будет хрустеть сельдереем. Да, я варю кашу детям, и они считают, что это в порядке вещей. Им не с чем сравнивать. У них нет другой мамы и другой каши на утро. А у мужчины всегда есть выбор. Сегодня он требует яичницу-глазунью, непременно жидкую, на сливочном масле, равномерно поджаренную, да еще с двух сторон, и придирчиво разрезает ножом ровно посередине – чтобы желток вытекал, а не поджарился, а завтра будет сам плясать над сковородкой ради того, чтобы новая пассия умерла от счастья при виде его кулинарного подвига. Нет, путь к сердцу мужчины не ведет через желудок. А дети… они все равно будут есть пиццу, гамбургеры, чипсы и прочий фастфуд. Про мамины котлеты они вспомнят лет в сорок. И дай бог, я к тому времени буду в состоянии их пожарить.