Миллиардер из Кремниевой долины - [115]

Мне понадобилось полгода, чтобы привыкнуть к обладанию судном таких габаритов. Но «Octopus» до сих пор служит мне верной спутницей во всех начинаниях и увлечениях: на ней есть баскетбольная площадка, кинотеатр, бассейн. Из студии звукозаписи открывается вид на океан во все четыре стороны (кто бы знал, чего нам стоило звукоизолировать ее от гула машинного отделения и вибрации, однако в плане качества записи она не уступает никакой другой). Здесь записывались Дейв Стюарт и Мик Джаггер. U2, устраивая предпрослушивание своего нового альбома, отжигали так, что спалили колонки. Сколько невероятных джем-сейшенов прошло на борту, не сосчитать. Ежегодно во время Каннского кинофестиваля на яхте устраивается прием, и студия превращается в оркестровую площадку.

Однако, несмотря на то что яхта идеально подходит для больших сборищ, музыкальных и не только, больше всего я люблю самый уединенный уголок на ее борту. Это крошечная площадка на самом верху, где помещается максимум пара человек и куда не долетают никакие звуки. Оттуда я разглядывал крыши Венеции, а также фабрики и судоверфи на реке Хуанпу в Шанхае. Максимальная скорость «Octopus» в двадцать узлов как нельзя лучше подходит для долгосрочных экспедиций, как у тральщика «Калипсо», переоборудованного Кусто под команду ученых-океанографов и искателей приключений. Наша яхта скорее «рейнджровер», чем «бентли».

Еще на ней имеется помещение с прозрачным дном, где можно наблюдать за проплывающими внизу медузами и скатами во время якорных стоянок, и подводный робот с дистанционным управлением и камерой высокой резкости, способный погружаться на глубину до трех тысяч метров. Однако никакое видео не передает того чувства, которое испытываешь, опускаясь в субмарине на 1200 футов от поверхности моря. Восьмиместная субмарина выплывает из своего отсека, словно желтый подводный автобус. Под аккорды «Пинк Флойд» волны смыкаются над нами, и мы погружаемся в темноту. Следующие полчаса идет спуск.

Самое памятное наше погружение – на ангарную палубу авианосца «Саратога», затопленного при ядерных испытаниях на атолле Бикини в 1946 году. В другой раз мы исследовали останки древнеримского корабля в Тирренском море. Деревянный корпус давно сгнил, обнажив ценный груз из сотен изящных длинношеих амфор и глиняных ваз, изготовленных две тысячи лет назад. Они лежали прямо за моим иллюминатором, протяни руку – и бери.

Воспользовавшись тем, что стальной нос яхты укреплен и мелкие льдины ей не страшны, в феврале 2007 года мы отправились в Антарктиду. Переход дался нам нелегко: от бортовой качки большие суда избавлены благодаря стабилизаторам, но от килевой, когда ветер дует в нос, никуда не деться. Когда мы двинулись от самой южной точки Аргентины, Ушуайи, к Южному полярному кругу, айсберги стали попадаться чаще. Капитан передал управление специалисту по навигации в полярных водах, ледовому лоцману. Тот, словно погрузившись в транс, командовал монотонным голосом, не отрываясь от бинокля. Он умело оценивал размеры и форму подводной части айсберга, которая обычно в восемь-девять раз больше надводной.

Шел конец лета, температура была еще вполне терпимой – около десяти градусов временами. Бесконечные хмурые сумерки часа на четыре сменялись ночью. Антарктида поражала неземной красоты пейзажами и мертвой тишиной, когда унимался ветер. Это бескрайнее белое полотно, чистый холст без единой строчки, если не считать ярко-синих прожилок на ледяных глыбах. Даже если подняться на вертолете на 7000 футов над уровнем моря, откуда открывается вид на пятьдесят миль в любом направлении, все равно не увидишь не души.

Однако нас ждали здесь незабываемые встречи – с сорокафутовым горбатым китом, который кружил у нашей шлюпки, кося любопытным глазом размером с яблоко; с толстым увальнем морским леопардом, лениво развалившимся на тесной верхушке айсберга; с целой стаей галдящих пингвинов, ласковых, как щенята. Я попробовал поплавать с аквалангом в воде почти нулевой температуры, заполнив гидрокостюм аргоном для подогрева. Не закрытые маской части лица мгновенно онемели, а кончики пальцев оставались синими еще час после подъема из воды.

Тропическая Африка – прямая противоположность негостеприимной Антарктиде. Знойные равнины, покрывающиеся в сезон дождей густой зеленью и напоенные ароматом шалфея. В этом пейзаже чувствуется что-то родное – бытует мнение, что это в нас говорит память предков о жаркой колыбели человечества. С того самого момента, как я ступил на эту землю, она стала одним из самых значимых для меня уголков мира.

Мне нравится приезжать в огромные африканские заповедники – прежде всего чтобы полюбоваться моими любимцами слонами. Помимо ума и любопытства они, кажется, отличаются гражданской сознательностью. В Найроби есть слоновий приют, где содержат до четырехлетнего возраста слонят, чьи матери погибли от рук браконьеров. Малышей выкармливают из самых больших в мире бутылок с соской – по четыре раза в день. Так вот, были случаи, когда убежавших в буш неслухов дикие слоны приводили обратно в приют.

В Ботсване мы познакомились с супружеской парой, двадцать лет назад взявших к себе двух слонят – двухлетку и трехлетку. Теперь, выходя на утреннюю прогулку, можно почувствовать ласковое прикосновение хобота к плечу – будто дружескую руку. Однако в дикой природе это мощная сила, с которой необходимо считаться, как нам пришлось выяснить на собственном опыте в свой первый приезд сюда в 2006 году. Стояла зима, а зимой у слонов-самцов период гона – муст. Он характеризуется выделением особого секрета из кожных желез по бокам головы и нетипичной агрессией. До лагеря оставалась примерно миля, когда мы заметили ярдах в пятидесяти от нашего лендровера огромного слона, смачно чавкающего травой. «Проскочим», – сказал водитель. «Нет, – возразил я против своего обыкновения. – Какой-то он нервный, пусть доест, подождем». Что-то в движениях этого гиганта меня настораживало.